Говорит тут Илья да Муромец:
— Я иду служить за веру христианскую,
Да и за стольние Киев-град,
За вдов, за сирот, за бедных людей,
А для собаки-то князя Владимира
Да не вышел бы я вон из погреба.
Пел он тем же гнусавым голоском, что и на сцене, но так взволнованно, так вдохновенно, что под конец даже всплакнул.
— Скажите же откровенно: знали вы такого Илью Муромца?
— Не знал, Вадим Васильич…
— Так что же это за революция, которая не признает Муромца своим?
— Все в свое время, Вадим Васильич. Вот я гимназист, а и то не знал Илью по-настоящему. А чего же вы хотите от красногвардейцев? Откуда им знать?
— Да я-то им пою! Не доходит…
— Дойдет. И Москва не в один день построилась.
— Да ведь когда дойдет — меня-то уж потащат на Ваганьково!
Леська не знал, что ответить. Агренев так и ушел обиженным, а Елисей лежал и думал о том, что на каждом крутом повороте истории культура повисает на ниточке.
Пришла сестра милосердия Наташа. Она разбинтовала Леську и осмотрела его раны.
— Ранения неглубокие,— сказала она.— Беда не в них. У медведя под когтями накопилась грязь, и она внесла инфекцию. Крепитесь, Леся, я сейчас смажу вам эти царапины.
Наташа прошлась йодом по Леськиным «плавникам» и снова его забинтовала. При этом ей приходилось обнимать его голый торс, и юноша чувствовал ее легкое дыхание.
— Наташенька, посидите со мной немного.
— Пожалуйста.
Она деловито уселась в ногах и смотрела на него так, как смотрела бы на баллон с карболовым раствором.
— Наташа… Дайте мне вашу руку…
— Пожалуйста. Все больные мужчины просят руку, я всем позволяю, потому что не придаю никакого значения.
Леська взял ее руку в свою. Ему казалось, что он ощутил шелковую перчатку, но это была просто-напросто рука девушки. Он закрыл глаза и вспомнил Фета:
В моей руке такое чудо —
Твоя рука…
Когда она уходила, Леська слушал ее шаги по лестнице и считал ступеньки.
К вечеру его навестила Настя.
— Ах ты, мой дорогой, рассеребряный! — сказала она и чмокнула Леську в щеку.
— А в губы нельзя? — отчаянно попросил Леська.
— Можно, можно. Тебе все можно.
Настя быстро коснулась губами его рта. Леська ощутил вкус земляники. Это был первый его поцелуй. Первый за всю жизнь.
— Настенька…— сказал он скороговоркой, боясь, что она уйдет.— Научи меня гадать по руке.
— По руке? Ну, это можно. Это сразу. Вот этот пальчик, мизинец, называется Луной. Означает серебро. Богачество. У кого под ним черта — тот богат. У тебя видишь: сначала пустое место, а чем ниже, тем черта глубже. Значит, под старость разбогатеешь. Не забудь меня тогда, рассеребряный.
Она засмеялась.
— А безымянный что значит?
— А ты не торопись. Не коня ловишь. Дойдем и до него. А безымянный называется Солнцем. Означает художество: песни, пляски, что-нибудь такое. Если под ним крестик — это уж хорошо! А если вот такая пушистая звезда, как у меня, это талан жизни. У тебя тоже звездочка, но черты от нее вниз нету. Значит, какой-то талан есть, но спит он, как медведь в берлоге.
Она уже втянулась в гаданье и говорила нараспев, точно рассказывала сказку.
— Средний палец. Его зовут Денис. Он выказывает натуру. Есть люди — у них от него глубокая черта через всю ладонь. А у тебя какие-то огрызки: черточка — пусто, черточка — пусто. Характера нету.
Леська кивнул головой. К сожалению, он был с этим согласен.
Потом Настя показала линию жизни, линию любви и холм Венеры под большим пальцем.
— Ух, и зверь же ты на девок, рассеребряный!
Настя поцеловала Леськину ладонь, сложила все его пальцы в кулак, сказала:
— Держи крепко! — Затем добавила: — Всем говори, что жить будут долго и что женились или вышли замуж не за того, кого сначала любили. Никогда не промахнешься.
Настя рассказывала новости: дед Михайло хочет купить у Ван Ли медведя, а Ван Ли не хочет. Вот бы Леська подал в суд на китайца за раны, у китайца бы мишку отобрали, отдали бы Леське, а тот отдал бы деду Михайле.
— Так нельзя,— сказал Леська.
— Вот еще! Почему?
— Не по закону потому что.
— В революции можно все! — убежденно заявила Настя и обиделась.
Когда она уходила, Леська слушал ее шаги и считал ступеньки.
Леська был так молод, что все случавшееся с ним возникало для него впервые. Впервые держал он в руке девичью руку, впервые дотронулись до его рта девичьи губы.
И все же, и все же где-то в глубине души был у него божок: Гульнара. Этого божка ничто не касалось, ничто не могло ни замутить, ни затемнить.
Пролежал Елисей две недели. И все это время в душе его теснились самые разные чувства: обе девушки и немецкая оккупация, а главное — медведь, которого он так испугался. Память неотвязно возвращала ему его собственный глухонемой рев. Все его тревожило, пугало. Однажды ночью он проснулся от чьего-то дикого крика:
— Карау-у-ул!
Леська сел на постели. Сердце его билось где-то в горле.
— Карау-у-ул!
Это кричал петух.
Вскоре Елисей пришел в театр на репетицию: он опять играл в «Графе Люксембург» фразу «Она здесь!». Фраза произносилась во втором акте, и Леська пошел за кулисы к медведю. Завидев его, медведь поднял уши. Леська достал из кармана бутылку молока. Медведь привстал и заинтересованно уставился на бутылку. Чтобы проверить свою храбрость, Леська подошел к нему совсем близко. Медведь встал на дыбы и вплотную подошел к Леське. Теперь он глядел на него, как теленок. Держа в одной руке бутылку, Леська другой потрепал мишкино ухо. Мишка только крутил башкой, урча от нетерпения. Тогда Леська отдал ему бутылку. Тот запрокинул голову и стал булькать из горлышка. Леська подождал до тех пор, пока медведь опорожнил бутылку, еще раз потрепал его и ушел. Отныне Леська ежедневно подходил к зверю, давал ему бутылку и поглаживал по голове.
Однажды утром, едва вернувшись с базара и наспех заглотав бутерброд, он побежал в театр.
Медведя не было.
Не было и цыган. Они снялись ночью всем табором и увели с собой медведя. То, что для Леськи звучало ежедневным подвигом, для них оборачивалось бытом. Очевидно, дед Михайло дал медведю сахару, которого тот никогда не ел, и мишка пошел за ним, как собака.
— Где Ван Ли? — спросил Леська у сторожа.
— А кто его знает? Побег искать.
— Как же он их найдет без языка?
— А мое какое дело?
— Но ведь вы видели, как цыгане уводили медведя?
— Видел.
— Почему же вы допустили?
— Не допустишь! Их восемь человек людей.
— Но ведь вы сторож! Вы обязаны охранять имущество театра.
— А какое имущество медведь?
— Не притворяйтесь дурачком! Вы все понимаете.
— А вы не кричите. Я вам не слуга дался. Нынче равноправие.
Леська побежал в ревком.
— Здравствуйте! Я член Союза актеров Бредихин.
— Знаю, знаю, товарищ Бредихин. Видел вас в роли Незнамова. С чем пожаловали?
Леська рассказал историю с медведем.
— Чего же вы от нас хотите?
— Помогите разыскать. Вы только войдите в душу Ван Ли: человек на чужбине… языка не знает… Этот медведь — единственный его кусок хлеба…
— Уважаемый! Разыскать бы можно: медведь не иголка. Но кто будет сейчас этим заниматься? Завтра-послезавтра мы всем ревкомом уходим на фронт: ведь немец уже взял Лозовую и движется на Павлоград.
— Неужели Лозовую взяли? — пролепетал Леська.
— А что ж тут удивительного? Регулярная армия. Артиллерия, конница. А что у нас? Ведь вот и товарищ Бредихин о медведе думает. А лучше бы о революции подумал: молодой, здоровый — ей сейчас такие нужны.
— Немцы идут на Павлоград… Немцы идут на Павлоград,— шептал Леська, направляясь на базар. И вдруг впервые подумал: «А что я, собственно говоря, делаю в этом городе?»
Артистическая карьера его закончилась. Он жил теперь в Мелитополе только потому, что его полюбили Бельские. Но не мог же он пойти к ним в «дети». Смешно! И вообще Леська всегда делал не то, что хотел сам, а то, чего хотели от него другие.
В конце улицы показался Листиков. Он нес на плече мешок, из которого торчали голяшки.
— Понимаешь? Здесь очень дешевая свинина, а в Евпатории свининки маловато. Вот и везу матери подарок. А ты зачем с метлой?
— Ревком объявил «Неделю чистоты».
— Скоро он объявит «Неделю лататы»: немцы уже захватили Лозовую.
— А Листиков, значит, домой?
— Домой. Хочешь вместе?
— Нет. Я воевать буду.
— Ну, как знаешь. Мир праху.
Вечером в шестой раз шла «Гейша». Леська пел в хоре на озорной мотивчик:
Чон-кина,
Чон-кина,
Чон,
Чон,
Кина-Кина,
Нагасаки,
Йокогама,
Хакодатэ,
Гой!
Оперетка была пустой, как и все оперетки, но одна фраза в ней поразила Елисея. Японский губернатор изрек: «Я никого ни к чему не принуждаю, но если вы поступите против моего желания — берегитесь!» В этой фразе раскрылось для Леськи все лицемерие власти. И то, что сказала об этом именно оперетка (даже оперетка!), казалось Леське особенно убедительным. Фраза стоила всей пьесы. И кто знает, может быть, автор и написал это свое невыносимо художественное произведение только ради того, чтобы протащить эту мысль?
Германия — само воплощение государственной идеи. Теперь она марширует по России, чтобы затоптать революцию своими сапожищами, а ведь революция мечтает о коммунизме, который в будущем уничтожит государство,— так, по крайней мере, говорил Гринбах со слов своего отца.
Немцы направились на Павлоград. Пойдут и на Мелитополь. Елисей не сможет, как Листиков, укрыться от тайфуна в раковину. Он твердо сказал Сашке, что будет воевать. Но сказать-то ведь легко. А как это сделать? Вступить в ряды Красной гвардии он не мог: Леська не выносил дисциплины, тем более солдатской. Выросший на берегу моря, он хотел чувствовать себя кораблем, который ощущал бы все четыре ветра. Леська отлично понимал свой долг перед родиной, но у него в душе еще не прорезался зуб мудрости: характера не было. Ах, если б кто-нибудь решил его жизнь за него! Хоть бы мобилизовали, что ли…