— Ты этого не сделаешь, Володя. Если ты человек, если только ты действительно человек, а не сын миллионера, отдай добровольно революции эту твою пшеницу.
— Ты понимаешь, чего ты требуешь? С чем же я приеду к отцу?
— Ты к нему не приедешь. Мы вернемся в Евпаторию и приведем туда этот транспорт с хлебом. Представляешь, как народ будет благодарен тебе за этот подарок? Володя! Я всегда тебя уважал. Я понимаю, что требую от тебя героического поступка. Но я знаю, от кого я это требую!
— Но ведь капитан не согласится.
— Капитан? А это мы сейчас выясним.
— И не подумаю идти на Евпаторию,— заявил капитан.— Там большевики. Они тут же реквизируют это судно.
— Но ведь это судно не ваше. А вы хотите, воспользовавшись революцией, присвоить его себе? Уйти куда-нибудь в Австралию, на край света, и жить себе там припеваючи?
Леська выбежал на палубу и дал в воздух три выстрела.
— В чем дело? — крикнул боцман.
— Свистать всех наверх!
— Это может приказать мне только капитан.
Но на выстрелы уже сбежались матросы, кочегары, кок и юнга.
— Товарищи! Мой друг Владимир Шокарев, владелец этой пшеницы, принял решение: не увозить ее иностранцам, а подарить евпаторийскому пролетариату. Правильное ли это решение?
— Правильно! — загремели моряки и замахали поднятыми руками.
— Молодец, Володя!
— Ура!
— Согласны ли идти на Евпаторию? — спросил Леська.
— Согласны, согласны!
— Но, кажется, капитан против?
— Повесить капитана!
— Почему против? Я не против! Что вы, что вы!
Володя стоял бледный, вздрагивающий, но твердый. Он подошел к Елисею и при всех крепко пожал ему руку.
24
Когда «Синеус» бросил якорь в евпаторийской бухте, было еще рано, но уже припекало. Леське не терпелось вступить на родной берег. Он стоял у борта и прежде всего поискал глазами виллу Булатовых, где никого уже не было, кроме, пожалуй, одной старухи; затем перевел взгляд на район Пересыпи, где стоял домик, в котором тоже никого уже не было, кроме старухи.
Но вот спустили ялик. Бредихин сел за весла. Шокарев у руля. Юноши взяли курс на пристань «Русского общества». Поднявшись наверх, друзья, не сговариваясь, направились в сквер и уселись на скамье у моря, под городскими часами, которые остановились. Перед ними качалась на якорьке «Карамба».
— Зачем она тут стоит? — спросил Елисей.— Ее надо вытащить и поставить в каком-нибудь сарае.
— А кто это сделает? Хозяев-то нет.
— А мы с тобой? Кто строил ее, тот и хозяин.
Помолчали. Каждый из них думал о судьбе погибших на этой яхте. Леська позавидовал вещам: они не так легко гибнут, как люди, и ничего не помнят…
Прошло, вероятно, довольно много времени, судя по тому, что через сквер просеменил татарчонок с криком:
— Су-чи!
Он нес на плече большой графин толстого стекла, завязанный чистой марлей, а внутри качалась тяжелая, как зеркало, вода со льдом и ломтиками лимона.
— Улан! Ке мунда! — крикнул Леська.
Татарчонок ополоснул стакан той же драгоценной влагой и налил Леське.
— Какая власть у нас в Евпатории? — спросил Леська.
— Не знаю. Советский.
— А кто именно в ревкоме?
— Не знаю. Девятка.
В высоком приморском здании, где прежде была гостиница «Бориваж», а теперь заседал ревком, за большим письменным столом, поставленным в холле, дежурил Дмитрий Ильич. К нему мог войти каждый, сесть и слушать дела, которые приходится решать. Иногда слушатели вмешивались в беседу и давали советы, чаще всего дельные: ибо в эту комнату приходили люди серьезные — им было что сказать.
Елисей и Володя тихонько вошли и уселись от стола поодаль. Ульянов не обратил на них внимания: он разговаривал с греческим послом Попандопуло. Посол требовал, чтобы греческим подданным разрешили выезд в Грецию. Ульянов разрешил. Но посол требовал далее, чтобы их выпустили со всем имуществом, а этого ревком разрешить не мог.
— Господин Попандопуло! Рыбаки в Грецию не поедут! — громко сказал Хамбика, уличный торговец креветками.— Кефаль из Греции идет сюда. Какой же рыбак отсюда уедет? Другой разговор — богачи. У них золото и бриллианты. Они могут увезти даже целую церковь.
Ульянов повернул к нему голову.
— Правильно, товарищ. Они все могут. Кстати, вы тут давно сидите. У вас ко мне дело?
— Нет. Просто интерес имею. Хожу сюда как в театр.
— Понимаю,— задумчиво сказал Дмитрий Ильич и вдруг увидел его роскошные лохмотья. Он тут же вырвал листок из блокнота и набросал несколько фраз.
Елисей напряженно глядел на Дмитрия Ильича, стараясь в его чертах угадать облик Ленина.
— Вот. Возьмите, товарищ,— сказал Ульянов.— Отнесите в военкомат, получите там обмундирование.
— Я не нищий! — гордо ответил Хамбика.
— От буржуазии можешь подарков не принимать,— произнес Елисей,— но это тебе дарит пролетариат.
Теперь Ульянов взглянул на Бредихина.
