— Чего уставился?
— Давно тебя не видел.
— Я понимаю твои мысли, Елисей. Но видишь ли, в Одессе на Ланжероне открыли рулетку — и я выиграл целый куш.
— Сколько же?
— Пятнадцать тысяч.
— «Расскажите вы ей»,— прозаически сказал Леська.
— Хо-хо! Чудак! Там по пятидесяти выигрывали.
Леонид закрылся газетой и углубился в чтение.
— Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь? — спросил Леська.
— Нужно будет — расскажешь.
Потом отложил газету в сторону.
— А что, страшно, когда пули свистят?
— Ничуть. Даже приятно.
— Но-но. Только не паясничай.
— Я серьезно. Ведь если пуля свистнула, значит, не твоя — она уже пролетела. Свою пулю ты не услышишь.
Леська достал спичку, зажал ее головку между большим и средним пальцами, поднес к самому уху Леонида и щелкнул. Спичка вылетела и, ввинчиваясь в воздух, понеслась на какой-то нежно поющей ноте, напоминающей голубиные крылья, если бы они были крошечными.
— Занятно,— усмехнулся брат и снова углубился в газету.
Затем добавил:
— Приодеться тебе нужно. Сегодня же пойдем в конфексион и купим тебе костюм.
Леська выпил свою чашку.
— Спасибо,— сказал он.
Дед и бабка молчали. Леонид отозвался из-за газеты:
— Пожалуйста. Пей еще.
— Не хочется. Пойду осмотрю сад.
Сад был низкорослый, но кряжистый. Принялся хорошо. Под одной яблоней стояла зеленая скамейка. На спинке вырезано: «Саша дурак». Что-то теперь делает Сашка? Где он? То, что они продали дачу, понятно: решили выехать из города, который убил их отца. Но откуда у Леонида деньги? Пятнадцать тысяч — это очень много. Откуда же он их взял? Не мог же он быть налетчиком?
Леська ничего не мог придумать и отдался своим любимым мыслям. Почему Васена на него рассердилась? За что обиделась? Гульнара заплакала — так он хоть поцеловал ее, хотя что в этом преступного? Не ударил же… А эта и вовсе! Бог их знает. Трудный народ эти девчонки.
По дорожке, усыпанной ракушками, поскрипывая, шел Леонид. Он разыскивал Леську.
— А! Вот ты где! — сказал он и уселся рядом.— Почему ты меня дичишься? Ведь я тебе брат, странная ты личность. Сколько времени не видались, а он удирает от меня в лес.
— А ты от меня в газету.
Леонид рассмеялся.
— И то правда. Прошу извиненья. Но объясни хоть, что у тебя за рана? Откуда она?
Леонид спрашивал так участливо, что Леська сдался. Он рассказал ему об эпизоде в овражке.
— Ну что ж. Ты поступил как рыцарь.
— Дело не в этом. Вот ты взрослый человек. Очевидно, знаешь всяких женщин. Объясни же мне, отчего эта девушка, Васена, отнеслась ко мне чуть ли не враждебно? Я ведь рисковал для нее жизнью!
Леонид расхохотался и хлопнул Леську по спине:
— Эх ты, молода, в Саксонии не была! Да ведь она сердится на тебя за то, что ты помешал этим гайдамакам.
— Что ты!? Подумай, что ты говоришь.
— И думать нечего. «Для меня так это ясно, как простая гамма».
— Но почему так грязно думать о девушке?
— Я медик, Елисей. Привык объяснять душевные движения биологическими причинами, природой человека. Сообрази сам: девке девятнадцать, женихов не предвидится, возненавидела, наверное, свою девственность до бешенства. И вдруг такая возможность: молодые роскошные гайдамаки. И главное, безо всякой вины с ее стороны: все от бога.
Леонид так искренне смеялся, что Леська действительно почувствовал себя дурачком.
После обеда пошли в конфексион и купили Елисею серую пару в красной царапине, две рубашки «апаш» из какой-то белой плетенки и полдюжины разноцветных носовых платков.
На обратном пути услышали военную музыку: германские солдаты шли прогуливать лошадей. Впереди верхом на русском дончаке ехал бородатый обер. За ним шагали флейтист и барабанщик. Затем спешенные артиллеристы вели под уздцы своих тяжеловозов.
Лошади эти — краса и гордость германской армии, которая вывела эту породу совсем недавно. Кони были чалой масти, иногда белые в частую бусину. Огромные головы переходили в гигантские шеи, а те — сразу же в чудовищные крупы, так что для хребтины места не оставалось.
— Сэкономили спину,— усмехнулся Леонид.— Прямо-таки зоологический парадокс. Ох, эти немцы…
— А как немцы себя здесь ведут? — спросил Леська.
— Внутренняя жизнь города их не интересует. Главное — вывезти нах фатерланд как можно больше пшеницы, баранов, даже соли, а заодно ковры, зеркала, картины, статуи и всякую прочую эстетику. За все, конечно, платят, но цены назначают сами,— ответил Леонид.
— Ах, так! — засмеялся Леська.— Зачем же их профессора изучают проблему рынка, если все обстоит так просто?
— Зачем? А затем, что нынче профессора у них генералы.
К вечеру Леська во всем параде отправился к Шокаревым. Несмотря на усталость, он не мог высидеть дома в таком роскошном костюме.
Приняли Леську очень радушно. Обычно дальше Володиной комнаты его не впускали, но сейчас Иван Семенович лично пригласил его в столовую.
