— …Елисей! Ты?
— Боже мой! Володя?!
— Как видишь.
— Что ты делаешь в Севастополе?
— Что все, то и я. Здесь теперь много наших. Бегут в Турцию.
— И ты?
— Нет, подымай выше: я в Италию. Папа уже в Генуе, а я сопровождаю пшеницу вон на том транспорте.
Леська увидел на рейде пароход «Синеус». О Леське Володя не спрашивал: очевидно, все знал.
— Какое счастье, что ты не был на «Карамбе»! — сказал Леська.
— Да. Сам не знаю, почему они меня не пригласили.
— Долго жить будешь.
— Хочешь, Леся, поедем со мной в Геную! Папа тебя любит и будет тебе рад. А когда большевиков отгонят, мы снова вернемся в Евпаторию.
— А если не отгонят?
— Отгонят! Ну что ты! Вся Европа против них. Вон и дредноут «Франс» вошел в севастопольскую бухту. А не отгонят — ты все равно сможешь вернуться, большевики тебя примут: как же — рыбак. А зато побываешь за границей. Когда еще тебе посчастливится ее увидеть?
Леська заколебался. Италия…
— Вон наша лодка стоит,— продолжал Шокарев.— Давай поедем на пароход. Надо же познакомить тебя с капитаном.
— А как же заграничный паспорт?
— Чудак ты! Твой паспорт нужно предъявить мне, как владельцу фрахта, а я у тебя документа не спрашиваю.
Леська сел в лодку и вдел весла в уключины. Володя отвязал канат. Леська тихо и задумчиво греб к «Синеусу». Володя не мешал его раздумью.
В кают-компании, угощая мальчиков обедом, капитан сказал:
— Вон видите на рейде турецкое судно «Трапезунд»?
— Видим.
— На нем живет крымское правительство.
— Драпают?
— Ага. Но дело не в этом. Правительство присвоило себе весь золотой запас крымских банков, а полковник Труссон отобрал этот запас в свою пользу. Все хотят нажиться на революции.
— А большевики отберут золото у Труссона,— сказал Леська.
— Не успеют.
— Значит, бедняга Соломон Самуилович окончательно обеднел?
— Ну, о нем не беспокойтесь. Старик давно предвидел, что ему царствовать недолго, и потихоньку отправлял в Париж на свое имя целые коллекции старинных вин из Массандры. Вы понимаете, какой у него там капитал?
— Вот мерзавец! — воскликнул Леська.
— А по-моему, молодец! — захохотал капитан.
— Неужели вы могли бы это сделать? — удивился Леська.
— Нет, конечно,— сказал капитан и сделал серьезное лицо.
Вечером, снова пригласив юношей в кают-компанию, капитан сказал печальным тоном:
— Вот и Евпатория сдалась.
— Когда?
— Вчера. Двенадцатого апреля.
— Значит, надо как можно скорее сняться с якоря,— сказал Володя.— Мой товарищ тоже с нами поедет.
— Пожалуйста. Но сняться в ближайшее время не удастся.
— Почему?
— Грузчики забастовали.
— Как забастовали? Но ведь в Севастополе безработица.
— Тем не менее.
— Не понимаю. Тогда заплатите им вдвое, втрое!
— Не поможет. Тут забастовка политическая: они против того, чтобы из Крыма вывозили хлеб за границу. Это, конечно, красные мутят.
— Какой же выход?
— Выход найдем. Дадим взятку начальнику гарнизона, и он вышлет на погрузку целый батальон солдат. Но такие дела в два счета не делаются. Нужно время.
Через четыре дня «Синеус» пришвартовался к молу, и солдаты начали погрузку.
Леська сбегал к Лагутиным за вещами. Когда он вошел, супруги сидели на стульях друг против друга и препирались:
— А ты чего?
— А ты чего?
— А ты чего?
Они исчерпали весь свой словарь и бранились, умирая от усталости. Леська забрал чемодан и бушлат.
— До свиданья, дорогие! Уезжаю черт знает куда! Вспоминайте обо мне, а я-то вас никогда не забуду.
Леська расцеловал Стешу и крепко поцеловал Андрея. После его ухода супруги сидели чуть-чуть растерянные.
— Какой симпатичный парень, правда, Андрюша?
— Правда, Стеша.
— Чай будем пить?
— Будем.
— А может быть, хочешь какао?
— А откуда у нас какао?
— От Елисея остались шоколадные конфеты. Я их настругаю, вот и какао.
Леська вернулся на корабль. Старший помощник уступил юношам свою каюту, и они уже не сходили на берег. О «Карамбе» больше не было речи: евпаторийцы не признавали сантиментов. Но по тому, с какой нежностью Володя относился к Леське, было ясно, кого он потерял в Артуре, Юке и Ульке.
С утра у лебедки стоял Елисей и записывал мешки, потом его сменял Володя, который не умел вставать рано, потом опять приходил Елисей,— так каждые два часа. Двадцатого апреля, когда пришел на смену Володя, Леська сказал:
— Сбегаю на Приморский бульвар и обратно. Ничего?
— Сбегай. Пожалуйста.
Леська сбегал. По дороге он предался приятным мечтам: вот он приезжает в Геную, поступает на работу к Шокареву, изучает итальянский язык, потом приезжает и Милан и записывается хористом в театр «La Scala». Примут же его в хористы с таким голосом! А когда станет знаменитым, вернется в Россию. Где он будет петь на родине? В санкт-петербургском или московском театре, но уж обязательно приедет на гастроли в Евпаторию. То-то будет сенсация!