— Здравствуйте, Дмитрий Ильич! Узнаете меня?
— Кажется, знакомы,— улыбнулся Ульянов.— Вы тоже ко мне?
— По всей вероятности. Мой товарищ — вот он сидит, Володя Шокарев — привел из белого Севастополя пароход пшеницы в дар евпаторскому населению.
— Шокарев? Сын мультимиллионера?
— Володя, знакомься.
— Вот видите,— обратился Ульянов к Попандопуло.— Не об этих ли выходцах из обреченных классов писал в «Коммунистическом манифесте» Маркс? В маленьком масштабе этот юноша — граф Мирабо!
Леська глядел, слушал и думал: «Вот оно, народное вече».
Действительно, это была та первозданная демократия, к которой издревле стремится человечество.
— Между прочим,— сказал Попандопуло Володе,— в вашей квартире находится комиссариат просвещения. Оттуда вывезены все картины, ковры, зеркала, люстры, даже рояль.
— Все это будет возвращено,— сухо сказал Ульянов и снова обратился к Шокареву: — Когда можно будет приступить к разгрузке?
— Когда угодно. Только укажите, куда вы намерены ссыпать зерно.
— Понятия не имею,— сознался Ульянов.
— Если хотите, я мог бы предоставить вам хлебный амбар моего отца на Катлык-базаре.
— Спасибо,— растроганно сказал Дмитрий Ильич, тряся Володину руку.— Спасибо вам, дорогой, от имени рабочего класса.
На улице Леська горячо обнял Володю.
— Ты великий человек, Володька! Тебя вполне можно принять в партию.
В гимназии, куда они пришли, бытовал один Галахов. Он работал за сторожа и за директора. Директор был в Константинополе, а сторож получил повышение: он стал комендантом бани.
Галахов объяснил, что учения в этом сезоне больше не предвидится, а восьмиклассникам выдают аттестаты в комиссариате народного просвещения.
— Бежим в комиссариат! — сказал Шокарев.
— Погоди. Скажите, Лев Львович, участвовал я в отряде «Красная каска» или нет?
— А как вам хочется? Я человек беспартийный.
— Тьфу! — сказал Леська.— Пошли.
На даче Бредихиных только что позавтракали, и самовар был еще теплым. Бабушка, дедушка и Леонид усадили Леську и Володю за стол.
— Ревком ведет себя очень умно,— сказал Леонид.— Он занимается только делами первостепенной важности, а мелочишки предоставляет времени.
— Например? — спросил Володя.
— Ну, например, все сапожные, портновские мастерские, кузницы, харчевни, бакалейные магазины, не говоря уже о базарах,— все остается в нетронутом виде.
— А что в тронутом?
— Сельское хозяйство. Маленькие деревушки они сплачивают в так называемые совхозы, то есть коммуны. Это очень остроумно: вместо карликовых наделов — латифундии, но государственные, а не частные.
— А как это происходит? Ведь наделы-то крестьянские! Мужики и восстать могут.
— Могут, но почему-то не восстают.
— «Почему-то»…
— Но, разумеется, идет и обратный процесс: мужики захватывают имения и делят землю между собой.
— Вот это гораздо естественнее! — захохотал Леська.
— А вы не знаете, Леонид, что с нашей «экономией»?
— Это «Монай», что ли?
— «Монай».
— Чего не знаю, того не знаю.
— А кто ведает этими делами?
— Наркомзем, конечно.
Когда Леська и Володя вышли из дачи и направились в комиссариат просвещения, Володя остановил по дороге какого-то прохожего:
— Скажите, пожалуйста, где находится наркомзем?
— В здании земской управы.
— Бывшей земской управы,— поправил Леська.
— Бывшей и будущей,— сказал прохожий и ушел, не оборачиваясь.
— Сволочь! — крикнул ему вдогонку Елисей и, обернувшись к Шокареву: — А зачем тебе наркомзем?
Володя слегка покраснел и сказал, запинаясь:
— Хочу… предложить… образовать из нашей экономии… совхоз.
Леська остановился и пристально вгляделся в друга.
— А ты действительно великий человек. Быть тебе председателем Крымского правительства, если ваши вернутся.
Володя смущенно засмеялся.
— Для этого не надо быть великим.
Двери в квартиру Шокаревых были раскрыты настежь. Публика входила и выходила толпами. И так же, как у Дмитрия Ильича, любой гражданин беспрепятственно проходил к комиссару и мог наблюдать воочию всю его работу. Комиссар принимал в небольшой комнате, которая когда-то была Володиной детской, а потом библиотекой. Комиссар Самсон Гринбах в шинели Огневой дивизии, с красными «разговорами» поперек груди, весело взглянул на вошедших.
— Авелла! — приветствовал он их.— Вот неожиданные гости! А мне говорили, Шокарев, что тебя видели в Италии.
— Там видели моего отца, товарищ Гринбах,— улыбаясь, сказал Володя.
— Володя подарил Евпатории пароход пшеницы,— загремел Леська, чтобы сразу же обрубить узел.
— Как! Этот «Синеус», который стоит на рейде, это ваше судно?
— Наше! — закричал Леська.
Все засмеялись.
— Поражен! Истинно поражен! Чего только не делает с людьми революция!
Он пригласил юношей сесть и вообще был необычайно любезен — просто не похож на того Гринбаха, которого Леська наблюдал под Перекопом.