— Вы совсем меня не ревнуете,— грустно сказал Леся.
— А зачем ревновать? Впереди еще целых два года.
Она весело глядела на Леську.
— Зато я вас ревную.
— К Блоку?
— Нет, уже к Тугендхольду… Может быть, вам нужны деньги?
— Нет. Деньги у меня есть. А кончатся — продам кольца, серьги, браслеты. Как-нибудь просуществую. До голода мне далеко. А кстати, Лесик, я хотела тебе сказать: ты очень плохо одет. Ну что это на тебе за рубище?
— Парус номер семь.
— Вот именно. Тебе нужно заказать себе летнюю пару из чесучи. Деньги я тебе дам.
— Спасибо, но я не сутенер.
Карсавина нахмурилась. Потом сказала:
— Ступай в угол.
Леська, смущенно смеясь, передвинул кресло в угол и уселся в него.
Пауза.
— Больше не будешь?
— Буду больше.
Алла Ярославна улыбнулась ему своей второй улыбкой.
— Ну, поди сюда.
— Не пойду.
— ?
— Я еще не отобиделся.
Карсавина так весело рассмеялась, что даже откинула голову с маленькой подушки на большую.
— Осторожно! Не делайте резких движений! — крикнул Леська и бросился к ней.
— Закрой дверь,— приказала она…
Но костюма Леська все же не заказал. Так и ходил по городу на всех парусах.
Жара стояла небывалая. Море было теплым, как ванна, и приходилось довольно долго шлепать по воде, чтобы почувствовать прохладу. Но на берегу в больших цинковых самоварах кипятились кукурузные початки. Рядом на табуретках стояли тарелки с крупной серой солью. Елисей купил один и побрел по улице, грызя янтарные зерна и высасывая сахарную сердцевину из кочана. Навстречу шло немало людей, которые также грызли кукурузу и тоже не видели в этом ничего предосудительного: Евпатория — город южный, и жизнь там протекает на улицах. И вдруг возникло лицо Шулькина.
Они пошли рядом, держа у зубов длинные желтые початки, точно играли на золотых флейтах.
— Есть большое дело.
— Интересно.
— Пошли в купальню.
Юноши заняли вдвоем один номер. Пол в номерах был сквозным, меж досок хлюпала тяжелая зеленая вода, а мокрое дерево пахло всеми устрицами на свете.
Выйдя на открытые террасы, Елисей бросился с перил в море, Шулькин нырнул с лесенки, потом они встретились, заплыли за ограду и здесь легли на спину.
— Наши партизаны,— начал Шулькин,— набрали силу. У них теперь три полка: Симферопольский, Феодосийский и Карасубазарский. Они отвлекают на себя беляков с Перекопского фронта. Ты понимаешь, как это важно для Красной Армии? Фрунзе обещал Ленину взять Крым к декабрю. Партизаны помогают командарму, а мы должны помочь партизанам.
— Понимаю.
— На том самом месте, где стояли казаки,— продолжал Шулькин,— теперь концентрационный лагерь. Туда пригнали пленных красноармейцев. Это остатки разбитого конкорпуса Жлобы. Что беляки думают с ними делать, не знаю, но мы получили задание спасти красноармейцев и перебросить к партизанам.
— Ты мне это так говоришь или со значением?
— Понимай как хочешь. Если не лежит к такому делу сердце, откажись. А вообще говоря, ты мог бы нам помочь.
— Чем?
— Мы про тебя все знаем. Например, то, что ты ходил в Саки к одной крестьянской девушке…
— Она утонула.
— Да, но родители живы?
— Живы.
— Вот они-то нам и нужны.
Леська перевернулся на бок и жадно всматривался в Шулькина.
— Нужно, чтобы ты поселился у них, как будто станешь лечиться в сакской грязелечебнице. Понимаешь? А на самом деле через тебя мы будем отправлять пленных политруков куда-нибудь в Отузы.
Они лежали на мягкой широкой волне, как на прохладных простынях. Время от времени Шулькин подымал голову, чтобы лучше слышать реплики Елисея, от этого тут же тонул, снова вскарабкивался на волну и снова отлеживался, расставив руки для равновесия.
— Ну как? Соглашаешься? Денег на расходы мы тебе, конечно, дадим.
Леська думал об Алле Ярославне.
— Конечно, если ты боишься, тогда не надо.
— Боюсь, но не белогвардейцев.
— А кого же?
— Родителей этой девушки. Ведь она утопилась из-за меня.
— Ах, во-он что! Я тебя понимаю. Я бы тоже боялся. В таком случае нет разговора.
— Я поеду в Саки!
Когда Елисей рассказал Алле Ярославне о новом задании, она спокойно произнесла:
— Я запрещаю тебе это делать.
— Как запрещаете?
— Ты, кажется, считаешь меня своей женой?
— Да.
— Ну, так жена твоя тебе это запрещает.
— Но почему?
— Тебя арестуют, а Богаевского с нами нет. Апеллировать не к кому.
— У меня такая ничтожная роль, что едва ли меня схватят.
— Но если роль так ничтожна, пускай ее исполнит кто-нибудь другой.
— Другому нельзя: у меня связи.
Пауза.
— Сколько дней может продлиться операция?
— Не знаю. Но, во всяком случае, дело затяжное.
— Значит, я останусь одна?
— Я буду наезжать: это ведь всего 16 верст от Евпатории.
— А если твое незримое начальство тебе этого не позволит?
Леська молчал.
