А через час Леську арестовали.
По дороге в тюрьму Леська перебирал в памяти разговоры с подпольщиками и вспомнил, что он имеет право не разрешать брить голову наголо.
Когда ввели его в кордегардию и началось дело о Бредихине Елисее Александровиче, мещанине г. Евпатория, 19-ти лет, православном, под судом и следствием не состоявшем, вошел цирюльник. Леська насторожился:
— Как вы думаете меня остричь?
— Как положено.
Цирюльник заткнул ему за шею вафельное полотенце и сразу же отхватил машинкой висок.
— Э, нет! — сказал Леська, отодвигая руку цирюльника.— Стричь под нулевку не дам. Я не каторжанин.
— Ну, ты! Босявила! — зарычал фельдфебель.— Ты тут свои порядки не заводи!
— Во-первых, вы мне не тыкайте! А во-вторых, на каком основании меня арестовали?
— Не ваше дело! Кого надо, того арестовали!
— Я требую немедленного освобождения! Вы не имеете права!
— Господин, не скандальте. Я делаю свое дело, а вы подчиняйтесь. Фотографа ко мне!
Явился фотограф, повесил на стенку какие-то цифры и снял Леську со стороны остриженного виска. Потом, как бы извиняясь, сказал:
— Обычно мы снимаем заключенных анфас и в профиль, но пленки мало, а вас много.
— Где же столько народу помещается в такой маленькой тюрьме?
— А их ежедневно расходуют,— любезно осклабясь, сообщил фотограф.
Леську повели на второй этаж. Лестница до самого потолка была забрана железной сеткой. Дальше пошли по коридору. Коридор напоминал гимназию: по обе стороны — двери, двери, двери, и тоже с окошечками.
— Ваш личный номер будет двести семнадцать.
— А имя можно уже забыть?
— Дело ваше,— смущенно ответил стражник.
Камера номер девять имела двухпалубные нары. Но люди лежали не только на этих нарах, но и под ними, и на цементном полу впритык. Леська, ступая по ногам, то и дело обдаваемый матюками, искал более или менее интеллигентное лицо.
— Извините! — сказал он, увидев очки и христосистую бородку.
— Пожалуйста,— ответил тот и, пятясь на соседа справа, опростал место для Леськи.
Леська улегся на голый пол и подложил под голову бушлат.
Подъем был ровно в шесть. Арестантов погнали по коридору к ретирадам.
— Имейте в виду, молодой человек,— сказала христосистая бородка.— Имейте в виду, что во второй раз туда же поведут только в десять вечера.
— А когда у вас прогулка?
— Прогулки отменены. В Севастополе тюрьма необычная, здесь ведь долго не сидят: негде! Тут либо расстрел, либо свобода.
Из ретирады узники скопищем кинулись к умывальникам. Нужно было только ополоснуть лицо и руки. За мытье шеи, а также ушей полагалось трое суток карцера.
— Это, однако, только угроза,— улыбаясь, заметил Леськин сосед, ковыряя мокрыми пальцами в обоих ушах.— Карцер сейчас — это одиночка для особо важных преступников. О нем можно только мечтать. Там по крайней мере хоть стоять можно.
Потом арестанты вернулись в камеру, куда вскоре внесли банные шайки с борщом. Борщ был сварен из квашеных помидоров.
— Что значит Крым! Благодать! — снова сказал Леськин сосед.— Кто сидел на Севере и ел уху из тухлой трески, для того этот борщ — ресторан «Стрельна» или, на худой конец, «Яр». О, да вы, я вижу, опытный: у вас своя ложка. Кстати, за что вас взяли?
— Еще не знаю,— протянул Леська так по-детски, что все вокруг захохотали: они поняли его слова да и самую интонацию как очень ловкий ход, которого он будет придерживаться на следствии.
— Молодец парень!
Военный следователь, молодой офицер с желчным лицом, увидев человека в бушлате, долго добивался от него признания.
— Ты, мерзавец, задумал бегство в Турцию. Зачем? С какой целью? Турция не Антанта!
— Почему же бегство? Я хотел побывать за границей. Мне это интересно.
— Слушай, ты действительно болван или только прикидываешься?
— Ей-богу, интересно.
— Бабушка у тебя есть?
— Есть. Евдокия Дмитриевна.
— Вот бабушке своей ты это и расскажи. Интересно ему! Тут тебе покажут интересное.
— А что вас беспокоит в том, что я хотел увидеть Турцию?
— Но ведь ты не мог же не знать, сукин ты сын, что, удрав за границу, ты совершил бы этим акт дезертирства. Ты — человек призывного возраста.
— Почему дезертирство? Я гимназист и призыву не подлежу.
— Врешь, что гимназист.
— А вы проэкзаменуйте меня. Хотите, объясню бином Ньютона?
Офицер зорко взглянул на Леську и, вынув из кармана четки черного янтаря, быстро-быстро стал их перебирать.
— Где вы учитесь?
— В Евпатории.
— Хорошо. Проверим. Но почему же вы в самый разгар учения решили э… посетить Турцию?
— Видите ли… Я немного романтик. Всю свою жизнь я прожил в Крыму, как раз против Стамбула, и всегда пытался угадать его за горизонтом. Вам понятно такое чувство?
— Но почему именно сейчас?
— А какое у нас в этом году учение? Власть в городе переходила из рук в руки, и каждый раз гимназия распадалась на составные множители.
