И все же на третий день война постучалась в дверь избушки на курьих ножках. Сказка кончилась. Вошли два германских солдата и немец-колонист.
— Напиться просит,— сказал колонист.
Шурка подала им жестяную кружку с веснушками ржавчины и указала на бочку с водой. Германец брезгливо покосился на кружку.
— Ржавчина — это здоровье,— сказала Шурка.— В ржавчине железо.
Колонист перевел. Немец засмеялся и стал пить. Другой солдат уставился на Леську и что-то спросил по-немецки.
— Он спрашивает: кто этот раненый?
— Это мой муж, и никакой он не раненый, во-первых! — строптивым тоном выпалила Шурка.
Колонист перевел.
— А почему же у него ранение?
Колонист перевел.
— Ах, это! — Шурка лукаво засмеялась.— Это дела домашние. Пришел вчера пьяный, начал придираться, полез в драку, но я его так хватила сковородкой — и кожу рассекла.
Колонист перевел и рассмеялся. Солдаты с хохотом ушли.
— Ну и молодец же ты, Шурка!
— А что? Думаешь, немцев обмануть нельзя? Они беспечные!
Но тут вернулся колонист.
— А вы, ребята, будьте осторожны. Бинт у вашего мужа госпитальный. Если вы его сковородкой, откуда же у вас мог оказаться такой бинт? А? Вот я и говорю. Будьте осторожны.
Шурка кинулась к немцу и поцеловала его в щеку.
— Спасибо! — сказал немец и покраснел.
Потом закрыл за собой нижний ставень и быстро пошел за германцами.
— Все-таки русский немец…— умиленно сказала Шурка.
— Наверно, коммунист,— раздумчиво произнес Елисей.
— Почему «наверно»? Как хороший человек, так и коммунист?
— В наши дни, пожалуй, так,— улыбнулся Леська.
— А я разве плохая?
— Ты чудесная!
Все же порешили, что Леське надо уходить: уж очень близко отсюда германцы.
— А куда ты пойдешь? В Евпаторию пока опасно. Пойди осенью, когда начнутся занятия. Все-таки там директор, он тебя в обиду не даст.
— Пойду в Ханышкой.
Шурка поглядела на него затяжным взглядом.
— А куда мне еще? Там хоть Гульнара меня куда-нибудь спрячет.
Шурка быстро и как-то наспех заплакала, точно ей некогда, потом вздохнула и сказала:
— Хорошо, я пойду с тобой.
Она разбинтовала голову Леськи, увидела, что ранка невелика, наложила ваты и, обмотав чистым носовым платком, привязала концы шнурком для ботинок. Получилось совсем по-домашнему. Потом загнала козу в избушку, накосила для нее травы, взяла хлеба и бидон молока. Пошли.
Идти надо было верст двадцать пять. На каком-то перегоне их подхватил старичок татарин на свою мажару. Он поместился впереди на мешке с сеном, а они сидели сзади и целовались. Татарин видел это по их теням. Он тихонько хихикал, но не оглядывался.
За Альма-Тарханом они снова пошли пешком. Следующая деревня называлась Ханышкой. На полпути Шура остановилась.
— Дальше не пойду,— сказала она.— Ханышкой начинается вон за теми тополями. Там открылась кофейня. «Каведэ» — так они ее называют. Деньги у тебя есть?
— Нет.
— На вот, возьми. Пообедай где-нибудь, а то барышня не догадается тебя накормить, а сам ты не попросишь.
На прощанье они поцеловались так жарко, точно хотели выпить друг у друга душу.
В кофейне было всего четыре человека. Один из них, высокий старик в чалме и турецком халате с вопросительными знаками, жевал чебуреки, запивал их черным кофе из маленькой чашечки и отвечал на почтительные вопросы остальных, которые только курили. Когда Леська вошел в кофейню, разговор оборвался. Старик вперил в Леську острые недоверчивые глаза, красные, как у белого кролика.
— Урус?
Леська сделал вид, будто не понял, и показал хозяину жестами, что хочет пить. Татары не отрываясь смотрели на его роскошную рубаху с перламутром. Они безмолвствовали, но Леська почувствовал в этом безмолвии затаенную враждебность. Хозяин принес большой стакан ключевой воды и на блюдечке розовое варенье.
Леська с наслаждением прихлебывал воду в аромате роз и тоже не отрываясь смотрел в красные глаза высокого старца. Потом встал и положил на прилавок бумажку в двадцать керенок.
— Керенки сейчас не пойдут,— сказал хозяин.
— Да? А немецких денег у меня нет.
— Николаевские давай.
— Нет николаевских.
— Что делать будем? — спросил хозяин.
Леська понял, что скандал неизбежен. В такие минуты на него находило вдохновение.
— Турецкие деньги хотите?
— О, да, да! — закивал хозяин. Турецкие можно.
— А вы имеете право орудовать турецкой валютой? — грозно спросил Елисей.— На каком основании?
Хозяин опешил.
— Полицию зовите! — загремел Бредихин, прекрасно зная, что никакой полиции сейчас в деревнях нет, тем более в этой глуши.
Хозяин обернулся к старику. Тот, миролюбиво махнув рукой, сказал несколько слов по-татарски.
— Умер-бей за тебя заплатит. Можешь уходить. Проваливай!
Леська подошел к хозяину, который был на голову ниже его, выставил перед самым его носом указательный палец и помахал им вправо и влево. Потом низко согнулся перед Умер-беем и приложил руку сначала к сердцу, затем к губам и, наконец, ко лбу. Это мусульманское приветствие понравилось Умер-бею.
