Гульнара надула губы и пошла в дом.
— Погоди, Гульнара! Я сейчас все сделаю! Рачки-то ведь здесь, под рукой. Ну, чего ты, Гульнара?
Леська спрыгнул на песок и бросился за девочкой.
— Гульнара! — взывал Леська, даже не заметив Гринбаха и Шокарева.
Друзья переглянулись.
— Мир праху, старина,— сказал Гринбах.— Пойдем, Вольдемар?
— Пойдем.
— Симбурдалический тип! — заключил Гринбах.
Леська кивнул друзьям, так и не обнаружив их присутствия.
Корнет-а-пистон обладал великолепным звучанием и слушался малейшего дуновения. Казалось, подставь его под порыв ветра, и он отзовется мелодией.
Елисей попробовал гамму, потом укрепил ноты на стенном зеркальце, как на пюпитре, и собирался сыграть первую фразу.
Но тут он вспомнил, что к этому мундштуку прикоснулись губы Гульнары. Он видел это с шаланды.
Едва дыша, он поднес медь к губам. Потом не выдержал, издал глубокий вздох — и корнет просто взревел от боли. Тут только Леська понял, как тяжело он влюблен в Гульнару. Смешно сказать, но объяснила ему это медная труба. Однако Елисей тут же взял себя в руки и протрубил первые фразы:
Туча со громом сговаривалась:
— Ты греми, гром, а я дождь разолью.
Вспрыснем землю весенним дождем.
То-то цветики обрадуются.
Девки в лес пойдут за ягодами…
Гульнара… Нет, о ней нельзя думать: ей ведь всего четырнадцать лет. Впрочем, на Кавказе девочкам разрешается выходить замуж даже в тринадцать. А мы Крым. Соседи. К тому же она татарка. Родственница черкесам, чеченцам, осетинам. Нет-нет, думать о ней нельзя. Все-таки мы Россия.
Туча со громом сговаривалась…
Но вот в нотах появилась музыкальная фиоритура, похожая на шестистопный усеченный хорей в поэзии. Когда Римский-Корсаков дал свою рукопись музыкантам, они не сумели сыграть эту фиоритуру.
Композитор в ярости спел ее так:
Римский-Корсаков совсем с ума сошел!
Вспомнив об этом анекдоте, который когда-то рассказал в гимназии учитель музыки, Леська поразился тому, как трудно входит в жизнь малейшее новшество в искусстве. Ну, что тут сложного? Теперь даже он, Леська, совсем, конечно, не музыкант, играет эту диковинную строчку совершенно свободно. В доказательство Елисей легко исполнил «Римского-Корсакова», который «с ума сошел».
Все шло хорошо. Еще полчаса-час — и он выучит Леля наизусть. Но тут вбежала Шурка, «чистая горничная» Булатовых.
— Леська! Барышня Роза Александровна велели, чтоб ты это самое… Перестал дуть в трубу.
— Перестал дуть? — вступилась бабушка.— А что же ему — смычком по трубе пиликать?
— Передай своей барышне…— грозно заворчал дед.
— А если у них от этого голова болит?
— Брысь! — заревел дед.
— Та чи вы? — удивилась Шурка и унеслась «докладать» барышне.
— Играй, Леська! Слышишь? Чтоб ты мне играл, сукин сын! — заорал дед на Леську с таким видом, точно это Леська прислал Шурку с приказом не дуть в трубу.— Ишь ты! Моду себе какую взяли! «Барышня велели»… Кому велишь?
Дед еще долго распространялся на эту тему. Но Елисей, уложив корнет в футляр и взяв под мышку ноты, вышел на воздух.
— Ты куда?
— На дикий пляж. Оттуда не так слышно.
Дед поглядел ему вслед и вздохнул.
— Пеламида! Смирный он у нас. Ничего из него не выйдет.
— А что из тебя вышло, разбойник? — засмеялась бабушка.
Издалека нежным золотом звучали фразы:
Туча со громом сговаривалась:
— Ты греми…
дождь разолью.
…обрадуются.
Девки… за ягодами.
Дикий пляж, этот клочок пустыни, населенный каракуртами, черными тарантулами и рыжими мохнатыми фалангами, напоминал своими дюнами стадо сидящих верблюдов с гривкой на сытых горбах. Гривка была колючей травой, редкой, но довольно высокой. Пляж вплотную примыкал к курорту, но назывался «диким» потому, что за ним не ухаживали. Тут всегда было безлюдно, и Леська мог дуть в свой корнет изо всех сил.
И вдруг среди жесткой зеленовато-серой травы возникла иссиня-радужная челка.
Гульнара была в красном сарафане с крупным белым горохом. Под коленями сарафан был перехвачен резинкой, чтобы ветер не раздувал подола. В этом платье Гульнара смахивала на огромный гриб. К сожалению, мухомор. Но в Евпатории грибы не водились. Леська в них не разбирался, поэтому Гульнара ему казалась андерсеновской принцессой на горошине, точнее на горошинах.
— Зачем ты пришел сюда? — крикнула она.
— Да ведь вот… Ваша Роза велела…
— Какое тебе дело, что Роза? Мне надо было сказать! — Девочка на попке съехала с дюны вниз. Плоские сандалии с пережабинами тут же наполнились крошечными ракушками, как водой. Гульнара подбежала к Леське, оперлась одной рукой на его плечо, а другой стала расстегивать язычки «босоножек» и вытряхивать песок.
