— Теперь так,— сказал Голомб.— Завтра ты едешь на ветеринарный пункт, спросишь доктора Ульянова. А он скажет, шо тебе надо делать.
— Значит, ты все-таки мое начальство, а я твой подчиненный?
— А какое твое собачье дело, кто ты и кто я? Дело надо делать.
К ним вышла Катя.
— Майор, куда ты его посылаешь? Я боюсь за него. Он такой непутевый!
— Шо значит «непутевый»? Малахольный? Так скажи по-русски.
Он обнял Катю за плечи и прижал к себе. Девушка попыталась было отстраниться, но Голомб держал ее крепко, всей пятерней.
— Хорошая у меня Катя, а? Это не Катечка, а настоящее объядение. Завидуешь, Бредихин? Так вот: ты будешь иметь удовольствие делать вид, с понтом ты за ней ухаживаешь. Это нужно, шобы всем стало ясно, какого черта ты сюда шляешься. Ведь если выяснится, шо ты приходишь на свидание со мной, это получится такая золотая ниточка для полковника Демина — дай боже, будь здоров. Так шо можешь приносить ей цветки с вашей дачи, даже подарочки — ну, там косынку или поясок. Но если ты отобьешь ее у меня, Бредихин, если! только! отобьешь!..
Он сказал это так серьезно, что Леська вздрогнул.
— А зачем ему сюда ходить? Пересыпьские ребята поймают его как-нибудь и убьют до смерти.
— Никто его не тронет. Я объяснил ребятам, шо Васена утопилась из-за меня. Они все хорошо поняли: не могу же я взять за себя сразу обоих двох!
На ветеринарном пункте доктор Ульянов спросил Леську:
— Вы умеете править лошадью, идя с нею рядом?
— Сумею. В крайнем случае возьму ее под уздцы.
— Пойдемте.
Они пошли к бойне, и в Леську с невыносимой силой ударил запах дохлятины. Потом он постепенно различил в вечерней мгле коня с телегой, а на телеге мертвую лошадку со вздувшимся брюхом.
— В телеге оружие,— тихо сказал доктор.— Его прикрывает этот конский труп, который мы выдаем за лошадь, погибшую от сапа. Это для патрулей. Вот вам удостоверение о сапе. Тут все в порядке: печать и подпись врача. Оружие повезете в каменоломню. Пароль: «Авелла!» Запомните?
— Еще бы!
— Возьмите склянку с нашатырем. Будете по дороге вдыхать.
Доктора окликнули, он пожал Леське руку и быстро удалился.
Леська тронул коня и, держа в руках вожжи, пошел рядом.
Патрули шарахались в стороны, как только Леська произносил: «Сап», и при этом нюхал бутылочку.
— Schneller, schneller! — кричали немцы, и он уже просто бежал за своей лошадью.
«Вот! — думал Леська.— Везу дохлую лошадь, и это называется „делать революцию“. Скоро буду чистить нужники. А ведь еще так недавно — стычка под Ново-Алексеевкой, бой у Турецкого вала, бой на станции Альма… Неужели вся романтика осталась там?»
Наконец показались каменоломни.
— Ты куда, парень? — окликнул его чей-то голос.
— Авелла! — сказал Елисей в пространство.
Его осветили фонариком.
— Что привез?
— Сапную падаль.
— Удостоверение от ветеринара есть?
— Есть.
— Давай сюда.
Подошли люди, сбросили дохлятину на землю и стали убирать оружие. Елисей увидел винтовки, гранаты, ящики с патронами и части разобранного пулемета.
Лошадь увезли, а Леська спустился с Петриченко в каменоломни. Они шли, освещая путь фонарем «летучая мышь», пока не открылась довольно уютная пещера. Голый стол, табуреты и железная койка.
— Мой кабинет,— сказал Петриченко и крикнул: — Дина!
Появилась женщина в солдатской гимнастерке, покрыла стол двумя распахнутыми газетами, поставила холодную баранину, две чашки и штоф.
— Это вместо чаю. Чай мы еще не наладили. Не нашли, куда вывести дым, чтобы, значит, не выдавать себя до поры.
— До поры? — удивился Леська.— Да ведь все в городе знают, где вы укрываетесь.
— Одно дело знать, а другое — нащупать. Ну, за что пьем, гимназист?
— За атамана разбойников! — сказал Леська.
Петриченко расхохотался.
— Неужто меня так называют?
— Сначала так, а потом будут по-другому.
Выпили.
— Слыхал про великую новость? В Германии революция.
— Ну?! Ей-богу?
— Вильгельм слетел с трона и убрался к чертовой бабушке в Голландию.
— Что же теперь будет с нашими оккупантами?
— Крышка им будет. У генерала Коша пупок дрожит. Тем более нам необходимо действовать, чтобы они, уходя, не ограбили нас до подметки.
— Понимаю.
Петриченко налил вторую одному себе.
— С тебя хватит,— сказал он просто.— Твое здоровье!
Он выпил и поставил чашку кверху дном.
— Провиантом мы обеспечены. Одна продушина выходит во двор Белоуса, как раз у колодца, и вода будет. Вот только боеприпасов маловато. Придется возить сюда дохлятину каждый день.
— Ну что ж. Могу каждый день.
— Нет, тебе каждый день нельзя: ты приметный.
На обратном пути Елисей гоголем стоял на телеге и гнал коня резвой рысью. При встрече с патрулем он высоко поднимал ульяновскую бумажку, но его уже знали и не задерживали.
