— Если ты пришел, чтобы ухлестывать за Катей Галкиной, то я с тебя сделаю два,— сказал ему здоровенный парень.
— А вы кто такой?
— Ну, положим, я на минуточку слесарь Майор Голомб. Что с этого меняется?
— Ничего, конечно,— вяло отозвался Леська.— Только я сюда пришел не ради Галкиной.
— А заради кого?
— Это — дело мое.
Голомб уселся рядом и вытянул длинные ноги в обмотках. Это был очень красивый мужчина, но красота его чуть-чуть устрашала: черные волосы, которых он как будто никогда не стриг, казались вырубленными из гранита и вздымались сзади, не опадая на затылок. Глаза синие, нос орлиный, губы в пламени.
Но Леська не обращал на него внимания. Голомб вытащил коробку папирос.
— Фабрика Стомболи,— не без гордости сказал он.— Хотишь?
— Спасибо. Не курю.
— Я плохие папиросы никогда не курю, а только хорошие. Без башмаков ходить буду, но папиросы у меня шобы первый сорт.
Он зачиркал медной зажигалкой.
— Знавал ты такого человека, которому фамилие Груббе?
— Знал. А что с ним?
— Пока ничего. Это мой кореш.
Леська неопределенно пожал плечами. Майор глубоко затянулся.
— А за тебя я знаю чисто все. Во-первых, ты Леська Бредихин. Угадал?
— Да. Бредихин.
— Во-вторых, ты хорошо управился с этой яхтой насчет Ак-Мечети.
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— А в-третьих, есть к тебе еще одно поручение. От Груббе, понятно?
— А вы тут при чем?
— А я при том, что Груббе скрывается и требует, шобы я тебя разыскал.
— Видите ли, я действительно знал Груббе, но никаких его поручений никогда не выполнял и вообще не желаю с вами разговаривать на эту тему. Я вас впервые вижу.
— Не трусись, Бредихин. Немцы тебя не трогают и не тронут: ты спас Шокаревых от смерти. У тебя, старик, на минуточку такая марка, вроде как у этих папирос фабрики Стомболи. Шутка сказать: Елисей Бредихин!
— Послушайте, оставьте меня в покое. То, что я, как вы говорите, спас Шокаревых, не имеет никакого отношения к вашему корешу. Никаких его поручений я никогда не выполнял. Да и кто он такой, ваш корешок, чтобы я выполнял его поручения?
— Нехорошо,— вздохнул Майор.— Одно дело — осторожность, другое дело — дреф-манже. И потом, надо же, шобы революционеры друг другу на минуточку доверяли, а то шо будет? Вот я, например. Я капитан маккабийцев. Считается, шо я самый ярый сионист. Но это ж только для близиру. С понтом я ничего общего с большевиками. А на самом деле? А на самом деле я такой же герой-подпольщик, как и мой кореш Груббе. Теперь вы можете пойти и донести на меня немецкому патрулю. Но я знаю, шо вы этого не сделаете. Верно я говорю?
— Да.
— Ну, я же это знал. Я же понимаю людей. А теперь вот еще шо вам скажу: помните, вы приехали с покойницей Тиной Капитоновой к штабу Красной гвардии в Армянске? Был там один часовой. Его звали Майор. Так это ж был я во весь рост.
— Чего вы от меня хотите? — глухо спросил Елисей.
— Одно-единственное: шобы вы мне доверяли.
— Хорошо. Я доверяю вам. Что дальше?
— А это уже не вашее дело. Я только должен знать, или вы согласный по-прежнему помогать партии?
— Если это в моих возможностях — конечно.
Капитан маккабийцев встал и перешел с торжественного тона на говорок жителя Пересыпи:
— Так ты правду говоришь, старик, шо ты пришел не до Кати Галкиной?
— Правду.
— Ну, бывай. Мир праху.
Капитан, он же Майор, перешел дорогу, смело открыл калитку домика Галкиных и вошел во двор. Калитка захлопнулась.
Леська был потрясен этим разговором. Новое опасное дело? Не слишком ли много для него в этом году? Он так устал. Да и болен еще. Контузия — не шутка. А потом еще этот удар сзади по голове. И тут ему вспомнилось, как пилил с ней дрова, как целовал ее вчера у перевернутой лодки, и эти блистающие колени, и белое кружевце из-под вздернутой юбки…
А Васена уже стояла за спиной его скамьи. На ней было белое парусиновое платье.
— Зачем пришел?
— Не знаю.
Она обошла скамью и села рядом. Он взял ее за руку.
— Ни о чем другом не могу думать,— сказал Леська.— Все только о тебе и о тебе.
— Я тоже.
Он обнял ее плечи и положил ладонь другой руки на ее колено. Она все позволяла. Ей было все равно.
— Что же с нами будет? — спросила она.— Чего ты от меня хочешь? Ни жениться, ни любиться. Чем это кончится?
Леська не знал, что ответить.
Из калитки вышла Катя. Она сладко потянулась и весело задекламировала:
Я хочу умереть молодой,
Золотой закатиться звездой…
Тут же раздался баритон Голомба:
Я хочу умереть молодым,
Золотым закатиться звездым…
И вдруг Катя увидела Васену и Леську.
— Вы с ума сошли? — кинулась она к ним.— Ласкаются среди бела дня. Ступай в дом! — строго приказала она Васене.— А вы тоже уходите, молодой человек.
— Уходи, Бредихин,— сказал Голомб.— Не срами девушку. Она еще может выйтить замуж. А насчет того дела, так это будет на днях.
