Леська опустил глаза.
— Да.
— Чем же именно? — продолжала расспрашивать Карсавина, забавляясь его смущением.
— Фантазией. Это, по-моему, очень редкое качество в мире ученых.
— О, вы совсем не знаете ученых! — засмеялась Алла Ярославна.— Это такие гадалки…
Вскоре разговор перешел на военную тему.
— Деникин окончательно подорвал к себе доверие своими поражениями,— сказал Дуван-Торцов.— Сейчас он где-то под Новороссийском, а в это время в Севастополе идет борьба за власть. Говорят, что главнокомандующим будет барон Врангель.
— А что это изменит? — спросил Леська.
— По существу, ничего, но всякое новое имя — надежда.
— Именно поэтому,— сказала Карсавина,— Антанта может усилить свою помощь.
— Помощь эта может быть только финансовой,— сказал Елисей.— Всякая помощь войсками очень опасна: войска легко опьяняются большевистской стихией.
— Откуда ты это знаешь? — нервно ринулся в разговор молчаливый Сеня.
— Я наблюдал в Севастополе французских моряков на демонстрации. Это меня многому научило.
Помолчали. Сестра вышла из своего угла и сказала:
— Больная утомлена. Я должна готовить ее ко сну.
Все встали и начали прощаться.
— А вы, молодой человек, останьтесь,— обратилась она к Елисею.— Я буду менять постель, и вы поможете мне поднять Аллу Ярославну.
— Я еще могу сама.
— Можете. Но я вам этого не позволю! — отчеканила императрица.
Вера Семеновна расцеловала Карсавину на сон грядущий, Дуван-Торцов со вкусом чмокнул ее в руку, Сеня удовлетворился рукопожатием.
Когда все ушли, Александра сказала:
— Вчера больную поднимал хозяин вместе с сыном и делали это так неловко, что вызвали у нее почечные колики. Сегодня мы сделаем иначе: Алла Ярославна будет лежать совершенно ровно, а вы поднимете ее на вытянутых руках. Сможете?
— Надеюсь.
— Я тоже. Пока вы будете ее держать, я переменю простыни и взобью подушки.
Карсавина лежала, закрыв глаза.
— Отвернитесь! — приказала Леське сестра.— Я сейчас запеленаю Ярославну в простыню… Так. Отлично. Теперь, молодой человек, идите сюда. Приподымите ее, но так, чтобы она, бога ради, не прогнулась. Так… Так… Хорошо. Молодец.
Алла Ярославна по-прежнему лежала с закрытыми глазами. А Леська? Он держал в руках такую драгоценность, которую не с чем было сравнить.
— Ну, вот и все. Кладите ее обратно. Вы слышите? Обратно, я говорю. Осторожно… Осторожно… Так. Хорошо. Прекрасно. А теперь уходите: мы будем спать.
— Благодарю вас, Бредихин,— сказала Карсавина слабым голосом (она, наверно, и вправду очень устала).
Леська поцеловал ей руку и ушел.
Три дня Елисей не навещал Аллу Ярославну: боялся ей надоесть, а может быть, подсознательно хитрил, надеясь, что она по нем заскучает. Но каждый вечер приходил он к «Дюльберу», ложился на прибрежный песок и неотрывно глядел на балконную дверь и окна «Тамариной комнаты».
На четвертый Елисей снова постучался к Алле Ярославне.
— Где это вы пропадали, молодой человек? — с шутливой строгостью набросилась на Елисея сестра.— Мы его ждем, ждем, а он себе где-то разгуливает!
— Неужели… вы меня… ждали?
— А как же? А кто будет подымать Ярославну? Чатыр-Даг? Все эти дни работали трое: сам Дуван, его сын плюс Вера Семеновна. Но, конечно, никакого сравнения!
— Пожалуйста. Я всегда рад быть полезным…
— Вот и приходите.
— Ежедневно?
— Ну, хотя бы через день.
Карсавина взглянула на Леську смущенно и чуть-чуть улыбнулась одними углами губ.
— Ну, что у вас хорошего? — спросила Леську Александра.— У нас пока ничего. Надеемся через недельку встать и ездить в майнакскую грязелечебницу. А теперь отвернитесь. Пока вы здесь, я буду менять постель.
Она опять запеленала Карсавину и отдала ее Леське.
Елисей бережно, но гораздо смелее, чем в прошлый раз, приподнял больную, огорченно думая о том, что сейчас придется ее опустить.
— Так. Прекрасно. Спасибо вам. Теперь можете идти домой.
— Ну, что вы с ним так? — засмеялась Карсавина.— Он ведь все-таки не носильщик.
— А зачем он так поздно приходит? Вам пора спать, и никаких разговоров. Вы же знаете мой характер?
— Простите меня,— сказала Леське Алла Ярославна.— Она такая строгая. Я ее боюсь. Приходите завтра пораньше.
Елисей пришел пораньше. Но и этот день был неудачным.
Больная стонала до крика… На спиртовке кипятился шприц. Сестра готовилась сделать ей укол пантопона.
— Если часто вводить в организм пантопон, человек может стать морфинистом,— сказал Елисей.
— Что вы такое кушаете, что вы такой умный? — едко просила Александра.
Леська обиженно замолчал.
— Отвернитесь.
Пауза.
— Теперь можно. Но только тшш… Ни звука… Она сейчас заснет.
