Вскоре телегу окружили всадники.
— Куда?
— С Перекопа в госпиталь.
— Какой?
— Симферопольский.
— В симферопольский нельзя: немцы уже в Джанкое.
— А куда же нам?
— А вы кто? Моряки?
— Мы — Евпатория.
— Евпаторийцам на станцию Альма. Спросите имение Кальфа. Там госпиталь и штаб вашей гвардии.
Лошади снова тронулись и вскоре перешли на рысь. Дорога была разбитой, и телегу трясло так, что Леська снова потерял сознание. Когда он пришел в себя, телега стояла уже во дворе какой-то усадьбы. Слышались крики и стоны.
— Скорее! — командовал чей-то чистый женский голос.— Шевелитесь, девчонки!
Сестры милосердия снимали раненых и уводили в огромный амбар, а тех, кто не мог идти сам, брали на носилки.
И тут начался мусульманский рай. Гурии укладывали юношей на койки и, не давая опомниться, раздевали их догола. Если рубаха не снималась, ее разрезали ножницами. Сначала бойцам было нестерпимо стыдно, но это ведь проделывали со всеми, к тому же девичьи руки, которые порхали по их телу, были так приятны, что стоны и крики мгновенно прекратились. Бойцы лежали на койках и со страшной силой глядели на девушек.
В это время два санитара втащили огромную лохань, от которой шел пар. Сестры черпали из лохани ведрами какую-то рыжую воду, обмакивали в нее губки и мочалки и, намылив, принимались обтирать все тело раненого.
Потом внесли ворох свежего белья такой белизны, что показалось, будто он пахнул снегом. Раненых начали одевать во все чистое, реквизированное у помещиков. Никто из бойцов не стонал, девушки делали с ними все, что хотели, а боль если и не ушла, то хорошенько притаилась. Внесли котел с борщом и белые калачи. Тут же сквозь раскрытые ворота деликатно вошли в амбар два светло-шоколадных олененочка.
— Славик! — позвала одна сестра.
— Стасик! — позвала другая.
Славик и Стасик доверчиво подходили, обнюхивали борщ и с несравненным изяществом отходили прочь.
— За хлебом пришли,— пояснила Леське его сестра.
Леська узнал ее голос.
— Наташа?
— Да. А вы меня знаете?
— По Мелитополю.
— Не помню.
— А Бельского Семена Григорьевича помните, актера?
— Ах, так вы — Леся?
— Леся.
— Вот где привелось встретиться. Давайте раздену вас. Ну, ну, в госпиталях стесняться не положено.
На Леську надели чудесное белье с какими-то инициалами, выведенными славянскими буквицами. Не успел он освоиться, как вошел доктор.
— Этого на операционный стол. Срочно! А у тебя что? Осколки? Осколки подождут. Больно, говоришь? А мне, думаешь, не больно? На то и солдат, чтобы больно. Маруся! Впрысни ему пантопон. А это кто? Тоже невтерпеж? Ах, контузия? В контузии я, голубчик, не верю. Думаешь, у меня нет контузии, голубчик? Контузия — это двоюродная сестра симуляции. Где старшая? Выписать этого.
— Да вы что? Как вы можете такое? Я везла его с самого Перекопа, так он всю дорогу рвал. Просто нутро выворачивало. А вы — на выписку? Не будет этого! — крикнула Тина.
— А вы тут не командуйте, уважаемая.
— Это вы не командуйте, а я буду командовать. Наша власть — вот и командую. А вы разъелись тут, в тылах, на наших загривках. Ходит промеж девок, точно кот: того туда, того сюда, а этого и вовсе?
— Ну, хорошо, хорошо,— поморщился доктор.— Только, пожалуйста, не орите: раненым нужен покой. Рвало его, вы сказали?
— Всю дорогу. А памяти не было.
— Сколько времени он был без сознания?
— Двадцать часов.
— Ладно. Пусть отлежится. Но ведь сами понимаете: тут не санаторий, с минуты на минуту могут подойти немцы. Ему же самому выгоднее находиться где-нибудь подальше. Устройте его в каком-нибудь частном доме.
— Это чтобы его выдали? Спасибо вам!
— Ну, с вами не сговоришься,— сказал доктор и ушел из амбара.
— Шут с ним,— уже спокойным голосом произнесла Тина.— Лежи, котик, мечтай. А я буду во дворе дежурить. Если чуть что не так — ты только мне шумни. Я покажу им, что такое фронт!
Койка попалась Елисею удивительная. Она трещала на все голоса, произнося при этом членораздельные звуки. Когда Леська поворачивался с боку на бок, она вздыхала: «Ах» или «Ой». Однажды он хотел приподняться, но все перед ним поплыло, и он рухнул на подушки. Тогда кровать отчетливо сказала: «Колеамтерло!» На каком это языке, Леська не разобрал, но смысл был понятен: «Не подымайся, дескать,— рано еще». Потом Леське понадобилась «утка», он повернулся на живот и стал шарить рукой под кроватью. И тут койка сказала: «Канторович!»
— Канторович! — громко позвал Леська.
Подошла Наташа.
— Разве вы — Канторович?
— Нет. Канторович ушла за бинтами, а я Деревицкая.
Леська настолько привык к своим чудам, что даже не удивился.
Вечером в открытые ворота амбара заглядывали обе лани, Большая Медведица и всякие другие звери. Апрель дышал близкими цветами и далеким морем. Тишина в мире такая, точно войны нет и никогда не было. Но вот Медведицу заслонили два силуэта. Один из них зажег фонарик. Двинулись по рядам.