Утром Голомб уже вертелся на даче Бредихиных и, наконец, вызвал Леську во двор. Лицо его было сурово. Он будто осунулся со вчерашнего дня.
— Айда в сад! — сказал он властно и пошел вперед. Леська за ним. Голомб дошел до яблонь и сел на скамью.
— Не знаю, как тебе сказать…— начал он.
У Леськи упало сердце.
— Что-нибудь случилось?
— Да. Только ты садись. Ну, сядь, не стой, как свечка.
Леська сел.
— Слушай, кто это написал: «Я хочу умереть молодой»?
— Мирра Лохвицкая. А что?
— Поймать бы мне ее. Я бы эту суку…
— В чем дело?
— Васена твоя…
— Ну?
— Утопилась.
— Что ты! Что ты! — Леська схватил Голомба за плечи.
— Ша, ша! Успокой свои нервы, ты же не мальчик.
— Этого не может быть…
— Лежит в комнате на столе. Не знаю, как это у русских,— у евреев нельзя. Там же кушают.
— Не может быть… Господи… Не может быть…
— Сволочь ты, Бредихин. Морду тебе надо набить, Бредихин.
— Пойдемте туда! Скорей! Пойдемте!
— Вчера, когда ты ушел, целый день пела, плакала, читала стих: «Я хочу умереть молодой», а сегодня утром — вот.
Леська без сил опустился на скамью. Плакать он не мог. Он только без конца повторял все одно и то же: «Васена… Боже мой… Васена» — и, тупо глядя на дорожку, подмечал почему-то самые мелкие мелочи: трясогузка перебежала через тропинку, так быстро перебирая ножками, что за ними невозможно было уследить. Потом долго махала длинным хвостиком вверх и вниз. Показалась толстая гусеница, вся унизанная бирюзовыми шариками.
— Боже мой…— шептал Леська в глубоком горе, может быть первом за всю его жизнь, и думал: съест трясогузка гусеницу или не съест? Потом топнул ногой, чтобы трясогузка улетела.
— Тебе надо успокоиться,— сказал Майор, хлопнул Леську по плечу, громко вздохнул и удалился.
Хороший парень… Ему было жаль Бредихина. В конце концов, Бредихин ведь ее любил, но, наверное, меньше, чем она его.
А Леська сидел на скамейке и, может быть, впервые взглянул по-взрослому на свою жизнь. Зачем он не бросил гимназию? Что это за идол такой? Он возненавидел гимназию, которая убила Васену. А как эта девушка, оказывается, любила его… До самоубийства! А он? Он ведь тоже любил ее… Жить без нее не мог… Но гимназия, гимназия! Где теперь встретить такую любовь? Да и сам он никого больше так не полюбит.
Пришел Андрон. Леська даже не заметил, когда он приехал.
— Слыхал? — сказал Андрон весело.— Дуван вчера в клубе проиграл шестьдесят тысяч.
— Да? — машинально спросил Леська.— Значит, возможно, что Леонид действительно выиграл эту дачу?
— А ты в это не верил?
Леська молчал.
— И я не верил. Черт его знает почему, но не верил.
— А теперь веришь?
— Не так чтобы очень, но все-таки, если Дуван проиграл шестьдесят тысяч, значит, кто-то их выиграл?
— Логично.
Леська пошел к Дуванам. Не потому, что его интересовала судьба этих шестидесяти тысяч, а потому, что надо же было куда-нибудь пойти.
У Дуванов паники не было, очевидно, после проигрыша у них еще кое-что оставалось. Во всяком случае, Сеня встретил его спокойно.
— У папы это не впервые. Когда папа нервничает, он всегда играет и, конечно, всегда проигрывает. Все-таки лучше, чем возможность самоубийства.
Леська вздрогнул.
— О каком самоубийстве ты говоришь?
— О папином. Он оставил в Киеве театр, который фактически купил. А что теперь? Не в Евпатории же ему держать антрепризу. Все рухнуло.
— А разве твой отец не верит, что в России все пойдет по-старому?
— Папа не Деникин.
— Значит, не верит?
— Он верит в большевиков, хотя ненавидит их изо всей силы.
— Он очень умный человек, твой отец.
— Очень.
Они сидели на скамье у входа в отель. К ним подошел Голомб с футбольным мячом в руке. Он поманил Леську пальцем.
— Извини, Сеня, я на одну минуту.
— Что у тебя общего с этим гегемоном? — иронически спросил Сеня.
— Они хотят, чтобы я играл у них форварда.
— Кто это «они»?
— Маккабийцы.
— Но ты, конечно, не согласишься?
— Конечно.
Леська прошел с Голомбом до угла, обогнул «Дюльбер» и вышел к трамвайной остановке.
— Ну! В чем дело?
— Сейчас, Бредихин, сейчас. Все узнаешь.
В трамвае доехали до центра, потом пошли на вокзал.
— Куда мы едем?
— Не едем, а идем.
Прошли по шпалам до первой будки стрелочника. Голомб открыл дверь, заглянул внутрь и опять поманил Леську пальцем. Леська вошел. За столом под золоченым образом сидел Петриченко и ел золотую яичницу с салом.
— Иван Никифорович?
— Он самый. Садись, ешь. Посуды здесь особой нет. Вот тебе моя вилка, а я буду с ножа.
— А мне что кушать? — спросил Голомб.
— Но ведь ты только час назад позавтракал.
— Мало что было час назад!