— Чего надо?
— Простите, пожалуйста, господин Шулькин здесь живет?
— А зачем он вам?
— Да вот взял он у меня как-то алгебру и не вернул, а теперь она мне нужна.
— Арестовали вашу алгебру… А сюда вы не ходите, а то и вас зацапают, да и нам придется несладко.
Леська пошел назад. По дороге, поглядывая на тень сзади, он заметил, что за ним шагал какой-то тип, очень плохо притворяясь пьяным.
«Филер!» — подумал Леська и позвонил в парадное знакомого миллионера.
В детстве, когда играли в «пятнашки», достаточно было ухватиться за столб и крикнуть: «Дом!» — и тебя уже никто не смел тронуть. Таким «домом» для Леськи был дом Шокаревых.
Когда Леська позвонил, ему открыла красавица Женя.
— Вы кто? — спросила она с детской простотой.
— Володин товарищ.
— Я тоже товарищ Володи. Пойдемте!
В столовой за шикарными бутылками и роскошными яствами сидели старик Шокарев, Володя и Мирэлла.
— Володин товарищ! — объявила Женя.— А это сам Володя, его папа и моя сестра Мирэлла.
Мирэлла взглянула на Елисея и высокомерно подняла брови.
Женя уселась рядом с Володей. Обе пары уже основательно выпили. Елисей понял, что пришел не вовремя, но на улице ждал сыщик, и Леське ничего другого не оставалось, как принять приглашение и сесть за стол.
Стены синие, тахта красная, зеленая ваза на буфете наполнена горой ярко-желтых лимонов. Мирэлла была в платье из кораллового фая, Женя одета проще: серая юбка и черная кофта с одним серебряным погоном из парчи: в этом проявилась война, принесшая с собой помимо крови еще и моду.
— Неужели вы сестры? — спросил Елисей, усевшись рядом с красавицей Женей.
— Тарарам! — воскликнула Женя в смысле «еще бы!» — У нас во всем родство. Мари была подругой директора банка. Его расстреляли. А я жена комиссара. Его повесили.
— Женни! Зачем так говоришь? — отозвалась Мирэлла с интонацией классной дамы.— Ничего подобного никогда не было.
Все засмеялись.
— Мирэлла у меня, что называется, prude [8], — сказала Женя.— Она хочет поехать в Англию. Ей бы очень пошла Англия. Что?
Шокарев-старший выстрелил из шампанской бутылки и пролил пену себе на брюки. Кутить он явно не умел, но за женщинами ухаживать научился.
Он налил вина в фужер, преподнес его Мирэлле, и когда красотка взяла бокал за ножку, Иван Семенович, не отдавая его, перецеловал все ее пальцы.
— Умираю пить! — крикнула Женя.
Володя налил Жене и чокнулся с ней. Леська налил себе сам.
Подали кефаль по-гречески.
— Автокефальная церковь! — закричал Иван Семенович ни к селу ни к городу.
Протомленная в духовом шкафу, окруженная дольками присохшего в жаре лимона и до корочки загоревшими ломтиками помидора, черноморская рыба являла собой венец кулинарного искусства Евпатории.
— Какая прелесть! — пролепетала Мирэлла.— Я никогда ничего подобного не кушала.
— Да, но ее надо с перцем, с перцем! — кричал Шокарев-отец, высыпая на свою порцию чуть ли не половину перечницы.
— Кефаль действительно превосходная! — похвалил Леська.— Такой приготовить ее может только мой дедушка.
— А кто такой ваш дедушка?
— Рыбак. Это вас шокирует?
— Тарарам! — сказала Женя в смысле «ничуть».— Я ведь подкидыш. Может быть, и мой дедуля какой-нибудь рыболов.
— Володя! — загремел отец.— Принеси, дорогой, еще лимончика. Этого мне мало.
Володя встал и пошел к буфету.
Елисей тихо спросил:
— А вы вправду были женой комиссара?
— Ну, не женой, конечно. А впрочем, у большевиков это не имеет значения. Жили невенчанными.
— И долго жили?
— Около года.
— И любили его?
— Любила и люблю,— тихо ответила красавица.
— Кого любила? Кого люблю? — вмешался Володя.
— Лосося! — сказал Бредихин.
— Ну да. Это наша дальневосточная рыба,— поддержала Женя, легко включаясь в игру.
— Лососина — прекрасная рыба,— рявкнул уже основательно пьяный Шокарев-отец.— Но в сравнении с кефалью — ни-ни… Не тянет! Что хотите ставлю: не тянет.
И вдруг запел:
— Бо-о-оже, царя храни!
Володя вскочил и, ухватив отца под руку, крикнул его соседке:
— Мирэлла! Уложите отца спать!
— Зачем спать? — кричал Шокарев-папа.— Куда спать? С кем спать?
Мирэлла взяла старика под руку с другой стороны и отчетливо сказала:
— Иван Семенович! Когда вы шалите, вас это очень старит.
Гигантский карлик мгновенно присмирел и послушно побрел в свою спальню рядом с женщиной, которой достигал едва ли до плеча.
Когда Елисей вышел на улицу, филера уже не было. То ли устал ждать, то ли решил, что обознался. Леська шел домой и думал о Жене. Почему-то запомнилось от всего виденного и слышанного то, что она была женой комиссара.
