— Енисей! — сказал дед.— Ты будешь спать на кухне. А?
— Пожалуйста. Как хотите.
— Мы хотим, чтобы на кухне. Больше негде.
— Спасибо большое.
— А уборная у нас вон там!
— Только ты сходи сейчас,— сказала бабушка,— а то на ночь мы спускаем Тюк-пая.
— А если Енисей в настоящее время не хочет? — запальчиво воскликнул дедушка.
— А если это нужно? — с раздражением ответила бабушка.
— А если нечем? — сказал дед, беря выше.
— А если Тюк-пай? — взвизгнула баба, взлетев, как ведьма, на самый верх.
— Ладно, ладно! — успокоительно сказал Леська.— Я собак не боюсь.
— Ты не знаешь Тюк-пая: это крымская овчарка. Слыхал про них? Но на сегодня его можно не спускать. А? Стыра?
— Можно не спускать,— спокойно согласилась бабушка.
Были уже сумерки. Леську невыносимо потянуло к ручью. Вышли звезды, теплые крымские звезды. Подойдя к тыну, он увидел белый силуэт девушки, задумчиво сидевшей над родничком. Это Гульнара. Разве мог Леська окликнуть девушку и вспугнуть эту очарованную тишину?
«Боже мой…— умильно думал Леська, глядя на белый силуэт.— Какое счастье, что у меня это есть. Вот эти звезды, эти травы, эта задумчивая девушка, читающая стихи, эта тишина,— вся картина, которую я вижу. Ведь этого никто другой сейчас не видит. Вижу я. Значит, это все мое! Частица моей души, моей памяти навеки, моего счастья».
Леська умел чувствовать себя счастливым — это нужно за ним признать. Но надо быть философом, а может быть, и поэтом, чтобы так легко завоевывать счастье!
Он лежал на траве у тына и глядел на девушку до тех пор, пока из глубины сада не донесся зов — голос пожилой женщины:
— Гюльнар!
Гульнара вздохнула, посидела еще минуту, потом поднялась и прелестным движением оправила юбку.
— Гюльна-а-ар!
Девушка, не откликаясь, вошла в деревья. Но как она могла отозваться? Ведь нарушила бы тишину и все, что было у Леськи с ней связано.
Леська пошел обратно. По дороге сбился с пути и наткнулся на собачью будку. Белый курчавый Тюк-пай храпел во всю ивановскую.
Утром Леська проснулся от неистового крика: бабушка стояла в хате по одну сторону дверного окна, дедушка — по другую. Они гляделись друг в друга, словно в зеркало, делали гримасы, высовывали языки и пальцами изображали рожки.
— Баба-яга! — кричал дедушка.
— Деда-яг! — кричала бабушка.
— Ведьма! Ведьма! Ведьма! — орал дед.
— Шайтан! Шайтан! Шайтан! — визжала баба.
— Тьфу!
Леська побежал к ручью умыться. Ручей был холодным и весь в пузырьках, точно сельтерская вода. Леська долго пил и думал: «Сад Гульнары… Сад Гульнары». Теперь будь что будет, он решил дождаться ее.
Вокруг Леськи стояли яблони. Подальше, ближе к хозяйскому дому, высились тополя, трепеща своей оловянной изнанкой так, что казалось, будто по их кроне бежит ручей. Леська к деревьям не привык, поэтому он разглядывал сад с любопытством эскимоса.
Послышались шаги. Леська отошел за деревья. Шаги приближались. И вот, помахивая пустым ведром, к ручью вышел Девлетка.
— Авелла! — тихо сказал Леська.
Девлетка испуганно оглянулся и, узнав Леську, приложил палец к губам.
— Нигде мы с тобой не были, Леся. Ни на каком валу Турецком, не Турецком. Понимаешь? А то нам обоим…
Он рукой изобразил на шее петлю и повел от нее веревку вверх.
— Понимаю. Но куда мне деваться?
— А где ты живешь?
— Да пока вон у них.
— У Синани?
— На одну ночь приютили, а больше не хотят.
— Захочут! — уверенно сказал Девлет.— Обожди здесь — я маму позову.
Пришла мама.
— Здравствуйте, Леся!
— Здравствуйте, Деляр-хатун.
— Девлетка мне все рассказал. Мы сделаем так: спать будешь у Синани, а кушать я присылаю тебе с Девлеткой к ручью. Умер-бей сюда никогда не ходит. А? Соглашайся.
Леська молчал.
— Он на это не может согласиться,— раздался девичий голос.
Из-за деревьев выступила Гульнара. Она держала себя величаво, как настоящая княжна, и Леська просто не узнавал ее.
— Мы пойдем с ним к деду, и он позволит ему жить у нас. Если я скажу — позволит. Пойдем, Леся.
Леся пошел за ней. Сзади шли кухарка и ее сын.
Дом Умер-бея был окружен службами: сараем, амбаром для фруктов, конюшней, летней кухней. Сам же дом как две капли воды смахивал на домик Синани, только длиннее. Глинобитный, низкий, крытый тростником.
Леську ввели в крошечную прихожую без окна.
— Бабай! — властно позвала Гульнара.
Послышались легкие, совсем не старческие шаги, и, согнувшись, чтобы не ушибиться о потолок, вошел Умер-бей в коричневом халате с вопросительными знаками, на голове бухарская золоченая тюбетейка. Войдя, он уставился на Леську своими красными глазами.
— Урус?
— Да. Он русский,— сказала Гульнара.— Папа прислал его сюда, чтобы он занимался со мной по литературе и математике. Это постоянный мой репетитор.