— Тебе еще долго репетировать?
— А что?
— Ничего.
— Ты ко мне или так?
— Не знаю. Пойдем домой купаться.
— Зачем же домой? Давай здесь.
— Здесь мне стыдно.
— Почему? Разве ты голая?
— Нет, в купальнике.
— А тогда зачем не купаться здесь?
— Стыдно потому что.
— А дома?
— Там другое дело.
— Какое же именно?
— Не знаю. Другое.
Купальня принадлежала Булатовым и стояла как раз против виллы. Когда пришли домой, Леська развалился на песке, но раздеться не посмел, а Гульнара, гремя по дощечкам мостика, помчалась в кабину, одетую в паруса.
Через минуту она появилась у барьера в золотистом купальнике. Теперь девочка стала похожа на золотую рыбку. Не оглядываясь на Леську, она спустилась по ступенькам к воде и попробовала ножкой море. Талия у нее была такой тонкой, что просто не верилось, будто бывает такое, но переходила она в широкие плечи, откинутые назад, как крылья.
И вдруг бухнула в воду. Покуда круто клокотала пена, пока круги за кругами оплывали все мягче и просторнее, где-то совсем в стороне золотая стрела скользнула у самого дна от белого к голубому. Вот она повернула к берегу и раздвоилась: теперь уже плыли две Гульнары, тесно прижавшись друг к другу. И вдруг попали в струю подводного течения, и золотистые тела их как бы разъялись на бронзовые пятна, которые жили сами по себе, но держались все вместе. Сейчас Гульнара казалась уже стаей японских рыб.
Наконец черная головка вынырнула, встряхнула волосами, и девочка саженками, по-мальчишески поплыла к берегу.
— Ух, какая холодная! Зуб на зуб…
Вместе с прибрежной волной она выплеснулась на лиловый песок и с разбегу кинулась в дюну греться. Обняв песок и подгребая его под грудь широкими охапками, Гульнара запорошила глаз.
— Не надо тереть! Что ты делаешь? Раскрой пальцами веко, гляди вниз и сплевывай. Это помогает!
Гульнара послушно раскрыла, глядела, сплевывала. Никакого облегчения.
— Постой! Я попробую вынуть языком.
Гульнара встала, Леська подошел к ней почти вплотную, вывернул верхнее веко, заметил песчинку и благополучно ее слизнул.
В эту минуту на крыльце появилась Шурка. Она охнула, чирикнула: «Та чи вы», исчезла — и тут же из розоватой мглы комнаты выбежал сам Сеид-бей.
— Гюльнар! — закричал старик по-татарски страшным голосом.
3
Бал начинался уже с подъезда. К приземистым колоннам женской гимназии подкатывали ландо, фаэтоны и пролетки. Из них выходили мамы с дочками или старшие сестры с младшими и, сойдя на тротуар, стремительно мчались в гардеробную, хотя до начала было еще довольно много времени.
Ночь выдалась прохладная, и девушки оделись очень своеобразно: на плечи накинуто демисезонное манто, а то и легкая песцовая шубка, но на голову брошен невесомый тюлевый шарф, чтобы не испортить художественный шедевр куафера. В этом сочетании меха с тюлем, в смешении аромата «шанели» с «д’ором» или «сикламен ройялем», в этом мимолетном сверкании глаз и улыбок было что-то такое женственное, такое прелестное, без чего бал утратил бы свое обаяние. Концерты, танцы, ресторан — все это не шло ни в какое сравнение с прелюдом, как никакая реальность не идет в сравнение с мечтой.
Шокарев стоял, конечно, рядом с Гринбахом, и оба взволнованно глядели на прибывающих гимназисток. Лиза Авах, Тамара Извекова, Муся Волкова, Женя Соколова, сестры Тернавцевы, Нина Ботезат,— одна за другой, одна лучше другой, кивнув юношам в ответ на их поклоны, вдохновенно проносились в зал, точно за счастьем. А там уже гремел духовой оркестр, дамы обмахивались веерами, девушки, обмирая, чинно сидели рядом.
Но вот в вестибюле появился гимназист восьмого класса Артур Видакас, капитан спортивного кружка. Вошел он в голубой генеральской шинели на красной подкладке, и это никого не удивило: после революции можно было носить все, что угодно.
— Авелла!
— Здравствуй, Артур!
— Слыхали? В Севастополь выезжает правитель Крыма Джефер Сейдамет. В его честь все мужские гимназии побережья будут гоняться на гичках.
— И мы будем?
— Говорят тебе: все мужские гимназии. Ну, Самсон, держись! Ты у нас рулевой, и, конечно, тебе придется тренировать мальчиков.
Гринбах самоуверенно усмехнулся: команда на гичке знаменитая, тревожиться не о чем.
— Обставим по первое число! — сказал он молодецки.
Видакас не возражал. Действительно, соревноваться, в сущности, было не с кем: евпаторийцы — первоклассные моряки!
— А где Леська?
— За кулисами. Он ведь сегодня выступает на концерте.
Раздалось звяканье школьного колокольчика. Все хлынули в зал. Загремели стулья. Вскоре зазвонили вторично. В зале погасли люстры. Шарканье, кашель и шепот прекратились. Третий звонок!
На эстраду вышла учительница французского языка мадам Мартен и села за рояль. За ней вытолкнули бледного Леську. Как полагается, Леська поклонился директору. Вышло это у него несколько неловко.