— Сколько раз я говорил Леське, чтобы он не якшался с этой шпаной! Тоже мне революционеры! Меня за шхуну осуждают, а сами катакомбы захватили. А какая тут разница? Что катакомбы, что шхуна — один черт!
— Ничего бедный Андрон не понял,— прошептал Леська, прислушиваясь к разговору с бьющимся сердцем.— Но как же это негодяй Девлетка мог меня выдать? Только вчера со мной обнимался…
— Ну так как же? — спросил Володя.— Сможете его перебросить в Румынию, Болгарию или Турцию?
— А что он там будет делать? С голоду пухнуть? Там своих безработных как собак нерезаных.
— Что же будет?
— А что бог даст, то и будет.
Володя понял, что ему не доверяют, и тут же попрощался. Леонид проводил его до ворот и по дороге продолжал говорить на свою излюбленную тему:
— Операция чепуховая. Все равно что ногти стричь. Я делаю всего-навсего надрез кожи от мечевой кости чуть пониже пупка, а потом зашиваю. Остается впечатление, будто проделана очень серьезная операция, а на самом деле… Рентген, конечно, сразу же обнаружит фальшь, но где же вы видели, чтобы на призывном пункте коновалы применяли рентген?
— Гениально! — улыбаясь, сказал Володя.
— То-то и оно! А самую операцию я произведу в одной из наших кабинок. Стены покрою белой масляной краской. Все будет, как говорят медики, lege artis. А цена с вас небольшая: всего три тысячи. В Одессе я брал по пяти.
Когда Леонид вернулся, план был уже составлен: пароход «Чехов» сегодня снимается с якоря; взять Леську с собой в Одессу Андрон не сможет: на пароходе имеется комендант, который регистрирует всех пассажиров. Но, к счастью, комендант страдает морской болезнью, и как только корабль трогается, он тут же бежит в свою каюту. Поэтому в десять вечера дедушка вывозит Леську на шаланде и зажигает на ней фонарь. «Чехов» убавляет ход, подходит и сбрасывает веревочный трап. Леська взбирается на борт. Дальше у Тарханкутского маяка «Чехов» останавливается, лодка увозит Леську на берег, и он с письмом от капитана Волкова идет к смотрителю, который поможет ему пробраться в Севастополь.
— Отлично! — согласился Леонид.— Пятьсот рублей он от меня получит.
— Керенскими? — поинтересовался Андрон.
— Нет, конечно, но и не царскими.
— Какими же?
— «Колокольчиками».
— Ну, это ничего.
С Леськой все было сделано lege artis. Боцман с «Чехова» увидел огонек шаланды, умерил ход и сбросил трап. Шаланда ударилась тупым носом о борт, и темный силуэт юноши взобрался на корабль, как обезьяна. «Чехов» снова дал полный. Не доходя четырех миль до маяка, пароход остановился на траверзе деревни Караджа.
Пассажиры уже спали, но комендант вышел на палубу и спросил вахтенного матроса, зачем стали.
— Воду возьмем,— ответил вахтенный.
— А почему не взяли в Евпатории?
— В Евпатории вода известковая. От ней животы болят.
Спустили шлюпку. В нее сели боцман, матрос и юнга.
— Анкерчики давай! — скомандовал боцман.
Комендант видел, что с лодки приняли три узких и длинных бочонка. Потом она отчалила. Как лодка возвратилась, комендант не видел: пошел спать.
А юнга побрел вдоль низкого берега к маяку. Идти было легко. Но трудно было видеть уходящие огни парохода. «Чехов» шел в дымном дыхании вод, перед ним вспорхнула чайка, и Леська, наверное, подумал о провале первой ее постановки. Нет, думал он не об этом. Андрон… Может, никогда больше не увидимся? Если удастся из Севастополя пробраться в Турцию — это оторвет его от России на всю жизнь. И таким одиночеством охватило Леську… Ему показалось, будто забросили его куда-то на Луну, отрезав от теплой родной земли, от бабушки Евдокии, от Петропалыча, от Гульнары — ото всего, что он успел полюбить всем сердцем за свою короткую жизнь.
Тарханкутский маяк — белая круглая башня, обнесенная каменной оградой,— стоял саженях в пятнадцати от берега. За оградой Леська увидел три небольших домика и кое-какие темные строения, очевидно кладовые. Он подошел к наиболее приветливому из домиков и постучал в окошко. Залаяла собака. Занавеска отодвинулась, и к стеклу приникла старушечья голова.
— Кто такой?
— Скажите, пожалуйста, это квартира Попова?
— Ну да, а в чем дело?
— Я от капитана Волкова.
— А-а… Сейчас.
На Леську сначала выбежал белый-белый шпиц, потом белая старуха, потом такая же белая женщина помоложе. Когда Леську ввели в комнату, он увидел белого-белого старика, склонившегося над шахматами и держащего в руках газету с этюдом.
— От Волкова,— сказала старуха.
— А чем он может сие доказать? — спросил старик, не подымая головы.
— У меня к вам письмо от него.
Старик взглянул на Леську поверх очков, нетерпеливо вскрыл конверт и, все еще думая о шахматах, пробежал глазами листок.
— Ну, что ж. Милости просим. Располагайтесь. Меня зовут Автономом Иванычем, одну старушку — Верой Павловной, другую — Автономовной Елисаветой, а третью, собачку то есть,— просто Люська. Женщины, накормите гостя!
Старик снова углубился в шахматы, пронес белого офицера по всей диагонали, ответил на это ходом коня и, подумав, громко сказал: «Иодидио!»
