Информировав обо всем этом Леську, Гринбах отправился в синематограф для очередного доклада. Леська отважился выпросить у него красного коня, чтобы объехать позиции и поближе ознакомиться с фронтом. И вот гимназист верхом на лошади. И вот снова — крымская степь, теперь уже окончательно оттаявшая от изморози и лишь изредка поблескивающая солью.
Леська не был наездником. Взобравшись на коня, он сначала здорово трусил и ехал шагом. Но конь, несмотря на свою молодость, оказался на редкость послушным. Это была интеллигентная лошадь, к тому же прекрасно выезженная. Хотя она понимала, что Леська никудышный кавалерист, любой его посыл и даже только намерение воспринимались быстро и выполнялись точно. Леська голосом переводил коня в рысь, голосом же приостанавливал. Все шло замечательно, и это быстро Леське надоело. Леська решил поскакать на полном галопе. Для этого он пригнулся, гикнул и хлестнул красного коня нагайкой. Но вместо того, чтобы перейти на аллюр, Красный остановился и тихонько заржал: «Экой ты, братец… Я тебя слушаюсь, а ты меня бьешь?»
Это было сказано так внятно, что Леська покраснел до ушей и оглянулся: не слышал ли кто, как его пристыдила лошадь? Он припал к переднему арчаку седла, стал похлопывать коня по шее и приговаривал голосом, полным дрожи:
— Ах ты, милый… Хороший… Прости, ради бога… Хороший…
Вы улыбаетесь, читатель? Спросите, однако, любого конника: возможно ли такое? Мы очень плохо знаем животных, проводящих с нами всю свою жизнь.
Поток беженцев к этому времени прекратился. Теперь по дорогам двигались только бойцы, орудия, обозы. Турецкий вал, к которому подъехал Елисей, был весь изрыт «лисьими норами». Женщины поработали на славу. Но самих женщин не было. Лишь кое-где на стенах окопа остались вырезанные имена: «Маша», «Лиза», «Ольга». И, конечно, сердце, пронзенное стрелой.
Леське стало грустно, как бывает осенью в парке, где стоят голые деревья, напоминающие о недавнем цветении, о птичьих криках, о шепоте любви.
Но что это? В одной из траншей он увидел отряд вооруженных китайцев — человек триста. Откуда они?
— Товалища Леся!
На бруствере стоял Ван Ли и подавал ликующие знаки. Одетый в гимнастерку с чужого плеча, он казался еще меньше, чем был. Особенно поражали своей толщиной ноги в черных обмотках.
Ван Ли побежал к Елисею, Елисей поскакал навстречу. Когда они сошлись, Леська спрыгнул с коня и крепко обнял китайца.
— Не пропал, Ван Ли, а?
— Паропала нету! — весело закивал китаец.
Они держались за руки, глядели друг на друга сияющими глазами, как собаки, которые все понимают, только не умеют говорить.
«Человек не пропадает! — думал между тем Леська.— Китаец, потерявший единственную опору жизни на чужбине — медведя, вдруг почему-то должен был встретить целый батальон земляков. Что это? Чудо? Китайцы в Крыму! Не потому ли, что в них так нуждался Ван Ли? Или это все та же „закономерная случайность“, неожиданность которой так украшает человеческое житье-бытье?»
О чем думал в это время китаец, трудно сказать. Но выглядел он сытым и бодрым.
Дальше Елисей ехал уже совершенно озаренным. Счастье Ван Ли сдуло с него печаль, навеянную оголенным парком. Он душевно радовался удаче бедного китайца, а еще больше — тому, что человек на свете не пропадет, ну вот просто не пропадет! Не может пропасть!
— Лесик!
— Здравствуй, Тина…
— Зачем сутулишься? На коне сидеть надо стройно.
— Я стройно.
— Ну, это ты сейчас поправился, а то сидел, как мешок ячменя. Ты куда едешь?
— Сам не знаю.
— Значит, туда, куда хочет лошадь?
— Осматриваю вот.
— Осматриваешь? Тогда возьми меня в седло.
— Неудобно, Тина. Здесь все-таки фронт.
— Вот именно, что фронт. Не могу же я тут крикнуть извозчика!
— Нет, нет. Извините, но не могу.
— А если я устала как собака?
— Тогда садитесь на коня, а я пойду пешком.
— С ума сошел? Пешком. Да ты не думай, я не поперек седла, как барышня какая-нибудь. Я сзади, верхом на крупе.
Она подошла к стремени и подняла вверх руки.
— Сдаюсь! — сказала она и засмеялась.
Елисей низко-низко наклонился к ней, а Тина, сцепив пальцы на его шее, рывком подтянулась и ловко закинула ногу за седло.
— Поехали!
Немного повозившись за Леськиной спиной, она крепко обняла его сзади. Леська увидел ее руки на своей груди и подумал: «Эти руки зарубили топором человека». Но черт возьми этих женщин! Ему приятно, что она сидит за спиной и обнимает его. От ощущения этой приятности он стал сам себе противен.
«Где же моя совесть? — думал он.— Ведь она — убийца…»
А Тина, навалившись на него всем телом и опершись подбородком о его плечо, страстно заговорила низким голосом с хрипотцой:
— Милый! Родной ты мой! Зачем сторонишься? Чураешься? Я понимаю: не можешь простить мне, что я непотребная, да? Но что ты знаешь про мою страшную жизнь? Что? А если б знал, может, руки бы мне целовал. Ты ведь хороший. Я знаю. А я-то тебя как нежила бы… Как ласкала… Из рук бы кормила… Как голубя…
Никто не говорил Леське ничего похожего. Как она его любит! Пожалуй, это первая женщина, которая так…
А Тина говорила, точно пела.
