— Нет, нет. Тысяча извинений, но нет.
Елисей вышел на Пушкинскую. Мимо пролетел блестящий, точно от ливня, экипаж, в котором, заложив ногу на ногу, роскошно возлежала красавица Женя в огромной шляпе и сине-лиловом платье. Она увидела Леську, улыбнулась ему и крикнула:
— Тарарам! (В смысле: «Опять живем»!)
Но Леське вообще сегодня везло на встречи. Прямо на него шел офицер, силуэт которого показался ему знакомым. Шокарев!.. Ей-богу, Шокарев!
— Володя!
— А, Елисей! Видел, как проехала эта шлюха, Женя?
— Да, да. Но почему ты в военной форме? Ты ведь демобилизовался.
— Нет еще. Успею. Мало ли что может быть? Ты слышал: генерал Слащев отогнал красных от Юшуньских позиций. Он получил за это высокое звание: «Слащев-Крымский». Какая романтика! Это возвращает нас ко временам Потемкина-Таврического.
— Так-таки возвращает? — засмеялся Елисей.
— Ах, да. Я и забыл, что ты абсолютно не лирик.
— Володя, а почему ты в Симферополе?
— Не знаю. В Евпатории так жутко! Это же город на отлете, слепая кишка. И вообще там никого нет.
— А кто же у тебя в Симферополе?
— Во-первых, ты, а во-вторых, Театр миниатюр. Кстати, там сегодня Ателье мод демонстрирует одежды. Пойдем? Среди манекенщиц — Муся Волкова.
— Ну что ж. Пойдем.
— Время у нас еще есть. Зашли в «Чашку чая»?
— У меня нет мелочи.
— Ерунда, разменяю,— засмеялся Шокарев.
Было пять часов. Володя заказал чай с красным вином, а Елисей стакан горячего молока.
— А где Иван Семеныч? Тоже здесь?
— Нет, папа в Генуе.
— Опять в Генуе?
— Конечно.
— С Мирэллой?
— С Мирэллой.
— И с пшеницей?
— Само собой.
— А ты как же?
— Теперь он мне уже не доверяет.
— А разве ты снова поступил бы сейчас, как с «Синеусом»?
— По всей вероятности…
— Молодец, Володя. Уважаю. Но почему ты не поехал с отцом в Италию?
— А кто станет следить за имением? Мало ли что может случиться? Генерал Слащев потеснил красных с Юшуньских позиций. Если помнишь, Наполеон даже после Эльбы, больной, надорванный, без войска, сумел прорваться к самому Парижу.
— Неужели ты серьезно ставишь знак равенства между Слащевым и Наполеоном?
— Нет, конечно, но история повторяется.
— Это и Маркс признавал, но он при этом добавлял: «…первый раз она трагедия, а во второй — фарс».
Шокарев засмеялся:
— Пускай фарс, только бы повторилась.
Ателье мод демонстрировало туалеты на эстраде маленького, но очень уютного театра. Зрительный зал блистал офицерскими и генеральскими погонами. В ложе сидел тот самый полковник из контрразведки, которого Елисей впервые увидел в цирке. Рядом с ним — красавица Женя, и по тому, как рассеянно она играла его перчаткой, стало ясно, что их отношения давно наладились.
— Мадемуазель Наталья Анненкова! — объявил рупор.— Платье и жакет пье-де-паон нежно-голубой шерсти!
На эстраду выпорхнула упитанная блондинка, развязно прошлась туда и обратно, повернулась вокруг своей оси, снова прошлась и под аплодисменты ушла за кулисы.
— Мадемуазель Людмила Залесская! Блё-де-шин. Послеобеденное платье из синего шантунга.
Вышла девушка с челкой, стремительно пронеслась через сцену, пикантно постукивая каблучками, затем вернулась, покружилась и так же быстро исчезла, как и возникла.
Аплодисменты.
— Мадемуазель Мария Волкова! Облегающее вечернее платье из бледно-абрикосового крепдешина.
По сцене плавно заструилась шелком Муся, одухотворенная и прелестная.
Шокарев схватил Елисея за руку:
— До чего хороша!
Зал разразился овацией.
— Это называется: «Розовый ибис»! — зазвучал голос из рупора.
— Это называется «Пир во время чумы»! — ответил ему голос с галерки.
Полковник из контрразведки вскочил и, грозя очами, стал было искать реплику по всем рядам, но Женя, схватив своего кавалера за руку повыше локтя, властно усадила его в кресло.
Новая овация проводила Мусю за сцену.
Затем снова появились блондинка и челочка. Одна в платье из коричневого креп-жоржета (такой же шарф), другая в костюме из серой фланели, отделанной черным шнуром, но публика встречала их вялыми хлопками: она ждала Мусю.
— Мадемуазель Мария Волкова!
Имя это сразу же было встречено аплодисментами.
— Дам-бланш! Платье и манто из белого шелкового габардина, отделанного белой норкой.
— Чепуха! — громко сказала Женя.— Где сейчас найдешь белую норку?
В публике засмеялись. Женя отвесила залу легкий поклон. Но все глаза снова устремились на Мусю.
— Никогда не думал, что она так красива…— взволнованно сказал Шокарев.
— Платье делает с женщинами чудеса,— ответил Бредихин.
— Еще бы! — вмешался чей-то хрипловатый баритон.— Единственное, чем женщины могут служить богу,— это одеваться.
Елисей оглянулся: за ним сидел Тугендхольд.
— Яков Алексаныч?!
