— Объясните нам, юноша! — сказал ему «второй любовник» Дальский.— Почему над вашей эстрадой висят трагические маски, если у вас единственный трагик — это медведь: когда ему вовремя не дают молока, он рычит, как Отелло.
Актеры с хохотом удалялись, а Леська кричал им вслед:
— Наш медведь талантливей всех ваших первых и вторых любовников!
Как-то за утренним кофе Леська обратился к старикам с целой речью:
— Ольга Львовна! Семен Григорьевич! Эти халтурщики из драматического издеваются над нашим «Гротеском». А что, если мы один вечер посвятим какому-нибудь классическому спектаклю? А?
— Зачем это? — задумчиво жуя, промолвил Бельский, уставясь в одну точку и думая о чем-то своем.
— А чтобы утереть нос этим мальчишкам! Кстати, весь народ увидит, что «Гротеск» — это подлинное искусство.
Бельский с интересом поднял на него глаза.
— Ольга Львовна! — обратился Леська к старой актрисе со всем пафосом, на какой были способны его восемнадцать лет.— Что бы вы хотели сыграть из классики? Есть ли у вас мечта?
У Ольги Львовны никакой мечты давно уже не было, но ей стыдно стало в этом признаться.
— Мечта всей моей жизни,— сказала она с фальшивинкой, которой Леська не заметил,— это роль Кручининой в пьесе Островского «Без вины виноватые».
— Чудесно! — воскликнул Леська радостно.
— Постой, постой! — сказал Бельский.— А кто же будет играть Незнамова?
— Незнамова сыграю я! — объявил Леська.
— Ты-ы?
— Ну, Елисей, вы слишком самонадеянны,— заворковала Ольга Львовна.— Искусство — это, знаете ли…
— А что! Эта идея мне нравится,— вдруг заволновался Бельский.— По крайней мере Леська будет знать роль назубок. А что касается успеха спектакля, то он весь зависит от Кручининой, а за тебя, ма шер, я спокоен.
Через неделю начались репетиции. Ольга Львовна тряхнула стариной и была, в общем, на своем месте, но Леська совершенно забил ее технику глубиной и подлинностью переживания.
Мать Елисея умерла от родов. Он никогда ее не видел. Но часто думал о том, что своим рождением принес ей гибель. Да, он убил свою родную мать. Леська никогда ни с кем не делился этими своими думами, но смерть матери была для него с детства той травмой, которая определила весь характер Леськиного мироощущения. Тихость его, замкнутость, острое восприятие чужой боли, даже болезненное чувство правды росли отсюда. И вот ему предстояло сыграть роль молодого человека, которому свойственны все эти черты. Конечно, Незнамов не второе «я» Бредихина. Но сиротское отрочество, страшная тоска по матери, а у Незнамова и встреча с нею, чего навеки лишен Леська, сделали роль Незнамова для него чем-то автобиографическим.
Бельский сам режиссировал спектакль и диву давался, глядя на Леську. Ему приходилось исправлять только Леськин язык:
— Не «чьто», «конечьно» и «скучьно», а «што», «конешно», «скушно». И не «добилась» и «влюбилась», а «добилас», «влюбилас».
— Но у нас говорят так.
— Какое мне дело, как говорят у вас? В русском театре говорят по-русски! — гремел антрепренер.
Спектакль прошел триумфально. Со стороны Леськи была всего одна-единственная накладка: когда танц-куплетист, игравший Миловзорова, забыл текст и выдерживал бесконечную паузу, Леська вздохнул и сказал: «Вот положение!» Этого никак нельзя было бы простить, но танц-куплетист моментально вспомнил свои слова и покатился дальше, как на дутиках.
Зато в финале, когда актеры драмы со злорадством ждали, как Незнамов, узнав в Кручининой мать, скажет: «Мама!» (самое трудное в роли), Леська бросился к Ольге Львовне с таким горячим рыданием, что в зале мгновенно забелели носовые платочки.
На следующий день в газете «Красный Мелитополь» писали:
«Особенно поразил нас юный артист Е. Бредихин. Не знаешь, чему отдать в нем предпочтение: интеллекту или эмоции. Не последнюю роль в успехе Бредихина сыграли и его прекрасные внешние данные: рост, голос, обаятельная улыбка».
А в заключение замечательная фраза:
«Пьеса Островского на сцене театра „Гротеск“ еще раз показала, что дело не в том, где играют, а в том, как играют».
Потом опять шли «Граф Люксембург» и «Жрица огня». Когда же снова объявили «Без вины виноватых», уже к полудню театр вывесил аншлаг: «Все билеты проданы».
Но на репетиции Леська играл плохо.
— Не узнаю тебя, Елисей,— вздыхал Бельский.
— Ничего, Семен Григорьевич! Я дам на спектакле.
— Э, нет! До спектакля мы тебя уже не допустим. Вот видите, господа артисты, первый спектакль Бредихин провел отлично, потому что играл на абсолютной искренности. Но чтобы так сыграть во второй раз, нужно уже быть настоящим актером, актером божьей милостью.
И опять Леська стоит на контроле, думая о сложности человеческой судьбы. «А один раз я даже управлял департаментом»,— вспомнились ему слова Хлестакова. Вот и его хватило только на один раз.
— Леська, авелла!
— Здравствуй, Листиков!
— Ты что тут делаешь?