Старуха № 1 поставила на стол блюдо свиного холодца, блюдце с маринованными огурцами и фруктовую вазу с теплым картофелем.
— Извините,— сказала № 1, улыбаясь своими бивнями.— У нас разносолов нет, зато все свое, домашнее: и картофель, и огурцы, и даже подсвинок.
Старик между тем правой рукой сразил офицером коня, а левой снял другим конем офицера.
— Ян Полуян! — объявил он торжественно.
Старушка № 2 улыбнулась Леське менее вставными, но не менее слоновыми клыками и сказала:
— Не смущайтесь! Папа время от времени произносит какое-нибудь диковинное слово, чаще всего фамилию, но это ровно ничего не значит.
Леська кивнул головой. Он любил бывать в незнакомых семействах: в каждом доме обязательно что-нибудь свое, не такое, как у других, а в целом все это — жизнь.
В жизни случайные встречи точильными служат камнями,
Чтобы оттачивать наш всеиспытующий ум…—
вспомнил Леська стихи одного своего гимназического товарища.
Собака Люська вскочила на стул рядом с Леськиным и стала так нервно потявкивать, точно вот-вот околеет от голода. Елисей взял с тарелки свиную косточку и сунул ей в пасть.
— Ради бога! — кокетливо всплеснула ручками старушка № 2. — Ради бога, не делайте этого! Люська уже хорошо поужинала, а эти гостинцы только расстроят ей желудочек.
Но Люська, пользуясь тем, что гость не знает порядков, нахально требовала новых костей и с тявканья перешла на повелительный лай. Пришлось отправить ее на кухню.
— Какой у вас яркий свет! — сказал Леська.
— Это газированный керосин,— отозвался Попов.— Мы питаем им маяк, ну и, конечно, сами питаемся.
Он снова склонился над доской, долго думал, произнес «Борейша» и, выведя в люди ферзя, заставил древнюю ладью вернуться на свое место.
— Мат! — сказал он вскоре очень удовлетворенно, ни к кому не обращаясь. Сложив газету, он спрятал ее на дне ящика, в который смахнул фигурки, прикрыв их доской.
— Значит, вас надлежит отправить в Севастополь, молодой человек? Это вполне возможно, однако не так просто. Завтра пойду в Караджу к рыбакам. Авось кто-нибудь и собирается на выход. Только ведь в море сейчас шалят: пираты появились. На пароход они не нападают, но на баркасы…
— Пираты? Ничего об этом не слыхал…
— А как же! Самые настоящие пираты. И это естественно: поскольку в Крыму нет твердой власти…
— А французы? Англичане?
— А им начхать на пиратов. Эту публику, Антанту то есть, интересуют только коммунисты, а в остальном, господа русские, друг друга хоть режьте, хоть ешьте.
Воцарилась безрадостная пауза.
— Иодидио! — сказала вдруг старуха № 1 и встала.— Пойдемте, молодой человек, я покажу вам вашу комнату.
В угловой, куда привели Леську, уже орудовала старуха № 2. Она постлала гостю свежее белье, схватила в охапку старое и, бодро отчеканив «Ян Полуян!», пошла к выходу.
— Борейша! — ответил Леська, подразумевая: «Будьте здоровы!»
Елисавета Автономовна рассмеялась и повела на него глазами.
«Э! — подумал Леська.— Отсюда надо удирать. И как можно быстрее».
К полуночи вся семья собралась за кофе, включая и Люську, которой налили в блюдце. Чаю Люська не пила принципиально, но Автоном Иваныч, напротив, пил только чай. И тоже принципиально: чай был отечественным, М. С. Кузнецова в Буддах, а кофе ввозили из Турции. Старик звенел ложечкой в стакане с подстаканником и грустно поглядывал на Леську. А Леська только и ждал, чтобы он произнес еще какую-нибудь фамилию.
— Беневоленский! — произнес наконец старик.— Ничего, кроме баркасов, сейчас быть не может, а на баркасах плавать, как я уже сказал выше, ненадежно.
— Ничего! — ответил беспечно Леська.— Авось.
— Авось да небось.
Бабушка № 1 печально покачала головой.
— Сеид-бей Булатов,— сказала она мудро.
— Вы знаете Булатовых? — встрепенулся Леська.
— Каких Булатовых?
— Да ведь вы сейчас сказали: «Сеид-бей Булатов».
— Ничего я этого не говорила.
— Булатовых мы не знаем, а слышали о них много,— сказала старушка № 2. — Недавно, например, прошел слух, будто за их младшенькой приехал из Константинополя ее жених, какой-то турецкий принц.
— Ну? Неужели приехал? — воскликнул Леська, обмирая.
— Да, да. Правда, мама?
— Правда, правда! Приехал, а ее нет дома. Где же она? Оказывается, на балу. А у турок это не полагается.
— Прилетел он на бал,— подхватила № 2, — и что же видит? Его невеста пляшет с офицером.
— Да еще с православным!
— Он выхватил саблю,— вдохновенно, захлебываясь, продолжала № 2 уже скороговоркой, не давая матери вставить слово,— и разрубил офицера надвое.
— После чего турка вызвали на дуэль обе половины,— заключил Автоном Иваныч.— Все это вранье! Ничего не было! Ни турка, ни сабли, ни бала. Какие сейчас могут быть турки, когда они входят в Тройственное согласие, а Крым захватила Антанта? Понимать надо! — крикнул он, постучав согнутым пальцем по столу, а потом себя по лбу.— Вонлярлярский! Политику постигать надо!