Дома, не заходя в комнаты, Леська пошел в сад и увидел огонек папиросы: на скамье сидел Андрон.
— Ты где шатаешься? — ворчливо произнес он.— Бабка тебя весь вечер ищет.
Леська сел рядом. Знает Андрон или нет о «Красной каске»? Сказать ему? Все-таки дядя. А может быть, он и сам член этой организации? Тогда Леське влетит за длинный язык. Нет, лучше помолчать.
— Родичи мы с тобой, Леська, а я ничего про тебя не знаю: кто ты, что ты? Есть у тебя, по крайней мере, барышня?
— Нет.
— Не врешь?
— Правда.
— Ну да…— грустно сказал Андрон.— Для ваших гимназисток ты не жених: от тебя рыбой пахнет.
— И революцией,— засмеялся Леська и добавил: — Благодаря тебе.
Но Леську тронуло родственное сочувствие Андрона. Ему захотелось быть откровенным,— ведь Андрон не то, что Леонид, который относится к вопросам любви слишком цинично.
— Ты понимаешь, Андрон,— сказал Леська.— Я боюсь, что родился каким-то уродом: какую девчонку ни встречу — тут же влюбляюсь. Самому противно.
— Ну, это смолоду у всех так,— добродушно усмехнулся Андрон.— Женишься — переменишься.
— Ты так говоришь, будто ты сам женат.
— А может, и женат. Ты-то почем знаешь?
— Ах, так! — разочарованно протянул Леська.— В каждом порту по жене?
Андрон вздохнул.
— Уж если речь о жене, то в другом городе искать не буду. Знаешь крымскую пословицу: «Хочешь жениться — езжай в Евпаторию». Таких девушек, как у нас, и в Одессе не сыщешь,— на все вкусы: русские, хохлушки, гречанки, караимки,— и одна лучше другой.
Леська вспомнил об этом разговоре на следующий же день.
Женская гимназия находилась против мужской, и на занятия, так же как и после них, по улицам плыли два потока: стальные шинели юношей и разноцветные пальто, шубки, манто девушек. Леська снова убедился в прелести евпаториек: из пяти — четыре красавицы. И вдруг он увидел Гульнару. Она вытянулась, похудела и шла уже не детской, а девичьей походкой, окруженная свитой влюбленных в нее подружек.
— Гульнара! — крикнул Леська, и сердце его окатилось варом: он понял, что все время любил ее, только ее одну.
Гульнара оживленно оглянулась, но, увидев Бредихина, вздернула головку и с увлечением защебетала что-то своим спутницам, словно ничего не случилось.
«Велю запороть тебя на конюшне!» — вспомнилось Елисею. До сих пор Леська не придавал значения этой фразе: конечно, она бросила ее не потому, что была княжной, а просто начиталась дешевых романов.
— Что это она с тобой так? — спросил Шокарев.— Была такая дружба…
— Не знаю.
— Впрочем, у девчонок бывает: когда они впервые начинают чувствовать себя взрослыми, им кажется, будто они королевы.
На уроке Леська был очень рассеян.
— Леся,— тихо сказал Шокарев.
— Ну?
— Мне нужно с тобой посоветоваться по очень серьезному делу.
— Пожалуйста.
— Приходи вечером.
Была суббота, а по субботам Леська к Шокаревым не ходил: уроки делали в воскресенье. Но уж если Володя просит…
Шокарев поставил перед Елисеем вазу с виноградом и айвой. Потом долго смущенно тер переносицу, глядя на друга робкими глазами.
— Понимаешь, Леся. Мы с тобой, конечно, недоросли, и не нашего ума это дело. Но сейчас такое время, что… Одним словом, я хочу вмешаться в судьбу моего отца. Не знаю, смогу ли, но хочу. Боюсь, что он совершит непоправимую ошибку. Ты слышал, что в Германии революция?
— Слышал.
— И что немцы отсюда уходят?
— Слышал и это.
— Но дело в том, что они не просто уходят, а из страха перед большевиками передают Крым своему врагу — Антанте. Французы получают базу в Севастополе, англичане — в Керчи. С Кубани двинется Деникин — это уже как бы для России.
Володя с болезненной внимательностью глядел в глаза Елисею.
— Уже сформировано крымское правительство,— продолжал Шокарев. Премьер-министр — Соломон Крым. Так вот, Елисей: моему отцу предлагают портфель министра торговли и промышленности.
— Ну-у? Поздравляю…— протянул было Леська.
— Спасибо. Но я думаю, отцу не стоит влезать в эту историю. А? Как ты скажешь?
— Не знаю. А почему ты нервничаешь? Папа — министр. Это такая честь!
— Какая это честь? Министр крымского уезда… Что-то вроде волостного старосты. Ты вот что скажи: насколько все это прочно? Каледина разгромили, Корнилова разгромили, в Германии революция — а там лежали наши деньги. Не все, но довольно много. А что, если разгромят Деникина? Если революция во Франции? Может быть?
— Может.
— Вот то-то! Придут красные, расстреляют все это правительство и моего папку заодно. А какой из него министр? Он ведь очень милый человек.
— Да. Милый.
— Ну, вот видишь. Нечего ему лезть в политику. Правда, Елисей?
— Пожалуй.
— Спасибо, дорогой. Я так отцу и скажу: Бредихин не советует.
— Ну, что ты! Какой я для него авторитет?
— Ты, твой дядя, твой Петриченко, все ваше подполье.
— Авторитеты? Для твоего отца?
— Во всяком случае, вы должны знать, что мой отец тут ни при чем!