На следующий день сестры не было, и у постели сидела Вера Семеновна.
— Здравствуйте, Леся! — сказала она.— Выйдите, пожалуйста, на балкон: мы хотим с Аллочкой немного поплакать.
Елисей вышел на балкон.
О чем им плакать, Леська хорошо знал: Дуван-Торцов охладел к своей жене, и она обливала Карсавину слезами от шести до восьми. После этого шла ужинать.
Елисей сел на угол балконных перил и видел близкую воду. Месяц был огромен, как в Турции, и море казалось белым,— древнее эллинское море, которое он так любил, шепелявое чудовище, иногда такое домашнее, родное, а сейчас еще роднее, потому что оно притянуло к себе Карсавину. Как хорошо называет ее сестра: «Ярославна»…
Его позвали в комнату. Веры Семеновны уже не было, была сестра, но почему-то очень торжественная, в белом переднике с красным крестом.
— Подумайте, молодой человек, какой ужас: меня мобилизовали, и я теперь буду работать в военном госпитале.
— Что же в этом ужасного?
— А кто же станет обслуживать Ярославну? Где вы сейчас найдете не то что акушерку-фельдшерицу, как я, а хотя бы санитарку, сиделку, няню?
— Надо будет поискать.
— Да, да. Пожалуйста. Мы вас очень просим.
Когда Елисей уходил, в коридоре поджидал его Сеня.
— Елисей! Мама хочет с тобой поговорить. Пойдем.
Он ввел его в какую-то новую для Леськи комнату, в которой ожидала его Вера Семеновна.
— Леся! Я знаю, что вы хорошо относитесь к Аллочке, а сестра милосердия уходит. Кто же будет ухаживать за больной? И вот мы решили делать это всей семьей. Отца, конечно, придется от этого освободить: он сам еле дышит.
— У него одышка,— обиженно вставил Сеня.
— Да. Одышка. Значит, остаюсь я, Сеня и вы. Мы с Сеней будем сменяться каждые два часа, а вам предоставим вечер. Конечно, вы, как мужчина, не сможете делать всего, что ей требуется. Тогда звоните горничной. Вы согласны, Леся? Я буду вам платить пятьсот рублей в месяц, а Карсавина ничего об этом не будет знать.
— Мама, ну что ты? Ну, как тебе не стыдно?
— А что тут стыдного? Сестра же получала за это деньги? Каждый труд должен быть оплачен.
— Труд, но не чувство,— сказал Елисей.
— Ах, уже есть и чувство? — засмеялась Вера Семеновна.
С этого дня Елисей каждый вечер приходил в «Дюльбер», как на службу. Раз в два дня подымал он на руки Карсавину, Вера Семеновна меняла слежавшуюся простыню и исчезала, а Елисей сидел до тех пор, пока Алла Ярославна не засыпала. Тогда он выключал верхний свет и на цыпочках уходил.
Однажды Алла Ярославна спросила его:
— Вы любите стихи?
— Не уверен в этом. Я их мало знаю.
— Жаль. А я люблю. Кстати, сейчас вся интеллигенция упивается стихотворением Александра Блока. Я его целиком не помню, но вот это:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!
Тебя жалеть я не умею,
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет,—
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…
Этого нельзя читать без слез. Нравится вам? — спросила она Леську.
— Нет.
— А ведь это, Леся, эпохальные стихи. Они отвечают на самый жгучий вопрос времени. Они утешают нас в том страшном хаосе, который охватил Россию.
— Меня они не утешают. Я не хочу, чтобы любому чародею… Ни Колчаку, ни Деникину, ни Махно! Есть только один чародей на свете — Ленин.
— Почему вы так смело со мной говорите, Леся? Вы ведь совсем не знаете моих политических убеждений.
— Я вас люблю. Поэтому должен быть с вами откровенен.
— Понимаю.— Она подумала и снова сказала: — Но ведь Ленин — опасный человек. Он так много требует от России.
— Не от России, а для России.
— Ну пускай для, но это так страшно!
— Что же страшного, если за ним идет вся Россия? Гораздо страшнее все эти Корниловы да Врангели, которых Россия не хочет, но которые навязывают себя России, чтобы все шло опять так же, как было тысячу лет. А что касается хаоса, то никакого хаоса нет. Есть очень определенное, очень четкое стремление миллионов рабочих и крестьян освободиться от власти помещиков и капиталистов. Конечно, нет сахара, поезда почти не идут. Но разве это хаос? Это бесхозяйственность. Вот придет настоящий хозяин — и все появится.
— О, вы прирожденный агитатор! Так и сыплете из брошюр.
— Не жалеете ли вы, что выпустили меня из острога? — улыбаясь, спросил Леська.
Карсавина не ответила. Она вдруг смертельно побледнела и закусила губу.
— Что с вами, Алла Ярославна?
Она продолжала молчать, но, силясь сдержать стон, глубоко и прерывисто задышала.
— Вам больно? Да? Больно? Что я должен делать? Аллочка Ярославна?
Карсавина молчала. Лишь глаза стали наполняться слезами. Леська наклонился к ней и застонал, как от собственной боли.
— Аллочка Ярославна… Родная… Как мне помочь вам? Я не знаю… Ну, скажите: как? чем?
Вскоре больная затихла: она была в обмороке. Леська бросился к двери, поднял весь дом. Оказывается, есть шприц, есть пантопон, но никто не умеет сделать укола.