— Служу, как видишь.
— Билетером?
— Кем придется. А ты почему здесь? Куда? Откуда?
— Да, понимаешь, драпал сначала от красных, добрался было до Киева, а там теперь немцы. Черт-те что там делается! Москалей вешают при малейшей провинности. Вот и решил махнуть домой. Там, говорят, теперь все успокоилось.
Леська проводил Листикова в зал и устроил ему приставной стул. Сам же пошел за кулисы: сейчас будет плясать Настя, а он никогда этого не пропускал.
Выключили свет. На сцене вспыхнул костер. Вот цыгане вышли на эстраду. Зазвучала человеческим голосом гитара старого Михайлы:
Что за хор певал у «Яра»,
Он был Пишей знаменит,
Соколовского гитара
До сих пор в ушах звенит.
Леська продирался сквозь декорации, ища затемненного места, чтобы его не заметил пожарный: находиться за кулисами во время спектакля запрещалось. На сердце было душно до отчаяния: немцы не выходили из головы.
Леська пошел было к наиболее темному углу, но споткнулся и упал на что-то мягкое. В ту же секунду он почувствовал на лице чье-то теплое дыхание. Медведь! Леська вспомнил: китаец привязывал свое сокровище именно в этом углу.
Медведю было невыносимо скучно, и он искренне обрадовался Леськиному обществу. Леська сначала заорал благим матом, но его никто не слышал: на сцене шла массовая пляска. А медведь повалился на спину и стал качать Леську на своем брюхе справа налево и слева направо. Леська понимал, что барахтаться нельзя. Между тем мишка уже облизал Леськино лицо теплым, немного липким языком и принялся сосать его ухо.
Бредихин с невероятным трудом извернулся, и, вытащив карманный фонарик, придвинул его к самым глазам зверя. Вспышка на миг ослепила медведя. В страхе он отшатнулся было от Леськи, но тут же снова кинулся на Бредихина и свалил его на спину… Однако пожарный уже заметил огонек и помчался к нарушителю.
— Ты что это? В чем дело?
— Зови китайца! Живо! — полузадушенным от страха голосом захрипел Леська.
Пока пожарный бегал за китайцем, мишка снова начал искать Леськино ухо. Когда же Леська стал крутить головой, медведь зарычал и легонько прикогтил его с двух сторон. Дикая боль перехватила дыхание. Но над ними уже стоял китаец, позванивая палочкой по гонгу: это означало, что медведю сейчас дадут бутылку молока. Мишка отшвырнул Елисея всеми четырьмя лапами и потянулся к хозяину.
За кулисы бежал Бельский, за ним семенила Ольга Львовна.
— Ну как? Жив? Цел?
Семен Григорьевич обнял гимназиста и дрожащими губами обцеловал все его лицо.
— Почему же вы не кричали? — спросила Ольга Львовна.
Леська смутился. Но выручил его китаец:
— А как тут киричатя? Сапекатакаля идета.
— Черт с ним, со спектаклем,— крикнул антрепренер.— Человек мог погибнуть!
— А вы герой, Леся,— с уважением произнесла Ольга Львовна.— Другой бы на вашем месте поднял невообразимый крик.
Вызвали врача. Леську запеленали. Все поздравляли его с мужественным поступком. Но Елисей чувствовал себя так, точно украл чужую славу.
Теперь по утрам на рынок шел Семен Григорьевич. Он каждый раз покупал парного цыпленка и сам варил на примусе бульон для Леськи. Потом подносил ему в постель стакан этой янтарной жидкости и бросал в нее ломтик лимона.
Леська лежал в столовой и принимал гостей.
Сегодня, например, посетил его Листиков.
— Зачем ты бежал от красных? — спросил его Леська, делая вид, будто не знает о казни прокурора.
— Но ведь в Евпатории был красный террор.
— А ты при чем тут?
— При чем… Знаешь, какой сейчас ходит анекдот? Бежит сломя голову заяц. Кричит: «Караул! Спасайтесь! Верблюдов хватают!» — «А тебе-то что?» — спрашивает его какой-то Бредихин. «Да ведь если меня схватят, поди докажи, что ты не верблюд».
— Ну, допустим. А зачем же ты бежишь от немцев?
— Но я же русский. На кой черт мне Германия?
— А Германия прет? — раздумчиво спросил Леська.
— Прет, проклятая.
— И быстро?
— Не очень. Но в Киеве закрепилась плотно.
— Может быть, и на юг пойдет?
— Может быть.
— А ты патриот?
— Я патриот.
— И поэтому драпаешь к маме?
— А что же я могу поделать?
— Воевать.
— А ты-то сам?
— Дай выздороветь!
— Ну-у, воевать…— цинично засмеялся Листиков.— Если все пойдут на войну, кто же останется дома родину любить?
Часа через два пришел Агренев-Славянский и стал плакаться на судьбу былин:
— Никого они сейчас не интересуют. Можно подумать, будто мы народ без прошлого.
— Может, и правда сейчас не время думать о прошлом, Вадим Васильич?
— Вот и неверно. Вам в гимназии внушают, будто Илья Муромец — это рабская преданность русскому князю. А знаете ли вы такую былину — «Илья Муромец и голи кабацкие»?
— Нет.
— И никогда не узнаете, если будете довольствоваться только гимназической премудростью.
И Вадим Васильевич тут же запел: