— Понятно.
— Теперь держи связь со мной.
— А что еще предполагается?
— Не знаю, Леся. Сейчас мы все ждем событий в Скадовске.
— Это произойдет скоро?
— По-моему, на днях. Ты заметил, сколько барж и буксиров подошло к нашему берегу?
— Нет. Я ведь живу от мельницы очень далеко.
— Вот-вот. Значит, теперь уже недолго,— сказал Шулькин, явно думая о чем-то своем.
7
Хотя сезон еще не наступил, Евпатория жила насыщенной жизнью. С самого утра пляж был полон. Недалеко от кафе-поплавка, как раз против «Дюльбера», покачивались на якорьках парусные лодки — «Посейдон», «Артемида», «Гелиос». Греки с обнаженными торсами аполлонов и гераклов, живописно полулежа на корме, приманивали более или менее моложавых старушек. А над пляжем стоял чудесный, ни с чем не сравнимый мягкий гомон летнего моря, где лепет, плеск и шипение легкой зыби сливались с детским ликующим визгом и сияющим смехом женщин. Люди наслаждались солнцем, морем, дюнами, и никто не думал о том, что в это время казаки, снявшись ночью на баржах, подошли к Скадовску.
Но Шулькин об этом думал. Больше того, он кое-что знал. Поэтому он пришел в подвал к Бредихину.
— Есть хорошие новости! Казаки наголову разбиты под Хорлами!
— Ну? Вот это здорово! Подробности известны?
— Пока нет. Знаю только, что высадились они в Скадовске и кинулись по суше на Хорлы, но Красная Армия сбросила их в море. На Севастополь драпанули жалкие остатки.
— Спасибо, дорогой. Это хорошо, что ты ко мне пришел.
Елисей подумал о том, что Еремушкин относился к нему сурово. Он приходил только тогда, когда ему что-нибудь было нужно, но никогда не приходил рассказать новости. А ведь он тоже вправе знать то, что они знают. Еремушкин ему не доверял. Это ясно. А вот Шулькин доверяет.
— Я тебе пока не нужен? — спросил Леська.
— Нет. Покуда нет. Когда понадобишься, я к тебе забегу. Ну, мир праху!
Это был коренной евпаториец.
Леська бросился к Шокареву. Еще за квартал ему почудился запах черного кофе.
— А-а! Леся! А я как раз собирался к тебе. Постой, что это за роба на тебе?
— А что? Ты видел ее много раз.
— Неужели?
— В студенческом костюме жарко, да и выгорит он на солнце в одну минуту, а эти штаны с рубахой выдержат самое адское пекло!
— Да, но это даже не парусина…
— Правильно! Это парус номер семь.
— Странно, очень странно.
— Чем же странно? Живу по средствам.
— Ну, займи у меня. Отдашь как-нибудь.
— Не хочу.
— Но ведь ты одет просто неприлично.
— Вполне прилично. Штаны как штаны. Даже с карманами. А на рубахе пуговки — золотые с орлами. Шик! Ну да бог с ним! Ты вот что скажи: зачем ко мне собирался?
— Да, да… Наконец-то мне удалось выяснить, что десант предполагается высадить в порту Скадовском.
Глаза Елисея стали железными.
— Все-таки удалось?
— С большим трудом, конечно, но удалось.
— И это точно?
— Абсолютно точно.
Елисей задохнулся..
— Джинабет! — выругался он по-татарски и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.
Шокарев не побежал за ним, не попытался выяснить, что так возмутило его друга… Все было ясно. Ясно для обоих.
По дороге в «Дюльбер» Леська вспомнил о том, что тем же словом, но по-русски, обругал его когда-то Гринбах. Изменился ты, Бредихин, с тех пор. Совсем другой человек.
В «Дюльбере» уже не было часовых. Елисей побрел по коридорам первого этажа. Двери в «люкс», где обитал атаман, раскрыты настежь: там производили уборку.
— Так. Значит, информация Шулькина подтверждается.
Поцеловав руку Аллы Ярославны, он рассказал ей о разгроме белых под Хорлами.
— Ты полагаешь, будто это к лучшему? — задумчиво спросила Карсавина.
— Конечно. Если белым не удастся вырваться на материк, они в Крыму задохнутся.
— Не думаю. Если Крым будет самостоятельной республикой, он сможет существовать, как Болгария или Румыния. Здесь пшеница, баранина, рыба, виноград. А крымская Ривьера с купальнями и лечебницами! Вполне можно жить.
— Красные этого не допустят.
— А вот это — дело другое.
Пауза.
— А почему вам не хочется, чтобы пришли красные?
— Они задушат культуру. Куда, например, денется Блок?
— Куда? Но ведь «Двенадцать» у большевиков самая популярная поэма.
— «Двенадцать» — это уже не Блок.
Леська хотел возразить, но она вдруг прочитала тихим грудным голосом, которым обычно не говорила, но который берегла для стихов:
Ты в поля отошла без возврата.
Да святится Имя Твое!
Снова красные копья заката
Протянули ко мне острие.
Читала она с несколько подчеркнутой дикцией, но хорошо. Под конец голос ее подернулся легкой хрипотцой, и от этого стихи стали еще значительней:
О, исторгни ржавую душу!
Со святыми меня упокой,
Ты, Держащая море и сушу
Неподвижно тонкой Рукой!
