— Не огорчайтесь, Бредихин!
Преподаватель фехтования поручик Анджеевский взял его под локоть и, выходя с ним из вестибюля на улицу, говорил:
— Неудача на эстраде — отнюдь не жизненная неудача. Хочу сообщить вам приятную весть: сегодня на педагогическом совете решено, что командовать гичкой на состязании в Севастополе будете вы.
— Как я?! А Гринбах?
— Но ведь он еврей…
4
Пять гимназистов сидели в турецкой бузне и пили мутный напиток из перебродившего пшена. Полутемная и до сырости прохладная каморка была увешана яркими плакатами, изображавшими эпизоды греко-турецкой войны.
Саша Листиков, лихо выпив стакан старой бузы, вообразил себя пьяным и по этой причине громко декламировал:
Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что-нибудь соответствующее моменту.
— Обратите внимание! — обиженно прервал его Канаки.— На всех плакатах убиты одни греки.
— Мне рассказывали,— лениво начал Шокарев,— что в музее Стокгольма Полтавская битва представлена как победа Швеции…
— И вообще! — запальчиво вступил Леська, точно ведя с кем-то застарелый спор.— И вообще! Все правительства врут как могут. Вот, например, нам преподают, будто наши предки сами пошли к скандинавским пиратам просить, чтобы те ими правили: предки, видите ли, не могли между собой договориться.
— Но ведь об этом сказано в летописи.
— Никогда не поверю!
— Что значит — «не поверю»? Летопись говорит: «Страна наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Идите княжити…»
— Да-да. «…и володети нами». Знаю! Особенно нравится мне это «володети». Все народы жаждут воли, свободы, а наш хуже всех, что ли?
— Но ведь летопись!
— А кто ее писал? Дьячок какой-нибудь по указке князя. Исправляли историю как хотели. А мы зубрим!
— Что же было на самом деле?
— По-моему, на самом деле норманны покорили Русь, как покорили Англию. Победили и стали «володети». Все ясно и просто. Но впоследствии князья наши посчитали сие обидным и пошли на то, чтобы объявить своих прадедов дураками, но не покоренными. Какая гордость: непокоренные дураки!
Все рассмеялись.
— Парень дело говорит! — прозвучал голос из-за соседнего столика. Там сидели красивый, ладный матрос Виктор Груббе и нескладный, белобрысый Немич, ученик ремесленного училища.
— Я сказал, что парень говорит дело,— продолжал Виктор с митинговой хваткой, хотя не имел ни малейшего понятия о варягах.— Завралось правительство — спасу нет! А народу как? Я спрашиваю: как народу?
Гимназисты переглянулись. Видакас щелкнул пальцем по воротнику: выпил, дескать.
— Не вмешивайтесь в наш разговор! — высокомерно отрезал Канаки.— С вами никто не общается.
— А мы и не встреваем. Подумаешь!
Груббе метнул в Канаки горячий взгляд и стал наливать из бутылки в стакан. Бузы в бутылке уже не было, шло оттуда только сердитое шипение.
— Виктор, ты прав! — громко сказал Бредихин.— Народу нужна правда. Только правда. Правда во всем. В истории, в политике, в искусстве.
— А тебе не стыдно, Елисей, сидеть в такой компании? — спросил Виктор.
— Почему же стыдно? Это мои товарищи.
— Какие они тебе товарищи? Вот придут скоро настоящие товарищи, сразу увидишь, кто такие эти!
— Вы, наверное, большевик? — грозно спросил Саша — Двадцать Тысяч.
— Тебя не спросился.
Повернувшись всем телом к Немичу, Виктор снова заговорил с митинговой интонацией:
— На Севере происходит мировая история. Керенский трещит по всем швам. Корнилов наступает — вроде он за народ, а на деле хочет восстановить Николашку. Ленинцы призывают рабочий класс! А тут, в Евпатории, никто ни черта не чует. Курултай завели, крымское правительство, и считают, понимаешь, что тут у нас пуп земли. Но ничего, не дрейфь. Доберемся и до них.
Он резко встал, с шумом отодвинул стул и, бросив на прилавок керенку, пошел к двери. Бросок был таким шикарным, что керенка должна была бы зазвенеть, если б не была бумажкой. Сенька Немич подхватил свой кузнечный молот, с которым никогда не расставался, нехотя побрел за Виктором. Он не допил своего стакана.
Ш о к а р е в. Послушайте, Виктор! (Так, кажется, вас зовут?)
Г р у б б е. Ну, слушаю.
Ш о к а р е в. Вы, я вижу, человек идейный. Разумеется, большевик… А что, если дать вам миллион? Вы остались бы в лагере революции?
Г р у б б е (усмехаясь). А вы дайте, тогда посмотрим.
Он вышел на улицу, за ним Сенька. Дверь была с окном, и Сенька, захлопнув ее, погрозил гимназистам своим кузнечным молотом:
— Пеламиды!
Юноши, подавленные этой сценой, от которой вдруг повеяло дыханием эпохальных событий, некоторое время сидели молча.
— Странный напиток — буза! — сказал Саша, чтобы что-нибудь сказать.— Первые два глотка пьешь как будто ничего, а вся вкуснота начинается с третьего.
— Так ты бы сразу с третьего и пил,— посоветовал Артур.
