— А вас больше устраивает теория Джевонса, объясняющая кризисы вспышками на солнце? — дерзко воскликнул Бредихин.
— Вы очень развязны, молодой человек!
Священник собрал свои шпаргалки и большими шагами, едва не раздирая своей рясы, вышел из аудитории до звонка.
Студенты зашумели, кинулись к Бредихину, изо всех сил жали ему руки.
— Какой молодец!
— Как его фамилия?
— Ну, это будущий профессор.
— Я хотел бы скорее учиться у вас, чем у «отца преосвященного»,— сказал ему студент, левая щека которого все время прыгала.— Разрешите представиться: Валерьян Коновницын — сын бывшего городского головы.
Леська шел домой очень возбужденный.
«Надо будет перечитать Маркса. Подготовиться. Я еще покажу этому попу. Он еще меня узнает. Если мы студенты, то это еще не значит, что мы ни черта не понимаем».
Дома он застал Беспрозванного в великом горе.
— Теперь мне уже вернули стихи из самих «Крымских новостей». Боятся.
Он протянул Елисею рукопись. Леська пробежал ее и улыбнулся.
— Остроумно, но, по-моему, совершенно безобидно.
— Вы так думаете? — дрожащим от оскорбления голосом спросил Аким Васильевич и торжественно прочитал:
Эпиграммы
1
Живет на свете существо,
Какое встретится не часто:
Вся философия его
От настроения начальства.
2
Политический твой принцип —
Кахетинского и брынзы б.
Ну и так далее. Безобидно? Смотря с чьей точки зрения. Вы, например, не подходите под эти рубрики, и вам как с гуся вода. Но ведь я задел таких людей, для которых философия жизни — это приспособленчество и чревоугодие. Ничего больше!
— Зачем вы носите по редакциям такие вещи, которые нельзя печатать?
Колдун хитро усмехнулся.
— У Чехова в записной книжке имеется одно место. Антон Павлович говорит, что диалог рыжего клоуна с белым — это беседа гения с толпой. Милый Леся, не обижайтесь, но ведь я этот самый рыжий и есть. Ваши реплики очень правильны, но у меня свой расчет. Когда я приношу в газету такие невозможные вещи, я, конечно, знаю, что их не возьмут. Но мне известно и то, что работники тут же их перепишут, вызубрят наизусть и разнесут по всему городу. Чем не тираж?
— О, вы опасный человек, Аким Васильич!
— Служу обществу, дорогой мой. Вот так.
В коридоре послышались чьи-то шаги и голос удивительной свежести:
— Студент Бредихин здесь живет?
— Здесь!
Елисей вышел в коридор.
— Боже мой! Алла Ярославна? Какими судьбами?
Услышав имя Карсавиной, Аким Васильевич вырвался вперед, как рысак на ипподроме, расшаркался, представился, чмокнул ей ручку и побежал ставить самовар. Елисей пригласил Аллу Ярославну в свою комнату.
— У вас опрятно, как в девичьей,— сказала Карсавина, оглядывая Леськино жилье.
Леська стоял, обалдев от счастья.
Маяковский еще не написал своего стихотворения о Солнце, которое придет к нему в гости на Акуловой горе, иначе Леська непременно вспомнил бы о нем.
— Ну и наделали же вы дел своей пикировкой с Булгаковым,— сказала она, сняв шляпку и оправляя на ней вуаль.— Весь университет жужжит на самой высокой ноте.
— А почему же он прячет от студентов Маркса?
— Он считает его теории ненаучными.
— Он считает… В таком случае спорь! Опрокинь! Но сначала изложи эти теории. Мы ведь пришли в университет учиться, а не политиканствовать. Я хочу знать все, что делается в науке, которую я изучаю. Булгаков привел целый список теорий, начиная с Лавеле. Но не все же эти теории он считает правильными. Так? Почему же «неправильного» Маркса нужно от студентов скрывать?
Карсавина засмеялась:
— Да потому, что его теория… правильная.
— Милая! — воскликнул Леська и кинулся к ее рукам, чтобы расцеловать их.
Алла Ярославна отстранила его.
— Не так бурно, Елисей Бредихин. Хотя вы были правы по существу, но действовали, как мальчишка. Неужели вы до сих пор не поняли, что история — дама несправедливая и довольно глупая?
Вошел Беспрозванный с самоваром, затем исчез и появился вновь: от старика со страшной силой пахло одеколоном, которым душился Кавун.
— Расскажу вам, Алла Ярославна, одну историю, которая случилась лично со мной. А вы, Елисей, пока разливайте чай.
Прочитав однажды в журнале «Аполлон» стихи Черубины де Габриак, я влюбился в нее заочно и послал ей пламенное письмо. В ответ получаю совершенно возмутительную записку от Гумилева:
«Болван! Эта женщина — литературная мистификация».
Был в это время в Симферополе поэт Максимилиан Волошин. Я показал ему эту записку. Волошин расхохотался.
«Ну, хорошо,— говорю.— Пусть мистификация, но почему „болван“?»
«Потому „болван“, что Гумилев сам оказался в дураках. Вот как было дело».