— Чем я должен восхищаться? — сдерживая раздражение, спросил Елисей.
— Возвышенностью чувства.
— Какого? Религиозного?
— Поэтического.
— А что это такое?
— Этого не объяснишь.
— Я считаю поэтическим чувством высшую степень духовного переживания. А переживать я могу то, во что верю. Но если я не верю в бога, то как я могу восхищаться этими церковными заклятиями: «да святится Имя Твое» и «со святыми упокой»? А может быть, вы хотите, чтобы я склонил колени перед богоматерью, которая держит «море и сушу неподвижно тонкой Рукой»? Это после Галилея и Коперника?
— Но разве ты не восхищаешься сказками?
— Да, но я знаю, что сказка — это сказка. А Блок хочет заставить меня верить всерьез. И оттого все здоровое во мне протестует!
Алла Ярославна вздохнула:
— Ты очень примитивен, Бредихин. Это меня огорчает.
Леська молчал.
— Надеюсь, мы не рассоримся с тобой из-за Блока?
— Не знаю. Я вас очень к нему ревную.
Карсавина рассмеялась.
— Ах ты мой золотенький… Ну, как на тебя сердиться?
Она обняла его голову и крепко прижала к сердцу.
Вскоре у постели больной появился Тугендхольд. Карсавина пожаловалась ему на дурной вкус Елисея.
— Религия здесь ни при чем,— сказал Яков Александрович.— Возьмем иконы гениального Андрея Рублева. Почему они доставляют нам эстетическое наслаждение?
— Нам?
— Да, нам. Я, например, убежденный атеист, но когда я вхожу в мир Андрея Рублева, я становлюсь чище, лучше, мне хочется делать хорошее: все для людей, ничего для себя.
— Я Рублева знаю только по репродукциям,— неопределенно ответил Леська.
— Рублев, несомненно, человек глубоко верующий. Но вера его в бога — это прежде всего вера в добро. Она достигла в нем такого напряжения, что действует на нас до сих пор и совершенно затмевает поповскую идею триипостасного божества и прочей нелепицы. От икон Рублева нам остается только легенда, и мы представляем себе Евангелие таким, каково оно и есть на самом деле: шедевром изящной литературы, как «Слово о полку Игореве» или «Калевала». Таковы же, если вдуматься, стихи Александра Блока.
— Не повторяйте имя Блока нашего всуе! — сказала, улыбаясь, Карсавина.— Этот юноша очень ревнует меня к нему.
— Вот как! И он имеет на это право?
— Все права во всех смыслах,— твердо ответила Алла Ярославна.
— Завидую! — воскликнул Тугендхольд.— Завидую от всего сердца.
И тут же начал прощаться.
— Надеюсь, вы еще заглянете ко мне?
— Может ли художник пройти мимо златокудрых венецианок Тициана?
Когда Елисей навестил Тугендхольда, Яков Александрович принял его сухо. Не то чтобы он влюбился в Ярославну и ревновал ее к Леське, но ему было неприятно, что такая во всех отношениях блестящая женщина приблизила к себе такого заурядного парня.
— Не нужен ли вам натурщик, Яков Александрович?
— Вы имеете в виду себя?
— Да.
— У меня уже есть натура: это Карсавина. Я думаю писать Леду, к которой в виде лебедя слетает Зевс.
— Кажется, такой сюжет уже кем-то использован…
— Не кем-то, а целым рядом великих мастеров: Леонардо да Винчи, Корреджо, Веронезе, Тинторетто.
— Вы хотите с ними состязаться? — вежливо, но упавшим голосом спросил Леська.
— Ничуть. Все, что я рисую или пишу, я делаю только для того, чтобы глубже понимать искусство живописи.
Елисей вышел из отеля и увидел у парадных дверей бричку, запряженную двумя серыми в яблоках. Кони показались ему знакомыми. Возница сидел, свесив ноги на улицу, и очарованно всматривался в пляж.
— Пантюшка!
— А! Елисей!
— Кого привез?
— Барышню Гунду.
Елисей подозрительно взглянул на Пантюшку и, не прощаясь, взбежал на второй этаж. Действительно, Гунда была у Карсавиной.
— Лесик! Эта девочка утверждает, будто ты ее жених.
— Я? Жених?
— Да,— сказала Гунда.— Ты обещал ждать меня два года, а когда мне исполнится семнадцать лет, мы поженимся.
— Ну, раз он обещал, значит, так и будет,— сказала Карсавина.— Елисей человек надежный.
Гунда встала.
— Спасибо, фрау,— произнесла она с величавостью королевы.— Я довольна беседой с вами.
Потом подошла к Елисею.
— Поцелуй меня.
Леська поцеловал. Гунда на поцелуй не ответила, красноречиво взглянула на Карсавину и ушла, слегка покачивая своим рыжим хвостом этруски.
— Не смущайся, Лесик,— сказала улыбаясь, Карсавина.— Avant nous — le déluge [7]. А девочка мне понравилась: смелая, волевая, без лирики. Типично германский тип.
— Зачем она приходила?
— Ясно зачем: проверить посты.
Алла Ярославна слегка призадумалась, потом сказала:
— Она, очевидно, никогда не улыбается.
— Правда? — озадаченно спросил Леська. Я как-то этого не заметил.
— И потом у нее между передними зубами щель. Это говорит о хищности. Такие женщины очень верны в любви, но если мужчина их обидит — берегись!