Дома все шло своим чередом. Тихо и спокойно. Бабушка вела хозяйство, дед ничего не делал, Андрон время от времени прибывал на своем «Чехове», который ходил теперь от Евпатории до Керчи, Леонид время от времени удалялся в свою операционную, куда приходили не только женщины, но и мужчины. Иногда наведывался полицейский, принимал от Леонида мзду и тут же исчезал.
Хотя Елисей и готовился к осенней сессии, работа над учебниками не могла исчерпать его жажды действия. Какую ценность он теперь собой представляет? Пока атаман Богаевский жил в Евпатории, Леська был нужен, даже необходим. Кто другой, кроме него, был так вхож в дюльберовское общество? Но Богаевский уехал, и нужда в Леське миновала. До чего же это обидно!
Дня через три Елисей уехал в университет сдавать экзамены.
10
Когда он явился в дом на Петропавловской площади, Аким Васильевич очень ему обрадовался.
Комната была все той же — опрятной и уютной, но хозяин уже совсем не тот.
— Ну, как? Новые стихи пишутся?
— О, нет! Я теперь к перу просто не притрагиваюсь. Пока у меня шли баталии с Трецеком, я еще кой-куда годился, но сейчас… после тюрьмы… Нет.
— Быстро же вас там сломали.
— О! Вы так говорите потому, что не знаете, что такое тюрьма. Нет, дорогой мой. С поэзией покончено. Ausgeschlossen! Дайте спокойно пожить до гроба, сколько мне положено небом.
— Но разве это будет покой, если вы больше не прикоснетесь к перу?
— Не искушайте меня, Елисей. Не удастся. Я не из героев. Увы!
У Беспрозванного появился новый стиль: торжественная неуверенность.
Бредихин отправился в университет. Нужно было сдать политэкономию, но как показаться на глаза Булгакову?
По дороге Елисей взглядывал на афиши:
«Дворянский театр.
Выступление члена государственной думы В. Пуришкевича:
„Русская революция и большевики“.
„Вечер смеха“.
„Куплетист Павлуша Троицкий“.
„Песенки Вертинского“.
„Публицист Розеноер“.
„Указ барона Врангеля о восьмичасовом рабочем дне“».
«Ого! — подумал Елисей.— Вон куда его метнуло».
В коридоре университета он чуть не столкнулся с Булгаковым. Священник прошел мимо Леськи, путаясь в своей рясе и бороде (было ясно, что он не привык ни к той, ни к другой). Леську он то ли не заметил, то ли не узнал. Но все равно Елисей к нему не подойдет. Как же быть? На этот раз чудо снова посетило Леську, хотя давно к нему не заглядывало: за время его отсутствия откуда-то прибыл политэконом профессор Георгиевский, который принимал экзамены по своему учебнику. Хотя этот учебник также игнорировал Маркса, но Леська, умудренный опытом, сумел сдержать свое раздражение и сдал предмет тихо и смирно. Он боялся только, чтобы его не спросили о проблеме промышленных кризисов, потому что здесь без марксизма не обойдешься, но, на его счастье, ему попался билет: «Синдикаты, картели и тресты». Если говорить по совести, нужно было задеть вопрос о концентрации капитала, но Леська обошел его тем, что стал подробно излагать разницу между синдикатом и трестом, трестом и концерном.
Итак, зачет получен. Теперь надо было подумать о хлебе насущном. Леська отправился на фабрику «Таврида».
Когда он вошел в цех, девушки бросились к нему и тут же завопили:
— Бредихина! Муж приехал! Муж! Бредихина!
Вбежала Нюся Лермонтова. Увидев Леську, она всплеснула руками и начала комически падать в обморок. Леська, смеясь, поддержал ее за талию.
— Почему вас называют Бредихиной? Вы ведь Лермонтова.
— А с тех пор, как я навязалась вам в жены, я стала у девок Бредихиной. А я и насправде соскучилась за вами, как жена за своим мужем.
Она счастливо улыбнулась.
Леська смутился.
— А где ваш котел?
— А вот он.
— Ну, давайте. Начну с вас,— сказал Елисей и взялся за «веселку».
Рабочий день при Врангеле действительно стал восьмичасовым. Но заработная плата снизилась до такой степени, что существовать было невозможно. Зато каждый следующий час до двенадцати оплачивался вдвое, а сверх двенадцати — втрое. Елисей работал четырнадцать часов, ел повидло, пил сидр, которые уже не лезли в глотку, и наливался злобой. Особенно бесил его Розеноер, публицист, провозглашавший Врангелю здравицу за этот наглый обман рабочих.
Нет, Елисей должен, должен связаться с партией. Он задыхался без этой связи. Он чувствовал себя одиноким, заброшенным в общество горилл.
В первое же воскресенье Бредихин пошел на Базарную площадь, где в бывшем трактире помещался Союз пищевиков. Секретарь, увидя студенческую фуражку, поглядел на нее неодобрительно.
— Где работаете?
— На консервной фабрике «Таврида».
— Кем?
— Рабочим.
— Врете. Покажите руки.
Леська показал свои мозоли.
— Гм… Странно. Студент, а работает простым рабочим.
— Всяко бывает.
— Кто вас может рекомендовать?
— Мастер нашей фабрики.
— Кто такой?
— Денисов.
— Денисов? Иван Абрамыч? Но ведь он член правления нашего союза. Если он рекомендует, этого вполне достаточно. Подождите, я его вызову.