— Я хочу поговорить о Самсоне Гринбахе,— сказал Шокарев.— Конечно, Леська — прекрасный моряк и вполне справится. Но Леська — моряк по опыту, да и просто потому, что он сын рыбака и внук рыбака. А Симка — мореход по вдохновению! Леська мечтает быть юристом, а этот хочет стать капитаном дальнего плавания.
— В капитаны евреев не пустят.
— Ну что же, он крестится. Можешь быть спокоен. Он убежденный атеист, и ему все равно, что там в паспорте написано.
— Почему нужно креститься? После революции все нации равны перед законом.
— А ты веришь в то, что так и останется? Вот уже Корнилов наступает на Петроград. Реставрация неминуема.
— Постойте, мальчики. Я ведь говорил о Гринбахе.
— Ну и мы о нем.
— Вернемся все-таки к теме. В конце концов дело не в том, кто из них лучше — Бредихин или Гринбах. Но заменить Самсона Леськой только потому, что Самсон — еврей, это такое безобразие!
— Верно, Володя,— сказал Бредихин.— И получается, что Груббе прав: в Петрограде творится великое, а здесь, в Евпатории, все идет по старинке, точно мы живем за границей. Да вот хоть возьмите наш седьмой класс: портрет Николая до сих пор висит.
— Ну это уже история! — возразил Саша — Двадцать Тысяч.
— Неправда! — взволнованно вскричал Бредихин.— Сегодня, когда царизм только-только свергнут, это — политика, именно политика!
— Но что же нам делать с Гринбахом?
— Здесь нужен революционный акт,— сказал Бредихин.— Надо всем нам собраться и пойти к директору с протестом.
— На меня не рассчитывайте! — сказал Саша.— Я не пойду.
— Вот тебе раз! Почему?
— А как вы докажете, что Гринбаха отстранили именно потому, что он еврей?
— Мне сказал об этом поручик Анджеевский.
— А он откажется. Что тогда?
— Сашка прав.
— То-то и оно. Ваша революция превратится в самый простой гимназический бунт, и кое-кто может вылететь с «волчьим билетом».
— Как?! В наши дни?
— А почему бы и нет?
Буза была выпита, деньги уплачены. Юноши вышли на улицу и двинулись по Приморскому бульвару. По дороге встретился грек Хамбика со своими вареными креветками. Как не купить?
— Авелла, Хамбика!
— Авелла.
Хамбика, несомненно, самый красивый юноша в Евпатории. Но на нем были такие вопиющие лохмотья, что он казался скорее раздетым, чем одетым. Тряпье свисало с него, точно осенние серо-коричневые листья. Сквозь них светились плечо, грудь, кусок бедра, голые колени. Подуй крепкий ветер — листья умчатся, и останется бронзовая статуя, место которой на пьедестале. Однако об этом никто не догадывался.
Где-то у фотографического киоска стоял силомер. При нем не было хозяина, и гимназисты могли испробовать силу бесплатно. Первым нажал рычаг Артур. Стрелка показала 170. За ним нажал Канаки — 150, потом Шокарев — 140. Наконец, подошел Бредихин. Но пока он нажимал, Артур большими шагами ушел вперед, и только Саша, которому до всего было дело, остался наблюдать за результатом. Увидев цифру, отмеченную стрелкой, он помчался за ушедшими с криком:
— Леська выжал 200.
— Да ну?
— Ей-богу! Сам видел! Но аппарат, конечно, испорчен, иначе хозяин не оставил бы его на произвол судьбы.
Объяснение, как все у Саши, было логичным, и все успокоились: земной шар продолжал вращаться вокруг своей оси.
— Мальчики! Пошли на Катлык-базар!
— Зачем?
— Шашлыки есть.
Широкая площадь Катлык-базара была конским рынком. Это древнее торжище обслуживали лавчонки шорников, магазины скобяных товаров, амбары с овсом, а также караван-сараи, кофейни и чайханэ.
На излучине Катлык-базара, где-то недалеко от элеватора, под вывеской «И. С. Шокарев» ютилась палатка, перед которой на жаровне шипели тронутые золотом шашлыки.
Хозяин палатки, красивый старик с шоколадным лицом и голубой от белизны бородкой, скомандовал: «Буюрун [1]» — и все принялись есть. Но тут хозяин узнал Шокарева. Достав железный шампур, нанизав на него по крайней мере три порции, затем насадив еще жареную почку и горячий помидор, он с восточной церемонностью преподнес все это сооружение смутившемуся Володе.
— Что вы? Зачем?
— Подарок.
— Не нужно! Право, не нужно!
— Кушай, не обижай старика, а то папе скажу.
Старик засмеялся сипло и с переливами, как часы перед боем, а Шокарев, покраснев, точно девушка, и оглядывая всех виноватыми глазами, взял шампур и начал давиться нежным барашком, не чувствуя ни вкуса, ни аромата. Плохо быть сыном миллионера!
— Смотри-ка! Они опять жрут!
По площади проходили Виктор Груббе, Сенька Немич и какой-то солидный мастеровой лет тридцати.
— Эй, лорды! Приятного лопанья! Дай бог подавиться!
— Прекратите! — приказал мастеровой.— Что это за хулиганство?
— Но ведь они только что пили бузу, товарищ Караев.
— А вам какое дело? Что, у вас других интересов нет, как только примечать, кто что ест?
Ребята замолчали. Все трое пересекли площадь ровным шагом, хоть не в строю, а в ногу. И странная вещь: их было всего три человека, но производили они впечатление отряда.