Леська держался непринужденно, но говорил с легкой дрожью в голосе, иногда пуская петуха.
— Уведите заключенного! — приказал офицер.— А вы, Бредихин, знайте: мы проверим показания, и если вы солгали… если… только… солгали…
— А вы действительно не солгали? — спросил его в камере Поплавский.
— Таких вопросов не задают! — резко откликнулся чей-то горячий голос.
— Вы правы,— сказал Поплавский и добавил: — Знакомьтесь. Профессор литературы Павел Иванович Новиков.
— Как вы себя держали? — спросил Новиков.
— Противновато,— со вздохом признался Бредихин.
— Робеть ни в коем случае нельзя! — сказал Павел Иванович.— Болтайте, что хотите, но не выказывайте страха. А если вас начнут бить, давайте сдачу. Вас изобьют до полусмерти, но только один раз — во второй вас и пальцем не тронут.
Спустя пять дней Леську снова повели на допрос.
— Все, о чем вы трепались в прошлый раз, оказалось ложью,— отчеканил следователь.
— Я, стало быть, не гимназист?
— Гимназист. Но причина, по которой вы намеревались драпать в Турцию, совсем другая.
— Какая же?
— Это вы мне скажите какая! Идиот!
— Послушайте, вы! Не смейте меня оскорблять! Я не вор и не убийца!
— Оскорблять? Да я еще морду тебе набью, сукин ты сын!
— Не нужно этого делать,— мягко, но внушительно сказал Леська.— Я боксер.
Следователь с легкой тревогой взглянул на Леськины лапы.
— Если понадобится, вас изобьют ребята, рядом с которыми вы пигмей.
— Ну, таких я что-то не видывал. Но если даже найдется, все равно я буду брать прицел только на ваши очень красивые зубы.
— Молчать! — загремел следователь, багровея.— Вот я сейчас сломаю этот стул и закричу, что вы хотели им меня убить. Знаете, что вам за это будет? Расстрел в двадцать четыре часа!
Леська молчал. Он почувствовал, что это не простая угроза. Но понял и то, что бить его не будут.
«Спасибо Новикову!» — подумал он.
— Нам известно все! — немного успокоившись, сказал следователь.— Вы знаете такого человека — Девлета Девлетова?
— Знаю.
— И он вас знает. Больше чем нужно. Оказывается, вы разбойничали вместе с Петриченко и чудом спаслись, когда каменоломни были взяты нашими войсками.
— Наоборот,— спокойно ответил Леська.— Я был в отряде, который вел осаду каменоломни.
— Кто это может подтвердить?
— Кто? Ну, хотя бы гимназист Павел Антонов и преподаватель Лев Львович Галахов. Что же касается моей репутации, то о ней может дать заключение сам господин Шокарев, владелец этих злополучных каменоломен.
Офицер поспешно вытащил свои черные четки, но тут же вздохнул и сунул их в карман.
— Уведите заключенного. Проверим.
В этот вечер настроение Леськи было почти прекрасным: он знал, что Шокарев не подведет. Лежа на цементном полу в страшной атмосфере, где запах мочи из параши сочетался с эпическим запахом махорочного дыма, он вдруг запел:
За Сибиром сонце всходыть.
Гей, вы, хлопцы, не думайтэ,
Та на мэнэ, Кармелюка,
Всю надию майтэ.
Называють мэнэ вором,
Та ще душегубцем,
Я ж ныкого не убываю,
Бо сам душу маю.
Богатого обираю
Та бидному даю,
Та при том же, мабуть, я
Сам греха нэ маю.
Леська пел всей грудью, всей душой. Пел для всех этих несчастных, искалеченных жизнью смертников, среди которых наряду с пламенными революционерами прозябали и грабители, может быть, убийцы, доведенные голодом до страшных преступлений. И он выжег из них слезу! В конце песни они подхватили начало уже вместе с Елисеем:
За Сибиром сонце всходыть.
Гей, вы, хлопцы, не думайтэ,
Та на мэнэ, Кармелюка,
Всю надию майтэ.
Часовые заглядывали в «глазок», но петь не мешали. Один, правда, пытался было запретить, но какой-то сильно уголовный дядя свирепо крикнул ему:
— Иди, иди! Из дерьма пирога!
На восемнадцатый день в камеру втолкнули троих босяков.
— В чем обвиняют? — громко спросил Поплавский, который теперь уже получил повышение: его выбрали старостой камеры.
— Да вроде мы пираты,— нехотя ответил старший, уже полуседой мужчина.
— Ого! Корсары! — воскликнул Новиков.— Это очень романтично.
— А что же все-таки случилось?
— Да вот в пяти милях отседа нашли яхту с перевернутым пузом. Погода стоит хорошая, значит, волна не могла ее опрокинуть.
— Послушайте! — сказал Леська, замирая.— А как называется эта яхта?
— Не упомню. Как-то не по-русски.
— «Карамба»?
— Во-во! — подтвердил другой, помоложе.
Леська лежал в совершенном ужасе. Кто же мог быть в яхте? Прежде всего Артур. Это уж обязательно. Может быть, и Юка. Он почти всегда выходил в море с братом. Но в яхте не могло быть меньше трех человек. Кто же третий? Канаки или Шокарев?
Всю ночь Леську душил кошмар. Ему вспоминалась легкая походка Артура, хо