И Волошин стал мне рассказывать: «Бродили мы однажды с Андреем Белым по берегу моря в Коктебеле. Глядим — трупик ската. Вы видели когда-нибудь ската? Он похож на серый туз бубён с хвостом, напоминающим напильник. Андрей говорит:
„А ведь у него, в сущности, монашеское одеяние. Голова с капюшоном, остальное — ряса. Как могли бы звать такого монаха?“
„Габриэль“,— говорю я.
„Нет. Пусть это будет его фамилией: Габриак. Даже де Габриак. А имя у него такое: "Керубино" — от древнееврейского "херувима"?“
„А что, если это женщина? Прекрасная молодая женщина, унесшая тайну в монастырь?“
„О! Тогда ее будут звать Черубина де Габриак“.
„Превосходно. А какие стихи могла бы писать такая женщина?“
Начали сочинять, перебивая друг друга и пытаясь нащупать характер этой загадочной монахини. В конце концов настрочили несколько стихов. Одну строфу я помню наизусть:
И вновь одна в степях чужбины,
И нет подобных мне вокруг…
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?
Отдали переписать одной девушке, у которой был изящный почерк, и отправили в журнал „Аполлон“. Там стихами заведовал тогда Гумилев. Ну, Николай мгновенно сошел с ума, тут же, немедля напечатал их и прислал Черубине на адрес нашей девушки пламенное объяснение в любви. Тогда мы с Андреем решили продолжать нашу игру. Ответили на его письмо со всей сдержанностью, на какую способна молодая монахиня с прошлым, и дошли до того, что по приезде в Петербург вызвали Гумилева от ее имени в ателье художника Головина. Гумилев бросился на свидание, точно акула на железный крюк. Но когда его привели в мастерскую, он увидел в креслах меня, Алексея Толстого и Маковского. Бедняга начал озираться. Тут я встал, подошел к нему и произнес:
„Позвольте отрекомендоваться: Черубина де Габриак“.
„Негодяй!“ — закричал взбешенный Гумилев.
Я ударил его по физиономии.
„Раздался мокрый звук пощечины!“ — сказал Толстой, цитируя Достоевского.
Гумилев тут же вызвал меня на дуэль. Когда мы уходили, я извинился перед Головиным за учиненный в его ателье скандал.
„Пожалуйста, пожалуйста! — пролепетал растерявшийся хозяин.— Сколько угодно!“»
Все засмеялись.
— А дуэль? — спросила Алла Ярославна, слушавшая с большим интересом.— Дуэль-то состоялась?
— Ого! Еще какая! — захихикал Аким Васильевич.— Достали пистолеты, карту, выехали за город к Новой Деревне,— все как полагается. Толстой выбрал в рощице лужайку, которая показалась ему наиболее удобной, и пошел к ней удостовериться в ее пригодности для такого романтического дела. Был он в цилиндре и в черном сюртуке. Шел очень серьезно, почти олицетворяя собою реквием, и вдруг провалился по бедра. Когда же вылез, оказался весь, извините, в вонючей тине: лужайка была болотистой.
Все снова расхохотались. Особенно заливалась Карсавина. Она оказалась очень смешливой.
— Ну, вы понимаете,— продолжал в совершенном восторге Аким Васильевич,— что после этого ничего серьезного быть уже не могло. В конце концов оказался потерпевшим ваш покорный слуга, заработавший «болвана».
Алла Ярославна снова надела шляпку и начала натягивать вуаль.
— Вы проводите меня, Бредихин?
— Конечно, конечно…
Она вышла в коридор.
— Извините, что не оставил вас тет-а-тет,— зашептал Аким Васильевич, пригибая к себе Елисея.— Но она так прелестна, что я не смог… И потом — какой прекрасный собеседник!
— Собеседник? Она? — злобно переспросил Елисей.— Но ведь вы не дали никому слова сказать!
На улице Леська взял Карсавину под руку.
— Разрешите?
Она крепко прижала его руку к своей талии и повернула к нему голову.
— Вам надо скрыться, Бредихин,— сказала она тихо.
— Как скрыться? Зачем?
— Я за этим к вам и пришла, но ваш бойкий старичок… Словом, боюсь, что прийти на лекцию Булгакова вы сможете беспрепятственно, но выйти оттуда…
— Неужели это серьезно?
— К сожалению, да.
— Почему вы так думаете?
— Я сегодня исповедала вашего священника. Он разъярен и уже звонил одному нехорошему человеку. Ректор напуган до последней степени: в его университете агитатор, а вы знаете, какое это сейчас страшное слово? За агитацию вешают.
Леська помолчал. Шли они темными переулочками. Леська нарочно петлял, чтобы побыть с Аллой Ярославной подольше. Она не протестовала.
— Как я счастлив, что вы пришли. За предупреждение спасибо, но…
— Послушайте, Бредихин. Вы очень молоды. А в вашем возрасте любовь — это алгебраический икс, под который можно подставить любое именованное число.
Леська несколько опешил. Он вспомнил Васену и тут же Катю, Аллу Ярославну и тут же Мусю… Проклятая юность! Когда она кончится!
У выхода на Дворянскую Карсавина остановилась.
— Ну, здесь мы простимся. Действуйте быстро, Бредихин. Желаю удачи.
Леська ждал, что она его на прощанье поцелует, но у Аллы Ярославны не было этой мысли. Вообще женщины редко способны на чудо. Вот Карсавина — уж на что личность, а не додумалась…
Леська видел, как она уходила в огни синей улицы, и шептал ей вслед: