— За аттестатами пришли?
— Именно.
— А как у вас с отметками?
— Двоек нет,— заявил Леська.
— У тебя-то нет, а как дела у Володи?
— И у него нет.
— Отлично.
Гринбах позвонил в ручной колокольчик, в который обычно звонил отец Шокарева, когда бывал болен.
— Свяжитесь с гимназией и, если у этих сорванцов все отметки не ниже троек, выдайте им аттестаты за моей подписью.
— Ну вот, граф Мирабо…— сказал Елисей, грустно вздохнув.— Юность кончилась…
Часть II
1
Университет был большим, а город маленьким. Он как бы тонул в университете. Студентов в крымской столице насчитывалось великое множество, поэтому все ленивые гимназисты получили репетиторов, а все некрасивые девушки — женихов. Но на Бредихина не хватило ни дурнушек, ни лентяев, и голодал он зверски.
Есть в Симферополе церковь Петра и Павла, вокруг которой кружатся уютные одноэтажные домики, образующие площадь. Пейзаж этот напоминает станицы по рекам Терек и Сунжа, разница только в том, что станица из дерева, а петропавловская площадь из камня. В одном из каменных домиков и поселился Бредихин.
Весной 1919 года Красная Армия очистила от англо-французов всю территорию Крыма. Но на Керченском полуострове под прикрытием иностранного флота сошлись четыре офицерские дивизии: Алексеевская, Корниловская, Марковская и кубанская Карательная. Им удалось высадить десант между Феодосией и Коктебелем.
Эта операция была частью общего наступления генерала Деникина. Из опасения попасть в «клещи» Красная Армия вынуждена была оставить Таврию и укрепиться на Каховском плацдарме. Вот почему соседом Елисея по квартире оказался белогвардейский прапорщик Кавун.
Хозяин квартиры Аким Васильевич Беспрозванный, совершенно белый, но с косыми черными бровями, низкорослый пышный красавец старик, сдавал комнаты в наем и этим жил. Обитал он на кухне, спальню занимал Бредихин, а столовую — прапор. Хозяин изредка приглашал своих постояльцев на чашку чая, угощал их бутербродами с луком и рассказывал о своей многострадальной жизни.
— Понимаете? Я получил образование в Сорбонне. Философ из меня не вышел. Получился провинциальный газетчик. Вот мне уже за шестьдесят, у меня больные ноги, а репортера, как волка, ноги кормят. Короче говоря, ничего не зарабатываю. Но я живу жизнью поэта! Переписываюсь с Бальмонтом, Брюсовым, Блоком, а когда Максимилиан Волошин приезжает из Коктебеля, он всегда останавливается у меня. Ах, Максимилиан Александрович… Если б вы его видели! Он так прекрасен, что Париж поставил мраморный бюст с его изображением в скверике против дома Эйфеля. Никто не знает, что это Волошин, все думают — фавн. А он и вправду фавн. Божок своего Коктебеля. Недаром скала Кара-Дага, вдающаяся в море, точная копия волошинского профиля.
— А может быть, Волошин — копия скалы? — в порядке уточнения заметил, усмехаясь, Кавун.
— Неправда! Человек значительнее камня. Просто скала предвидела появление Волошина.
Старик на минуту задумался, потом произнес замогильным голосом:
А я, поднявши руки к небу,
Молюсь за тех и за других…
— Вот и я такой же. Только я против тех и других. Оттого-то нас обоих не печатают ни белые, ни красные. Но я отнюдь не в отчаянье. Много ли поэту нужно? Пушкин писал: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Этих строк, заметьте, никогда не цитируют. Но вы только вдумайтесь: «хоть один»! Вполне достаточно для славы, которую не следует путать с популярностью. Популярность можно сделать любому, а слава рождается сама. Все свои стихи я посылаю Волошину — вот мой читатель. Тот самый пиит, о котором говорил Пушкин.
— Но ведь жить-то на что-нибудь надо! — сказал прапорщик.
— В том-то и дело. Поэтому неизменно пытаюсь что-нибудь напечатать. Но увы. Да вот как раз сегодня «Крымская почта» вернула мне стихотворение, которое для меня очень дорого…
— Прочтите, Аким Васильич,— попросил Бредихин скорее из вежливости, чем из любопытства.
— Wenn Sie wollen [6], — сказал Аким Васильевич почему-то по-немецки.
Лев Толстой различал три вида старости: величественную, жалкую и омерзительную. Марсель Пруст присоединил четвертый вид: смешноватую. Именно такова старость Акима Васильевича.
Хозяин встал. Он слишком благоговел перед поэзией, чтобы читать стихи сидя.
— Без названия! — объявил он патетическим тенорком и вдруг прочитал стихотворение, которое ошеломило Бредихина:
Океаниды бросили меня,
Моих седин девчонки не простили.
Ушли, как волны, весело звеня,
И я стою на берегу пустыни.
Я вижу даль в голубоватой мгле.
Там, за песками,— солнце в океане…
Нет ничего печальней на земле
Мужской тоски о женском обаянье.
— Складно! Крепко! — отрапортовал прапорщик.
— «Нет ничего печальней на земле мужской тоски о женском обаянье»…— повторил, как эхо, Леська.