На бульваре у моря сидела девушка в белом. Она сидела так же неподвижно, как когда-то у ручья в саду Умер-бея.
— Гульнара!
— Леся?
— И ты в Турцию?
— Да. А ты тоже туда?
— Нет. Я в Италию.
— А я в Турцию.
— Замуж выходить? За принца?
— Неизвестно.
Где-то близко за горизонтом раздалось басовое ворчание грома.
— Гульнара! Сейчас совершается огромный шаг в нашей жизни, понимаешь? Может быть, мы с тобой никогда больше не увидимся. Так вот я хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя! Больше всех на свете. Ты самый дорогой для меня человек в мире! Я хочу, чтобы ты это помнила!
— Хорошо,— сказала Гульнара.
Ворчание за горизонтом длилось слишком долго, чтобы казаться громом. Это была артиллерия.
Леська тихонько взял Гульнарины руки в свои и поцеловал сначала одну, потом другую.
— Спасибо,— сказала Гульнара.
Леська пошел в город, умирая от горя. Еще одна беда свалилась на его голову. Была мечта всей жизни, пусть несбыточная, но все же. Больше ее не будет. Нельзя же мечтать о мертвых или о вышедших замуж за турецких принцев…
До Леськи донеслись какие-то возбужденные крики, возгласы, обрывки песен. Он побежал к ним. По главной улице военным строем шли французские матросы с кораблей «Жан Бар» и «Франс». Они пели «Интернационал». Встречные белогвардейцы, не понимая, что происходит, ныряли в подворотни и срывали с себя погоны.
Впереди демонстрации в берете с помпоном шел матрос, которого все называли Жорж. Время от времени он поднимал руку и кричал: «Vive la revolution!»
И моряки кричали вслед за ним:
— A bas Clemanceau!
Навстречу французским матросам вышла делегация профсоюза металлистов с красным знаменем. Жорж принял древко из рук русского рабочего и понес вперед, размахивая им, как факелом.
Леська примкнул к демонстрации и тоже кричал лозунги на русском и французском. Он шел, точно плыл в теплом течении. Он чувствовал революцию своей родной стихией и забыл про все свои беды. Только бы это могучее единство! Эта чудесная дружба народов всех стран!
На Большой Морской с балкона какого-то дома демонстрацию приветствовал на французском языке кто-то из подпольщиков. Значит, большевики сочли возможным выступить! Но на углу Хрулевского спуска морякам и рабочим преградили путь отряд сенегальцев и полурота греков.
Негры стояли, блистая лакированной чернотой лиц и белизной своих огромных белков. Странно было видеть эту экзотику одетой в зеленоватое сукно и застегнутой на все пуговицы французской пехоты вместо бурнусов, которые представлял себе Леська.
Полковник Труссон выехал вперед на броневике и обратился к повстанцам с речью. Как и все парижане, он обладал большим ораторским даром. Словно читая стихи, полковник то подымал свои фразы до патетики, то снижал их до шепота. Насколько Леська мог понять, полковник говорил о культуре Европы, которую хотят растоптать русские дикари. Говорил он горячо, даже пламенно. Но под конец очень спокойно потребовал, чтобы французы вернулись на свои суда. От его спокойствия повеяло железом. И это было сильнее всей речи.
Но тут на броневик взобрался матрос Жорж. Низенький, но необычайно широкоплечий, он обаянием всего своего народного облика сразу же затмил фигуру Труссона, хотя достигал полковнику всего лишь до плеча.
— Мы, французские граждане,— закричал он,— присланы сюда разгромить революцию. Но мы внуки парижских коммунаров и не позволим душить коммуну в России! То, что не удалось нашим дедам, может удаться сегодня русским товарищам.
— Сенегальцы, огонь! — хладнокровно скомандовал Труссон.
Произошло чудо: сенегальцы безмолвствовали. Черные утверждали свою дружбу с красными.
Демонстрация разразилась аплодисментами:
— Vive les peuple noirs!
Но теперь выступили греки. Маленький офицерик выбежал перед своей полуротой, что-то чирикнул — и по народу ударили пули. Демонстрация вздрогнула, сначала пыталась что-то объяснить криком, но греки стреляли — и люди бросились в переулки. Леська подхватил какого-то раненого рабочего и пронес его на спине с полквартала, но по дороге почувствовал, что бедняга стал необычайно тяжел. Елисей опустил труп на землю. При этом из кармана мертвеца выпал браунинг. Схватив оружие, Леська бросился в порт на «Синеус». Тот уже снова стоял на рейде, но юнга ждал Бредихина в ялике у самого берега и отвез его на пароход.
— Где ты пропадал? — накинулся на Леську Шокарев.— Красные захватили Малахов курган. Мы сейчас же снимемся.
— Извини, Володя, но я с тобой не поеду.
— Почему?
— Не могу бросить революцию.
— А кому ты там нужен?
— Не знаю… Не в этом дело… Ты не поймешь.
И вдруг его осенила идея:
— Вот что: я запрещаю тебе увозить пшеницу в Геную!
— Ты с ума сошел?
— Это теперь народное достояние. И ты не смеешь.
— Сумасшедший! Да я тебя сейчас же арестую!