— Вот он. Авелла!
— Кто это?
— Груббе и Немич.
Леська вспрыгнул и сел на постели, точно гимнаст.
— Как дела? Что наши?
— Наши все здесь. А дела неважные. Немцы-колонисты вместе с татарским мурзачьем соединились в отряд, пришли, понимаешь, в Джанкой, вроде идут на фронт, а потом по штабу — рряз! Приклонскому пулю в лоб, остальных кого куда. Ну, ясно-понятно: фронт потерял управление… А ты как, Леся? — спросил Немич.
— Удирать хочу, ребята. К вам. Да вот отобрали одежду, а где они ее держат, бог их знает.
— Одежду мы тебе достанем, а только можно тебе вставать или нет? — усомнился Виктор.
— Можно, можно! — зашептал Леська.— Тут все тяжелораненые. Я один с контузией. Просто неловко, понимаете?
— Да, да, понятно. Пошли, Витя.
— Пошли. Мир праху.
— И сапоги достаньте!
— А какой у тебя номер?
— Сорок четыре. Можно и побольше.
— Заметано.
Сапоги достали. Одежду также. Но не Леськину: штатские брюки, морскую тельняшку и бушлат.
Ночью Леська вышел во двор — никто его не остановил: часовые ушли на фронт, охраняли госпиталь девушки. Однако ночь темная, кругом тишина — ни собаки. Должно быть, побежали на скорую руку целоваться. Но чей это силуэт на камне? Женщина с винтовкой. Сидя спит. Конечно, это могла быть только Тина Капитонова. Леська на цыпочках обошел ее и, выйдя на улицу, побрел по направлению к вокзалу. Шел он долго. Его как бы качало ветром. Наконец в темноте замаячила водокачка.
— Стой! Кто идет?
— Свои.
— Кто свои? Пароль?
— Не знаю пароля. Я евпаториец. Контуженный.
— А зачем нам контуженный? Мы сами сумасшедшие,— засмеялся кто-то.
— Сысоев, прекрати! — прикрикнул на него, по-видимому, начальник.
— Устин Яковлевич, вы?
— Так я тебе и сказал. А ты кто?
— Я Леська Бредихин. Гимназист.
— А-а! Ну, добро пожаловать.
Леська присмотрелся к темноте.
— Неужели все это анархисты?
— Нет, мои анархисты в разведке. А вообще все перемешалось, и комаровцев уже нет — я тут комвзвода. А ты ложись вот сюда, на шинель. Полежи, полежи, не стесняйся.
— А где Груббе? Немич?
— Немич теперь большой человек,— иронически сказал Устин Яковлевич.— Он военком города Евпатории.
— Что же тут смешного?
— А то, что в Евпатории немцы.
Леську словно бритвой полоснуло по сердцу. Евпатория — это ведь не просто город. Это Андрон, Гульнара, дедушка. Что-то такое, что родней родного… И вдруг — немцы!
— А скажите, гимназист, куда вы дели золото, которое заграбастали в армянской сберегательной кассе?
— Мы не заграбастали, а реквизировали.
— Поцупили, одним словом. Так куда же все-таки вы его подевали?
— В Симферополь отправили.
— А зачем?
— Как зачем? В Ревком.
— В Ревком… А кто им там воспользуется?
— Не знаю. Куда нужно, туда оно и пойдет.
— Народу надо было раздать его. Народу! На то революция!
— Но если все раздать, откуда ж у революции будут деньги? Как вести государство без финансов?
— А к черту его, государство! Государство — это чудовище, которое только и знает, что драть с подданных семь шкур. Коммунизм отрицает государство. Кому оно выгодно? Только тем, у кого власть. А вы, краснопузики, боретесь за это самое государство. Никакого шарика в голове! Самого простого понять не можете! Или не хочете? Нужно уничтожить власть человека над человеком, иначе никакой свободы на земле никогда не будет.
Послышалось размеренное чоканье копыт. Из дымки рассвета вышли на железнодорожные пути два всадника, ведущие на веревках группу штатских людей.
— Авелла!
— Авелла.
(Это и был пароль.)
— Пленных принимайте.
Устин Яковлевич вышел навстречу.
— Кто такие?
— Диверсанты из немцев колонистов. Может, те самые, что громили штаб.
— Допрашивали их?
— Пытались. Но они по-русски не говорят.
— Ну это враки. Все колонисты давно говорят по-русски.
Комаров подошел к одному из пленных.
— Кто такой? Откуда? Как звать?
— Ich spreche nicht Russisch.
— Шпрехаешь, врешь!
— Was sagen Sie?
Леська приподнял тяжелую голову, усиленно вглядывался в немца. Потом встал на ноги и, пошатываясь, направился к пленному.
— Эдуард Визау? Так, кажется?
Немец молчал.
— Устин Яковлевич, присмотритесь, нет ли у него стеклянного глаза?
— Есть. Самый настоящий. Стеклянный.
— Ну вот. Теперь тебе, Эдуард, прятаться глупо.
— Вы его знаете? — спросил Леську Устин Яковлевич.
— Лучше бы и не знал… Мы с ним учились в городском училище.
— Ошибаетесь! — сказал Визау, не заметив, что перешел на русский.— Я вас не знаю.
— Зато ты знаешь моего дядю Андрона. Это знакомство стоило тебе глаза.
Леська отошел в сторону. Его тошнило. Едва волоча ноги, добрался он до комаровской шинели и упал на нее. «Как мешок с ячменем»,— вспомнил он фразу Тины.