— А! И вы здесь?
— Как это все красиво! Теперь вы, наверное, отказываетесь от своего афоризма?
— Какого?
— «Вкуса не существует».
— Почему же отказываюсь? Наоборот. Для японца белый цвет — означает траур, а негры найдут все эти наряды абсолютно бесцветными.
В третий раз прошли Залесская и Анненкова. Опять появилась Волкова: дневной ансамбль — платье белое полотняное с вышитой красной розой, манто шерстяное, огненно-красное.
— Ну, с этим даже негры согласятся,— сказал Елисей, обернувшись к Тугендхольду.
И снова Мария Волкова: теперь она в подвенечном платье. Корсаж сидел на ней как кираса, а низ был собран из белых маленьких оборок органди. Фата охватывала девушку, словно ветерок, флердоранж воронкой увенчивал ее милую головку. Она подошла к самой рампе и глядела в зрительный зал, чуть-чуть приподняв брови. Публика неистовствовала. На сцену бросали цветы, перстни, бумажники, набитые николаевскими и донскими деньгами. Муся не обращала на все это никакого внимания: она глядела в сверкающую черноту и явно кого-то искала.
— Сознайся, Володя: разве она недостойна руки миллионера?
Шокарев ничего не ответил.
По окончании сеанса Володя и Елисей пошли за кулисы и с трудом протолкались к уборной Марии Волковой. Но Муся переодевалась и не впустила их. Леська крикнул ей сквозь дверь, что они будут ждать ее на улице.
— Хорошо! — отозвалась она счастливым голосом.
Минут через двадцать Волкова вышла к ним в своем будничном костюме.
— Какие вы умники, что пришли.
Она встала между ними, взяла обоих под руки и повела их по Дворянской вниз.
— Володя без ума от твоего изящества! — воскликнул Леська.
— А ты?
— И я, конечно. Но он еще больше. Видишь, даже слова произнести не может.
Они дошли до Почтового переулка.
— Ну, мне надо идти к себе,— сказал Елисей.— Очень я рад твоему успеху. Очень. Позволь поцеловать ручку.
— Ты даже не хочешь узнать мой адрес? — спросила Муся.
— Хочу.
— Но теперь уже я не хочу, чтобы ты его знал.
Володя радостно засмеялся.
Елисей пошел мимо почты к Салгирной, а Володя, взяв Мусю под руку, повлек ее снова на Дворянскую: очевидно, в ресторан. Муся оглянулась, но Бредихин уже потонул в тумане.
Подойдя к Петропавловской площади, Елисей увидел то, что так боялся увидеть: у крыльца его дома стоял автомобиль с погашенными огнями, а подле автомобиля высился часовой. Бредихин прошел мимо него с независимым видом и гулко бьющимся сердцем, обогнул церковь и остановился под деревом у ограды, как раз против часового. Тот его не мог видеть. Время от времени он прохаживался вдоль машины.
Через полчаса из квартиры вывели Акима Васильевича и посадили в автомобиль. Потом с крыльца сбежал офицер. Леська узнал его: это был Кавун. Когда машина ушла, Кавун и часовой вошли в дом. Елисей понял, что там идет обыск. Что они могут найти? Стихи? Но не те, о которых идет речь. Впрочем, все равно — раз уж взяли человека, обратно его так скоро не выпустят. Что касается Елисея, то он абсолютно вне подозрения. Но тут Леська вспомнил анекдот Гринбаха: когда ловят верблюдов, поди докажи, что ты заяц.
Бредихин направился на фабрику. По дороге он принялся сочинять новую листовку. Бог не поцеловал его в уста, поэтому листовка вышла в прозе.
«Все высокие слова утратили у белых свое значение. Что такое патриотизм? Это кровь, пролитая народом за то, чтобы Врангель и его камарилья хлестали шампанское и жрали черную икру.
А что такое — измена Родине?
Это нежелание народа отдавать свою жизнь за то, чтобы Врангель и его камарилья жрали черную икру и хлестали шампанское».
И опять Леська сидит над «ундервудом» и выстукивает одним пальцем свою прозаическую эпиграмму.
И вдруг он почувствовал за окном человека. Занавески были задернуты. Леська пригнулся к полу, подобрался к окошку и взглянул в щелочку: там торчал глаз Денисова. Леська отдернул занавеску.
— В чем дело?
— Что ты тут в конторе срабатываешь?
— Готовлюсь к экзамену.
— А ну покажь.
— А что ты понимаешь? «Покажь»!
— А я говорю, покажь! — грозно зарычал Денисов.
— А ты кто такой — легавый?
Денисов отскочил.
— Ладно. Узнаешь, кто я такой.
Мастер повернулся и пошел к себе.
Так. Как это Леська сразу не раскусил Денисова? Его смутило звание члена правления Союза пищевиков.
Остаток ночи Елисей провел на улицах, и к утру очутился перед домом № 2 по Архивной. На двери ящик для писем и медная табличка: «Градской глава Николай Николаевич Коновницын».
Открыла ему молодая.
— А-а, надумали?
— Если я вам еще нужен…
— Нужен, нужен! Входите.
За столом сидели: старая дама, юноша с забинтованной рукой и… Стецюра.
— Здорово, Елисей!
— Здравствуйте.
— Садись, поправляйся.
— Да, да, садитесь, молодой человек. Зиночка, налей господину студенту кофею,— сказала старая дама.
Юноша глядел на Леську в упор.
— Я вас где-то видел. Где?