— Якши-урус! — одобрительно сказал старик.
Леська вышел на улицу. И опять у него было такое ощущение, будто все проделанное им в кофейне делал не он, а кто-то другой.
Слева по улице шли голые холмы, справа сады с низенькими заборчиками из ракушечника. Леська подошел к одному заборчику и увидел приземистый домик, очевидно сторожку. У входа спиной к Леське сидела старуха и мыла в тазу рыбу.
— Бабушка! Чей это сад? — спросил Леська.
— Это сад господина Синани.
— А где сад Умер-бея?
— А вот он! Рядом с нашим.
У Леськи упало сердце. Он понял, что сейчас просто не в силах увидеть Гульнару.
— Послушай, ханым! А нельзя ли мне у вас переночевать?
— Нельзя, нельзя.
— Хоть одну ночь.
— В чем дело? — раздался голос из домика, и на пороге появился дед.
— Вот! Незнакомый человек хочет переночевать. Нужен он мне!
— Но почему же нельзя? — спросил Леська как можно мягче.— Ведь одну-единственную ночь. Может быть, и у вас есть где-нибудь сын и ему тоже переночевать негде. Мои дедушка с бабушкой его бы приютили.
Старик и старуха переглянулись.
— Есть где переночевать! — решил старик и закашлялся, чтобы не слышать старухиных возражений. Но старуха не возражала.
— Входи! — сказал старик.— Только где Тюк-пай?
— Тюк-пай на цепи.
Леська поискал калитку и вошел.
— А твои вещички? — спросила старуха.
Леська молчал.
— Я ни о чем не спрашиваю! — мудро сказал дед.— Такое сейчас время, что не надо никого ни о чем спрашивать. Есть вещички, нет вещичек,— раз человек ищет крышу, надо помочь. Бабушка! Ставь самовар.
— Так скажи это как человек! — раздраженно проворчала бабушка.
— Я и сказал как человек.
— Нет, ты сказал: «Бабушка, ставь самовар».
— А как надо было сказать?
— Надо было сказать: «Бабушка, ставь самовар».
— Но я же и сказал: «Бабушка, ставь самовар».
— Нет, ты сказал: «Бабушка, ставь самовар».
— Тьфу!
Дед с ненавистью уставился на старуху. Бабушка вошла в домик, и старик доверчиво обратился к Леське:
— Когда она увидела меня в первый раз пятьдесят лет тому назад, так прямо заладила в одну душу: «Только Исачка! Только Исачка!» (Исачка меня зовут.) Пришлось жениться.
— Плохо ваше дело,— сказал Леська, едва сдерживая улыбку.
— А разве я говорю — хорошо?
Старуха вышла с маленьким самоварчиком. Все медали на нем были начищены, как перед парадом.
Леська тут же принял его из рук старушки.
— А где у вас, бабушка, вода?
— В ручье, дорогой. Это ручей Умер-бея, но мы проделали в заборе дырку и потихоньку берем, сколько надо.
— А Умер-бей не сердится?
— Сердится.
Старуха счастливо захихикала.
Ручей бежал бурно, чирикал по камешкам, а в ямках производил шумные глотательные звуки: голт… голт… голт… Леська не стал искать в тыне дырки, а перемахнул через него прямо на бережок. С минуту он стоял без движения: его волновало то, что он ступил на землю, по которой ходила Гульнара. «Сад Гульнары»,— подумал он, точно читал заглавие персидской сказки.
Бабушка уже поджидала его с котелком, в котором попыхивали угли.
— Ты думаешь, этот старик такой чудный хозяин? Гость пришел — «бабушка, ставь самовар»? Это он для себя! Он сам чай любит.
— Ах ты, несчастная! Ну, есть у тебя стыд и срам? Видит бог, я сначала подумал о госте, а только потом о себе.
— Но все-таки, шайтан, ты любишь чай больше всего на свете.
— А кто его не любит? И ты любишь, ведьма хвостатая.
— А ты все-таки больше, больше!
— А ты еще больше!
— А ты на это «больше» — еще больше.
Перед домиком был вбит в землю круглый стол об одной ноге. Вокруг него полукружьем — скамья, как в беседке. Суровая, но чистая скатерть, белый чурек, испеченный в золе, брынза, масло и самоварчик на подносе,— ах, до чего же хорошо!
— Неужели здесь все-таки не было ни одного немца? — спросил Леська.
— Ни одного,— ответил старик.— Здесь только татары и караимы. Я, например, караим. Синани. Можешь называть меня Исхак-ага. А это моя жена Стыра, Эстер-ханым. А тебя как зовут? Это ведь ты можешь нам сообщить? Даже собаку нашу зовут Тюк-пай.
— Леся меня зовут. Елисей.
— А! Елисей! Это есть такая река, верно?
— Нет. Река — Енисей, а я — Елисей.
— Хорошо. Енисей так Енисей.
Потом Леську пригласили в дом. Потолок был низок, пол был земляной и натирался коровьим навозом. Из маленькой кухни шла в комнату дверь со стеклянным окном. В комнате кровать с периной и подушками мал мала меньше. Два стула. Комодик. Над комодиком картинка: десять этикеток с надписью «Ситро» и с изображением лимонов налеплены на квадратный картон и синей ленточкой прикреплены к винтику. Эта эстетика потрясла Леську больше всего.