— Вам нравится, Елисей? — спросил автор.
— Нравится? Не то слово. Впилась в меня эта фраза. Я теперь от нее не отделаюсь.
Автор самодовольно хихикнул.
— Почему же эту рукопись не печатают? — спросил Кавун.
— Не газетное, говорят, стихотворение. Дайте что-нибудь политическое, говорят.
— Ну и что ж? Ну и дайте?
— Я и дал.
— Можно послушать?
— Пожалуйста.
Реплика врачу
Не пить, не курить, не влюбляться?
Ну, что ж. И это могу.
Но жить средь военных реляций
С душонкой на рыбьем меху,
На ночь заглатывать соду,
На все треволнения — нуль…
Но как вы спасете меня от пуль,
Пущенных в Свободу?
Простите мою суровость,
Но…
(Как бы вам изложить?)
Стихия поэта — совесть,
И этого не излечить.
Елисей молча глядел на своего смешноватого хозяина.
— Осмелюсь спросить,— начал прапорщик.— Неужели вы понесли это в газету?
— Понес. А что?
— И вас не арестовали?
— Кто арестует? Трецек? Это мой древний товарищ.
— А кто он такой?
— О, это замечательный человек,— засмеялся Беспрозванный.— Сейчас он редактор «Крымской почты».
— Кто эти люди, которые, как трактует ваше стихотворение, расстреливают свободу? — осторожно спросил Кавун.
— Как вам сказать… Это во всех странах.
— Да, но вы пишете в стране Добровольческой армии!
— Ах, это? Да-да… Я сделаю сноску: «К нашему Крыму сие не относится».
— Не считайте меня за дурака! — грубо отрезал прапорщик.— Сами-то вы, часом, не большевик?
— Я? О, нет! Разумеется, нет!
— Почему «разумеется»? — спросил Елисей.
— Совсем недавно мы жили при большевиках, и я понял одну вещь: коммунизм — это религия, а всякая религия догматична и не допускает инакомыслия. Но там, где нет инакомыслия, нет и движения вперед!
— Дважды два — четыре тоже не допускает инакомыслия,— сказал Елисей,— но от этого математика не остановилась в своем развитии. Коммунизм — это наука.
— Прекратите вашу талмудистику! — заорал Кавун.— Вы понимаете, какой сейчас момент? В горных лесах между Судаком и Алуштой появились красные партизаны. Они нападают на наши эшелоны. А кто ими руководит? Симферополь. Кто вдохновляет? Симферополь. Здесь их центр. Значит, каждая личность в этом городе подозрительна.
— Значит, надо арестовать всех! — сказал Леська.
— Я живу в квартире некоего Беспрозванного и хочу знать, кто он такой! — рявкнул Кавун, не обращая внимания на Елисея.
— Человек…— печально ответил Аким Васильич.
— Я тоже человек,— заявил Кавун.— Однако же в наше время человек человеку рознь!
— А вам что, дознание обо мне нужно произвести?
— Будет нужно, произведем!
— Разговор принял странный характер,— поморщась, сказал Елисей.— Это ведь все-таки поэзия, ваше благородие. К ней надо подходить…
— Что вы хотите сказать этим «благородием»? Думаете, я не знаю частушку:
Был я раньше дворником,
Звали меня Володя,
А теперь я прапорщик —
«Ваше благородье…» —
Прапорщику не присвоено «благородие».
— Но может быть, присвоено благородство, господин прапорщик? — запальчиво крикнул Беспрозванный.— Я пригласил вас к себе в гости, читаю стихи, душу раскрываю перед вами, а вы хамите мне самым бесцеремонным образом.
Он резко повернулся и, всхлипнув, убежал в сени.
— Плачет, наверное,— тихо сказал Леська.
— А ну его к чертовой бабушке! Много их, красных, развелось. Этот говорит: коммунизм — религия; тот: коммунизм — наука. А в общем, вы оба — одного поля ягоды. Всех вас надо на мушку. Вот вы, например. Кто вы такой?
— Студент первого курса юридического факультета Бредихин Елисей. А вы, уважаемый, не смеете меня допрашивать, иначе я привлеку вас к ответственности за самоуправство.
— А может, я не просто прапорщик?
— Ах, так? В таком случае привлеку за самозванство, если вы врете.
— Я себя ни за кого не выдаю,— оробело возразил Кавун.
— То-то. Вот так-то лучше. А то ведь мы, юристы, только и смотрим, как бы кого поймать на крючок.
— Да. Конечно. Это правильно. Так и нужно. Законность соблюдать необходимо. Однако спать пора, господин студент. Спасибо за компанию.
Прапорщик встал, шаркнул сапогом и удалился в свою комнату.
Услышав, что он ушел, хозяин вернулся в кухню.
— Какая гадина! — зашептал Беспрозванный, притягивая к себе Елисея за руку.— Уж и не знаю, как от него избавиться. И вообще ненавижу три социальных слоя: русское чиновничество, еврейское мещанство и украинскую полуиителлигентщину.
— Вы считаете его полуинтеллигентом?
— А как же? Окончил четыре класса городского училища, потом школу прапорщиков,— кто же он, по-вашему?