Она намеренно говорила по-русски. Но Умер-бей по-русски не понимал и заставил внучку повторить по-татарски. Гульнара произнесла длинную татарскую фразу, в которой мелькали слова: «литература», «математика», «репетитор». Теперь Умер-бей как будто все понял.
— Отр сенс! — сказал он Леське и указал на табурет.
Через минуту кухарка принесла стакан холодной воды и на блюдечке розовое варенье.
— Если дедушка предложит тебе еще, ты откажись,— сказала Гульнара.— Так будет вежливо.
Умер-бей бросил какую-то фразу с вопросительной интонацией.
— Дедушка спрашивает, почему ты так плохо одет?
— Скажи ему: меня по дороге раздели красные.
Умер-бей кивнул. Гульнара что-то сказала старику тоном, не допускающим возражений. Старик тут же согласился. Леська понял, что Гульнара крепко держит своего дедушку в руках. Впрочем, иначе и быть не могло: просто невозможно представить себе, чтобы кто бы то ни было из тех, что попадаются на ее пути, не покорялся ей с наслаждением. Леську ввели в комнаты. Первая, по-видимому нежилая, была на треть завалена зимними яблоками, прикрытыми соломой. От этого вся комната благоухала винным духом. Следующая, по-видимому, принадлежала Умер-бею, судя по двум-трем халатам, висевшим на стене. В третьей жила Гульнара. Во всех трех комнатах мебель одинаковая: длинные диваны, громоздкие комоды, карликовые столики.
— Ты будешь жить здесь! — сказала Гульнара, вернувшись в комнату с яблоками.
Леська подумал, что Сеид-бей скоро вернется из Константинополя и может приехать сюда. Если к тому же Алим-бей не убит и тоже заглянет в Ханышкой, Леське совсем несдобровать: Алим зарежет его спящего и закопает под любой яблоней.
— Я не хочу никого обременять, и если вы уговорите старичков Синани оставить меня у них, это бы вполне меня устроило.
— Как хочешь,— обиженно сказала Гульнара.— Деляр-хатун, поговори со старичками — за это мы разрешим брать воду из нашего ручья. А ты, Девлетка, возьми лошадь, съезди в Бахчисарай и купи Лесе гимназическую форму на его рост. Ну и ботинки тоже. Какой у тебя номер?
— А деньги? — спросил Девлет.
— Какие теперь деньги? Возьмешь в долг. Умер-бея знают.
Так все и устроилось.
Весна была жаркой. Утром Леська приходил завтракать в дом Умер-бея. Сидели в яблочной комнате вокруг столика, скрестив ноги по-турецки. Потом тут же часа полтора занимались. К себе в комнату Гульнара его не приглашала: это сочли бы неприличным. Днем Леська шел к ручью, и хотя купаться в его ледяной воде было немыслимо, но плескаться и обтираться — одно удовольствие. Затем обед. Ели почти всегда одно и то же: суп с макаронами и катыком, баранину с перцем и катыком и компот из чернослива с орехами и катыком. Катык был налит в глиняный кумган и всегда стоял на столе.
Старики Синани питались разнообразнее. К тому же они ревновали Леську к дому Умер-бея и к его катыку, поэтому старались приманить Леську лакомствами, на которые караимы большие мастера. Здесь повторилось то же, что было с Леськой у Бельских: старики влюбились в Леську и баловали его как могли. Но Леська и сам делал для них все, что мог. Он колол дрова, носил воду, ставил самовар, подметал двор, кормил собаку и крутил веселкой в тазу сладкую ослепительно-белую массу, из которой потом, если она хорошо прокручена, получался альвачик — нечто вроде твердой тянучки-халвы.
Но Синани привязались к Леське не оттого, что имели дарового батрака: старость всегда ищет утоления в молодости, старики в молодежи. Может быть, поэтому мы теплее относимся к внукам, чем к детям, которые спустя тридцать-сорок лет становятся как бы нашими братьями и сестрами. С тех пор, как появился Леська, Исхак-ага и Эстер-ханым почти перестали ссориться, а если иногда что и случалось, так только потому, что так или иначе не поделили Леську.
— Зачем ты, старик, называешь его Енисеем?
— А как же надо его называть, старуха?
— Елисей.
— А я как говорю?
— А ты говоришь Елисей.
— А надо?
— А надо Енисей.
— Когда я говорю — Елисей, она — Енисей, когда Енисей, она — Елисей. Енисей — Елисей, Елисей — Енисей… Тьфу!
Но теперь эти споры происходили редко.
— К чему тебе кушать у этих татар? — вечно приставала старуха.— Ведь они даже не моют мяса.
— А она сделает тебе рыбу фиш по-еврейски! — поддерживал старик.— Ты когда-нибудь ел что-нибудь подобное?
— А где же вы возьмете рыбу?
— Где? В море, конечно. Старик поедет в Севастополь и купит. Кто его там тронет?
— Ну, нет! Этого я не допущу.
— А что ты можешь сделать? — хитровато усмехаясь, спросил старик.
— Перееду к Умер-бею.
— К Умер-бею? — с тихим ужасом спросила Эстер-ханым.
А Исхак-ага нахохлился и заявил, грозя почему-то средним пальцем:
— Этого не будет! Быть! не! может! И не может быть!
С Гульнарой отношения у Леськи были самые официальные. Она держала его на расстоянии. Леська не знал, чему это приписать. Может быть, выросла и теперь стыдится той непосредственности, которая составляла всю прелесть их дружбы?