И вдруг встретил!
Как-то гуляя вечером у пляжа, Елисей увидел в «Дюльбере» свет. Отель по-прежнему закрыт. Значит, вернулись Дуваны. Леська позвонил к ним на квартиру из конторы «Русского общества». К аппарату подошел Сеня.
— Алло?
— Сенька Дуван! — радостно крикнул Елисей.
Приезд Дуванов сразу же изменил Леськину жизнь. Теперь он бывал у них чуть ли не каждый вечер и видел за столом буквально всех знаменитостей, каких судьба заносила на этот приморский курорт.
Однажды его познакомили с Собиновым. Знаменитый артист, полуседой, красивый, моложавый, пил чай с красным вином. Он был одет в офицерский китель цвета хаки-шанжан с погонами поручика. Просить его что-либо спеть хозяева не решались, но…
— Леонид Витальевич! У меня к вам великая просьба,— начала хозяйка, Вера Семеновна.— Я не из тех матерей, которые считают своих детенышей обязательно гениальными. Но все же Тамара — кинозвезда, Илюша принят в третью студию… И вот мне кажется, что у Сенечки появился голос.
— Ну что ты, Вера? Ну, какой у него голос? — пожурил ее Дуван-Торцов.
— Голос, голос! Спой, Сенечка, я прошу тебя.
Сенечка спел романс «Уймитесь, волнения страсти».
— Ну как, Леонид Витальевич?
Собинов расхохотался.
— Голосишко есть, но ни страстей, ни волнения я что-то не обнаружил.
— О, это все с годами придет! — сказала мама.
— Позвольте и мне спеть,— вдруг выпалил Леська.
Все озадаченно на него оглянулись.
— Ну, спойте,— нехотя произнесла Вера Семеновна.
— Что значит — «ну, спойте»? — раздраженно отозвался Дуван-Торцов.— Спойте, молодой человек. Самым определенным образом!
Елисей запел свою любимую — о Кармелюке-разбойнике. И в комнате запахло полынью, и конским дыханием, и степным ветром, и встала окровавленная судьба загнанного и гордого человека, который поднялся с горстью забубенных головушек против страшного мира тиранов:
Я ж нико́го не убываю,
Бо сам душу маю,
Богато́го обираю
Та бидному даю;
Богатого обираю
Та бидному даю.
Та при том же, мабуть, я
Сам греха не маю.
Когда Елисей замолк, никто не думал о его голосе,— все видели только Кармелюка с его дикой тоской, а за ней ту красную стихию, которая сейчас охватила страну, а может быть, и Европу.
— Вам надо учиться, юноша, обязательно учиться! — сказал Собинов.
— А зачем?
— А затем, что у вас в груди клокочет золото.
— Не всяко золото в монету.
— Не понимаю вас.
— Он юрист и мечтает стать судьей,— ответил за него Сеня.
— Но почему? При таком даровании…
— Потому что голосов много, а сердец мало. Я прошлой весной сидел в тюрьме и убедился, что России гораздо нужнее хороший судья, чем хороший певец.
Собинов поглядел на него с любопытством.
— Вот какая у нас, оказывается, молодежь! — сказал он с оттенком гордости.— Много слышал о ней, а вот беседовать не приходилось.
В другой раз Елисей застал у Дуванов армянина небольшого роста, но с высоким лбом и огромной синей бородой.
— Знакомьтесь, Леся: профессор Абамелек-Лазарев!
— Очень рад,— сказал Абамелек и, не глядя, протянул Леське волосатую руку в кольцах и перстнях.— Так вот я и говорю: первая рукопись «Бориса Годунова», датированная 7 ноября 1825 года, была вручена Пушкиным Погодину и, по-видимому, исчезла. Из черновиков сохранились только первые четыре сцены и часть пятой, переписанные с первой. Но все копии, которые нам известны, появились уже после восстания декабристов. Я убежден, что Пушкин в связи с этим событием внес в трагедию кое-какие изменения. Я убежден, например, что фраза Годунова: «И мальчики кровавые в глазах» — говорит вовсе не о том, что в глазах у царя двоится. Она была вставлена позже и явно намекала на пятерых юношей, повешенных Николаем I на острове Голодае. Я имею в виду Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского.
— Неужели так? — всплеснула руками Вера Семеновна.
— А что, если первая рукопись будет найдена и окажется, что в ней есть эта фраза о мальчиках? — спросил Леська.
— Великолепный вопрос, который никогда не приходил мне в голову! — вскричал Абамелек, неприязненно взглянув на юношу.— Ум — хорошо, а полтора — лучше.
— Ну а все-таки? — отважно настаивала Вера Семеновна.
— Тогда я скажу, как писал Федор Сологуб:
Творение выше творца,
И мир совершеннее бога.
Все засмеялись. Все, кроме Леськи, который сидел как ошельмованный. Выждав паузу, Леська расхрабрился и через силу спросил:
— Простите, пожалуйста, вы не супруг ли Аллы Ярославны?
— Супруг. А вы откуда ее знаете?
— Приват-доцент Карсавина — мой руководитель по уголовному процессу.
И тут же, решив идти ва-банк, выпалил:
— Моя фамилия Бредихин. Елисей Бредихин.
Он был готов ко всему. Даже к дуэли.
Но имя Бредихина не произвело на Абамелека никакого впечатления.