«Нет… Гульнара так меня не любит,— думал Леська.— Да и любит ли меня Гульнара вообще? Что она сделала для меня? Ну, хоть слово ласковое… Ах, нет, что я! Ведь она еще совсем ребенок! Только и умеет, что любить маму и папу. Какие к ней требования?»
Красный конь шел по безлюдной степи, но когда показалась дорога, Тина сама отстранилась от Леськи и сидела, держась только за его пояс.
По дороге шла большая колонна матросов с винтовками и в полной боевой выкладке.
— Вы кто такие, мальчики? — звонко крикнула Тина.
— Холостые! — ответил чей-то задорный голос.— Айда с нами!
— Айда-то айда, да куда?
— В Мариуполь.
— Нет, правда?
— Правда, в Мариуполь.
— Да кто же вы?
— Мокроусовцы! Только это военная тайна! — кричал матрос на всю степь.
— Ну, а мы-то как же без вас, мальчики?
— А у вас тут и войны не будет!
В строю захохотали так, точно по адресу этой бабенки было сказано что-то очень соленое.
Леська, который уже ревновал Тину к матросам, остановил коня и пропустил мимо себя всю колонну.
— Может, и нам придется в Мариуполь? — спросила Тина Елисея.
— Возможно. Поедем домой, расскажем Махоткину.
Он свернул коня в сторону Армянска. Тина сидела спокойно и рассуждала как бы сама с собой:
— Все равно мой будешь. Уж если я что задумала… А почему бы ему и не быть? Чем плохо? Сам комиссар бы за счастье считал… Гринбах этот. А я почему-то, бог его знает зачем… Еще и не мужчина вовсе. А я влюбилась…
Леську покоробило. «Не мужчина». Если скосить глаза, можно увидеть позади своей ноги ее круглое колено из-под задранной юбки. Но он старался не глядеть… А чего это ему стоило? «Не мужчина». А Гульнара на что? Никого ему не нужно, кроме этой татарочки…
«Дома» их выслушали внимательно.
— Неужели Мокроусова бросили на Мариуполь? Сведение ценное, но надо проверить. Немцы сейчас уже прочно укрепились в Ново-Алексеевке. Но Северная Таврия — не республика Таврида. Может, и в самом деле Вильгельм на Крым не пойдет?
Но Вильгельм пошел.
Утром 16 апреля Леська услышал канонаду. Он вскочил с койки и вбежал в кабинет к Махоткину. Тот спешно одевался, держа в зубах пустую трубку. Пришел Гринбах.
— Что это, Иваныч?
— Пожалуй, началось. Елисей! Организуй транспорт, живо!
Махоткин, Гринбах и Бредихин неслись в автомобиле к Турецкому валу. За ними пулеметная тачанка на паре вороных с красным конем в заводе. Не доезжая, увидели батарею из четырех орудий. Она была покрыта рыбацкой сетью. Подле нее стоял автомобиль «бенц». Махоткин выскочил из своего «фиата» и побежал к человеку в кожаной безрукавке.
— Что это такое, товарищ Приклонский?
Приклонский усмехнулся:
— Брестский мир.
— Кто это? — тихо спросил Гринбаха Леська.
— Начальник штаба обороны Приклонский.
— Об открытии немцами военных действий мы сообщим по радио в Москву, Вену, Париж, Лондон, Вашингтон. Пусть весь мир узнает, как немцы держат слово.
— А много их, товарищ Приклонский?
— На нас с тобой хватит. Генерал Кош подвел три дивизии с тяжелой артиллерией, кавалерией, авиацией и броневиками. Говорят, даже танки подойдут.
— Гм, да.
— Вот то-то.
Однако Приклонский не упомянул еще об одной части германской армии: тайной организации крымских немцев-колонистов. На следующий же день начальник штаба обороны был убит диверсантской пулей.
Махоткин отвел свою машину под рыбацкий невод, сел вместе с Леськой в тачанку и поехал вдоль вала. Гринбах, пересевший на своего Красного, пошел рядом.
Германцы обрабатывали перешеек, Чонгарский мост и Турецкий вал. Летали немецкие бипланы и корректировали стрельбу. Стрелял неприятель плохо, но снарядов было много, и по закону больших чисел попадания становились все чаще и чаще. Красные не отвечали: тяжелых орудий у них не было, а немцы били издалека. Может быть, из самой Ново-Алексеевки.
Махоткин, Гринбах и Леська разыскали евпаторийцев и, распределив коней по канонирам, ушли в «лисьи норы». Позавтракать они не успели, и теперь их кормили красногвардейцы. Но Леська есть не мог. Страха он не испытывал, но ощущал под ложечкой камень.
«Зачем они на нас идут? — наивно думал Леська.— Что мы им сделали?»
Через час канонада прекратилась.
— Так! — сказал Махоткин.— Давай вылезай, ребята. Сейчас начнется атака.
Весь гребень вала усеяли стрелки, выползшие из нор.
Откуда-то подскакала казачья сотня. Черные черкески с красными башлыками, низкие папахи. Кубанцы.
— С коне-е-ей!
Казаки спешились, дали лошадей коноводам, вручили на хранение свои заветные шашки и быстро взбежали на гребень занимать оборону. Коноводы остались внизу, увешанные пятью-шестью саблями каждый.
И вот началась атака.