— Молчишь? Борешься между любовью и долгом? Решаешь проблему Шиллера?
Елисей молчал.
— Ну, что ж. Решай. А я в сторонке подожду.
— Алла! Дорогая! Неужели вы не хотите понять…
— О чем ты? Я все понимаю.
— Я люблю вас, Алла!
— Благодарю. Глубоко тронута.
— Вы иронизируете?
— Нисколько. Но ты думаешь только о себе.
Леська молчал.
— Ну как? — спросила она после паузы.— Принял какое-нибудь решение?
— Я ничего не решал… Я пришел к вам, чтобы сказать, что я еду.
— Но ведь я прошу тебя не ехать.
— Не могу.
— Несмотря на мою просьбу?
— Да.
— Молодец. Уважаю тебя за это. Ступай, закрой дверь.
Леська кинулся к двери, захлопнул ее и собирался повернуть ключ.
— Ты меня не понял, Бредихин. Я имела в виду, что ты закроешь дверь с той стороны.
— Что вы, Алла.
— И никогда больше здесь не появишься.
— Но почему так жестоко? За что?
— Я не привыкла, чтобы мной швырялись.
Карсавина повернула голову к балкону и глядела на море.
Леська не знал, что сказать, что сделать. Все слова сейчас ничего не стоят.
— Ты еще здесь?
— Да…— хрипло ответил Леська.
— Уходи!
— Алла!
— Уходи, я сказала.
Голос Елисея стал тверже:
— Хорошо. Уйду. Но надеюсь, что вы никому не расскажете о той тайне, которую я вам сообщил?
— Можете быть спокойны.
Елисей постоял, потом медленно начал отходить к двери в надежде, что Алла Ярославна его вернет.
Но Карсавина не вернула.
8
Теперь Елисей оказался в абсолютном одиночестве. Рухнули две самых больших привязанности в его жизни: дружба с Шокаревым и любовь Аллы Ярославны. И в обоих событиях виной была революция. Но Елисей не мог ей изменить.
От Шулькина не было никаких сигналов. Очевидно, Леськино время еще не наступило. Хоть бы скорее!
Иногда Леська бегал из подвала к морю. Но теперь он оставался на пляже дольше положенного срока и не спускал глаз с балкона. Там, за гардинами, лежал самый дорогой для него человек на свете…
Однажды на балкон вышла Даша и повесила чернобурую лисицу на спинку стула проветриться.
В другой раз вышел Сеня. Повертел головой, как птица, и заскучал. Наверное, Вера Семеновна интимничает с Аллой Ярославной. Как Леська ему завидовал!
Прошло два дня. На третий Елисей послал Карсавиной записку:
«Могу ли я Вас видеть? Умоляю…»
Ответ пришел на обороте:
«Нет!»
С восклицательным знаком.
Неужели это так серьезно? Но ведь не может такая женщина не понимать, что он не в силах поступить иначе? Должна же быть в человеке хоть какая-то боль за человечество? Благородство какое-то!
Так прошел третий день.
День четвертый.
Леська поднимается из своего подвала и, как лунатик, входит по ступеням на второй этаж. Мраморные перила белы до голубизны. Зеркальная дверь. Маленький коридор. Здесь его встретил запах знакомых духов… Вот, наконец, комната Аллы Ярославны. Окна глухо задрапированы. Розовая мгла. Пока Елисей осваивался с полутьмой, послышался голос:
— Сейчас же уходите.
Леська подошел к постели. Боже мой, как эта женщина осунулась! Только ли от болезни?
— Уходите немедленно.
Леська поймал ее руку, но она с силой вырвала ее.
— Не смейте меня касаться! Ступайте вон! Вы больше для меня не существуете.
— Не уйду.
Карсавина позвонила. Сейчас войдет Даша. Елисей покорно ждал.
— Даша! Этого господина никогда ко мне не впускать.
Елисей вышел. В коридоре провожал его запах карсавинских духов.
— За что она тебя так? — сердобольно спросила Даша.
— Не сошлись во взглядах.
— Как это «во взглядах»? На других девок взглядывал, что ли?
Сойдя в бельэтаж, Елисей остановился у парадной лестницы. Он чувствовал, что не может уйти из дорогого ему «Дюльбера» как ошпаренная собака. Вспомнился номер 24. Там жил Тугендхольд.
Яков Александрович сидел за столом и что-то писал своим рисующим почерком.
— А-а, Елисей? — приветствовал он Леську, не отрываясь от письма.
Леська сел на стул у распахнутой на балкон двери. Тугендхольд писал. Леська сидел тихо. Тугендхольд писал, писал. Леська глядел на его сухое нервное лицо, вспомнил почему-то Беспрозванного и вздохнул.
— Кто здесь? — испуганно вскрикнул Тугендхольд и обернулся.— Ах, это вы? Вы ко мне?
— Да.
— Я слушаю вас.
Яков Александрович встал со стула и подошел к Леське.
— Что-нибудь случилось?
— Побей, но выучи, Яков Алексаныч: что такое вкус?
Тугендхольд ничуть не удивился.
— Ах, милый! — сказал он серьезно.— Если б я это знал! Вкус подобен электричеству: все имеют с ним дело, но никто не знает, что это такое.
— Но ведь не может быть, чтобы вы, искусствовед, никогда не задумывались над вопросом о вкусе.
— Задумывался. И сейчас думаю. Но то, к чему я пришел, меня не устраивает.
— К чему же вы все-таки пришли?