«Лихо! — подумал Леська.— Значит, Алла ничего ему не сказала о моем письме! Милая… Умница…»
— Что же вы приискали для вашей жены? — спросила Вера Семеновна.
— Да ведь настоящего сезона еще нет. Санатории закрыты. Вот я и подумал: не будете ли вы настолько любезны, чтобы предоставить Алле Ярославне хотя бы один номер в отеле, а лечиться она станет ездить в майнакскую грязелечебницу.
— Рад бы душой,— сказал Дуван-Торцов.— Но посудите сами: можно ли открыть гостиницу ради одного человека?
— Не беда! — сказала Вера Семеновна.— Пусть живет в наших апартаментах. Я предоставлю ей комнату с балконом на море. Это комната нашей старшей дочери, Тамары, но она, как вы знаете, в Петрограде.
— О, мы не смеем вас обременять!
— Такая очаровательная дама, как ваша супруга, может только украсить нашу семью,— сказал Дуван-Торцов.
— К тому же мы получили от атамана Богаевского письмо: он просит предоставить ему весь нижний этаж. Значит, при всех условиях отель скоро будет открыт.
— Это какой Богаевский? — спросил Леська.
— Ну, разумеется, не феодосийский художник! — с раздражением сказал Абамелек-Лазарев, которому Леська определенно не нравился.— Очевидно, речь идет об атамане Войска Донского?
— Совершенно верно.
— А что такое с Аллой Ярославной? — снова спросил Леська.
— Нефрит,— нехотя процедил Абамелек.
— А по-русски?
— Воспаление почек.
— Что значит красивая женщина! — воскликнул Дуван-Торцов.— Даже ее болезнь носит название самоцвета.
Дома Леську ждало новое письмо от Беспрозванного: он писал о том, что, по слухам, Карсавина собирается в Евпаторию, и «присовокупил», как он выразился, стихотворение:
Если двум хорошо друг с другом,
Кому до этого дело?
Но нет, не смеешь: ты связана с другом
До гробового предела.
А другу снится твоя подруга…
Но ведь и сны запретны.
Так и живут с супругом супруги,
Свято друг другу преданы.
И нежно целуются голубь с голубкой,
Сидя на общей рейке.
(Она мечтает о соколе глупо,
А он — о канарейке.)
И полное тайны и преступленья
Стоит родословное древо,
Ревность, уродуя нас постепенно,
Самая дикая древность.
«Что это? — подумал Леська.— Отпущение будущего греха? Напутствие?»
Стихи взволновали бы Леську, если б он не был весь охвачен таким важным сообщением, как скорый приезд атамана. Весь вечер он мучился тем, что не может вызвать Еремушкина. Но у этого парня был какой-то особый нюх. На следующий же день он разыскал Елисея.
— Есть у тебя для нас что-нибудь интересное?
— Есть. Атаман Богаевский забронировал за собой нижний этаж «Дюльбера».
— Ну и что?
— Не знаю. Может быть, это что-нибудь значит?
— Ничего это не значит. Богаевский… Что он решает?
— Но ведь он атаман.
— Ничего он не решает. Тем более в Евпатории. Но во всяком разе прислушивайся в оба уха. Если я буду нужен, приходи на мельницу Шулькина. Знаешь?
— Знаю.
— Моисей учился с нами в Городском.
— Знаю, знаю.
— Ну, бывай!
— Слушай, Еремушкин: а как относительно партии? Примут меня наконец или нет?
— Но ведь я ж тебе объяснял, чудак. Тебе выгодно, чтобы ты нигде не значился в списках.
— Если б я хотел жить только выгодой, я бы не имел с тобой никакого дела. Это ты можешь понять?
— Понимаю. Хорошо. Ничего тебе определенно не скажу, а только скажу, что поставлю твой вопрос перед кем надо.
Новое посещение «Дюльбера» принесло Леське радость.
Посреди комнаты на кровати возлежала Карсавина, а Дуваны расположились вокруг нее. В глубине светилась белым халатом сестра милосердия. Это была высокая строгая женщина, похожая на императрицу Александру Феодоровну.
В стороне у стены на маленьком столике сиял никелированный самовар и стаканы в подстаканниках. Каждый подходил к столику, наливал себе чаю и снова садился в свое кресло, держа стакан в руке и позванивая ложечкой. Звон был тихий, разнообразный и напоминал звонницу в далеком старинном городке.
Елисей ожидал, конечно, увидеть Аллу Ярославну в «Дюльбере», он и шел туда уверенный, что увидит ее, но когда увидел… Эти длинные брови… этот едва намечающийся милый второй подбородок…
— А! Вот не ожидала. Знакомьтесь: мой студент. Он часто огорчал меня в университете, но мы все же с ним друзья, не правда ли?
Карсавина протянула ему руку. Леська почтительно, даже благоговейно поцеловал ее пальцы.
— Садитесь, Леся,— сказала хозяйка.— Сенечка, напои гостя чаем. Сам он на это ни за что не решится.
Леське принесли чаю и вручили таблетку сахарина. Леська бросил его в стакан. Сахарин побежал по поверхности, дымясь, как обледенелый ледокол.
— А где ваш супруг? — спросил Леська.
— Артемий Карпыч? Уехал в Симферополь: у него сессия. А почему вы спросили? Он вам нравится?