Стены синие, тахта красная, на буфете в зеленой вазе — горка желтых лимонов.
— Наш новый лозунг: «Крым для крымцев!» — вещал Шокарев своим пещерным басом.— У нас будет своя республика. Правда, мы еще не договорились о том, каким должен быть кабинет. Некоторые хотят, чтобы его возглавлял генерал Сулькевич. Но я и мои единомышленники стоим за Соломона Самуиловича Крыма. Знаете его? Это очень богатый караим, феодосийский помещик. Но суть не в этом: господин Крым — крупнейший политический деятель, член Государственного Совета при Николае Втором.
— А Джефер Сейдамет тоже будет в правительстве со своей красной феской? — спросил Елисей.
— Не знаю. Не думал. А почему вы спрашиваете?
Леська вспомнил о посещении Сейдаметом Умер-бея и высказал свои опасения. Иван Семенович поднял брови:
— Это очень хорошо, что вы мне об этом рассказали. Это хорошо. Значит, тем более нельзя отдавать бразды правления в руки Сулеймана Сулькевича, который связан с Сейдаметом. Мы совершенно не склонны превращаться в турецкую провинцию.
— А в германскую?
— Но это же совсем другое дело: немцы не вмешиваются во внутреннюю жизнь Крыма.
Леська угрюмо ковырял вилкой заливную осетрину и старался не вступать с Иваном Семеновичем в открытый спор. К тому же он все время возвращался мыслью к разговору с Леонидом о Васене.
Володя усердно ухаживал за другом, подкладывая куски получше, вообще вел себя необычайно, даже чрезмерно изысканно. Он был прозорливее своего отца и после всего пережитого понимал, что на завтрашний день им особенно рассчитывать нечего. Не то чтобы Володя подготовлял себе помощь Бредихиных в будущем, но в Леське ему чудилось грядущее, как в свое время Умер-бею.
— А немцы держат себя вполне прилично,— продолжал Иван Семенович.— В местный муниципалитет они абсолютно не вмешиваются. Только большевиков вылавливают, а вообще ничего.
Володя тревожно взглянул на Леську.
— А какое им дело до большевиков? — сдавленным голосом спросил Леська.— Ведь это борьба русских против русских.
— Ну-у… Берлин смотрит шире. Если революция победит в России, она перекинется в Европу. Здесь они совершенно правы.
Леська шел домой, и от этого ужина у него осталось такое ощущение, точно он дверной ручки насосался. Вскоре, однако, мысли его снова приняли привычное направление. Леониду нельзя отказать в логике… Но все Леськино существо бурно протестовало против нее. Неужели мир так страшен? Так чудовищно циничен? А почему бы и нет? Но ведь природа человека, о которой говорил Леонид, как-то умеряется, шлифуется как-то воспитанием, культурой. Ведь вот червонцы, на которые кинулась толпа в Армянском Базаре, возвращены все до единой монеты! Леонид никогда бы в это не поверил, но он-то, Леська, свидетель! Он-то видел!
Всю ночь Леську мучили тяжелые сны. Утром он проснулся с невыносимой ломотой во всем теле. «Полежать придется…» — подумал Леська с грустью. Но против него на стене висел его новый костюм — серый в красную царапину. Такого костюма у него никогда не было. Это наполнило его тихой радостью, которая несколько уняла боль от ломоты. Так Леська пролежал три дня, то охая, то улыбаясь, и ни на минуту не отвлекался от мысли о Васене и ее тайне.
На четвертый день он встал необычно рано, позавтракал всухомятку, завернул парусиновые штаны и обмотки в «Евпаторийские новости», снял со шворочки на кухне связку вяленых кефалей и пошел пешком в Саки. По дороге долго не мог отделаться от шаланды, которая сидела у ворот и как бы звала его к воде.
До села дошел он за три часа — быстрее, чем положено пехоте в мирное время.
Отец Сизов встретил Леську с удивлением и досадой: он ожидал не штанов, которые действительно никуда не годились, а денег, хотя и не знал каких. Когда же Леська обрушил на стол целую стайку железных рыб, он сразу подобрел.
— Закусочка-то, а? Закусочка — первый сорт! Сейчас сообразим выпить.
Он подмигнул Леське и тут же вынул из шкафчика темно-зеленую бутылку с двумя чашками: одну, побольше, себе, другую, поменьше, гостю.
— Спасибо, дядя Василий, я не пью,— сказал Леська.
— Самогону-первача не пьешь? — удивился хозяин, не очень огорчаясь. Все же он налил себе, потом Леське, вытащил большую луковицу, разрезал ее на четыре части и чокнулся большой чашкой с меньшей: — Ну, дай бог не последняя!
Он хватил первача из большой чашки, закусил меньшей и со слезами на глазах принялся за кефаль.
— А где же… Васена? — неуверенно спросил Леська.
— По воду пошла с матерью.
Хозяин снова налил себе в обе чашки.
В сенцах послышались шаги, затем грохот воды из ведер в бочку — и в кухню вошла Васена. Она равнодушно взглянула на Леську и направилась к себе.
— Эй! Ты! — заорал отец.— У тебя что, повылазило? Не видишь гостя?
— Ну, вижу.
— А поздоровкаться?
— Ну, здравствуйте,— сказала Васена и ушла.
— Ишь ты, какая пава!..— вскричал отец, пытаясь плечами и локтями изобразить плавную походку дочери, что ему, надо сказать, мало удалось.— Вековуха чертова! — крикнул он, разъярясь.— Вековуха!