Над костром возился Смаил, наблюдая за шашлыком, нанизанным на сабли. Помогала ему женщина в красном платке: она подбрасывала в огонь сушняка… Оба были так увлечены своим делом, что не обратили никакого внимания на пришельцев. За кустами возник большой сарай, срубленный из неошкуренных бревен. На гвозде у двери висел оранжевый мех крымского оленя. Леська вздрогнул: может быть, это Стасик или Славик?
В сарае играли на гармони. Воронов остановился и с наслаждением слушал музыку.
— Вальс,— сказал он, подняв палец.— Люблю я вальс «Оборватые струны»,— и тут же поправился: — «Оборванные».
Потом вошли. Леська увидел два ряда нар, были они осыпаны свежей хвоей, на которой, как на постелях, полеживали партизаны. Сквозь махорочный дымок прорывался крепкий сосновый дух.
— Вот вам новый товарищ! — провозгласил Воронов.— Допустим его до шашлыка?
— Коли достоин, допустим.
— Да как сказать… Пока добыл он для нас пятьдесят голов овец.
— Подходяще.
— А почему не сто?
— Сто мы не съедим,— сказал Елисей.— Завоняются. Пускай пасутся у хозяина, все равно наши будут.
— И то правда.
Вошел Смаил, неся вместо подноса огромную фанеру, на которой поблескивали сабли с шашлыком. Он опустил фанеру на пол и соскоблил шашлыки плоским немецким штыком, напоминавшим косу. Партизаны, спрыгнув со своих нар, уселись вокруг оленины в кружок и принялись ложками черпать куски горячего мяса.
За Смаилом вошла женщина, внесшая такую же дымящуюся фанеру для второго кружка.
— О! И Елисей к нам препожаловал,— сказала она певуче.
— Софья? Какими судьбами?
— А чем я тебя плоше?
— Вот уж, ей-богу, не ожидал… Кого, кого, а уж тебя…
— Нече баить. Садися, а не то… Я твоего шашлыка беречи не стану, а тут — вишь как: все съедят.
— Ну, ступай, Сошка, ступай,— проворчал Воронов.— Чего на студента уставилась?
— Да ить шабренок вроде.
Елисей с наслаждением слушал ее ярославский, не испорченный Крымом говорок. Она начинала фразу скороговоркой, а кончала затяжно и чуть-чуть вопросительно. Уходить Софья не хотела: крестом сложив руки, она глядела на Елисея синим своим сиянием.
— Ну, пошла, пошла! — мягко прикрикнул на нее Воронов, как на кошку.
Софью бросило в жар, и, укоризненно взглянув на Воронова, женщина вышла из сарая.
Воронов присел ко второй фанере и позвал Елисея.
— Ложка есть?
— Всегда со мной.
Партизаны рассмеялись.
— Неужели всегда?
— Даже во сне,— сказал Леська.— А вдруг каша приснится!
— Так чего ж ты не ешь?
— Не могу. Бродят по здешним местам два ручных оленя — личные мои знакомые, Стасик и Славик. Боюсь, что это один из них.
— А ты не бойся,— сказал парень в тельняшке, уписывая за обе щеки.— Бояться партизану не положено.
— Сошка! — позвал Воронов.
— Ну, я,— отозвалось из-за двери.
— Неси студенту чего-нибудь другого. Он у нас вроде Лев Толстой: мяса не ест.
— Друзей не ем,— поправил Елисей.
Софья прислала с татарином кусок слоистого сыра «качковал» и гроздь розоватого винограда.
Когда обе фанеры опустели, партизаны взялись за курево. Леська отвалился к наре и запел:
Ой, мороз, мороз,
Не морозь меня,
Не морозь меня,
Моего коня.
Гармонист Нечипоренко схватил баян и тут же включился в песню, хотя никогда ее не слышал:
Не морозь коня,
Белогривого…
И вдруг за дверью зазвучал сильный женский голос:
У меня жена,
Эх, ревнивая…
Дверь распахнулась, и в проеме показалась Софья. Платка на ней уже не было, а были две косы, уложенные венком.
У меня жена —
Раскрасавица,—
пел Елисей.
Ждет меня домой,
Разгорается,—
пела Софья.
Песня увлекла партизан. Они восхищенно глядели на эту пару.
— Браво!
— Бис!
— Повторить!
Нечипоренко тронул лады, и Елисей снова запел:
Ой, мороз, мороз…
Но теперь уже подхватили все. Все, кроме Воронова. Он мучительно слушал песню и тут же вышел из сарая, как только она отзвенела. Леська пошел за ним.
— Вы что это, товарищ Воронов? Что с вами?
— Душно там.
— Разве? А по-моему, хорошо: пахнет сосной не хуже, чем здесь.
Воронов молча направился к пещере. Елисей за ним.
— Откуда Сошку знаешь?
— Работали вместе у немца Визау. А что?
— Слушай, студент. Я понимаю, как это бывает, когда вместе работаешь в поле. Но теперь ты про Сошку забудь: моя она теперь. Понятно? А я делиться не стану.
— Успокойтесь. Я на нее не претендую.
— Ты-то, может, и не, а она, понимаешь, да! Видел, как причесалась? При нас всегда ходила степкой-растрепкой. «Зачем, говорю, так ходишь, нечесаная?» — «А я, говорит, чесмышок утеряла». Чесмышок — это у них гребешок.
Весь вечер Воронов молчал. На заре, когда оба еще покоились на своих лежанках, пришла Софья, постучала в стекло.
— Зачем пришла? — сурово крикнул Воронов.
— Впусти сперва, не то медведь задерет.
Воронов встал и как был, в подштанниках, подошел к двери и отодвинул засов.
— Ну?
— Термоса сменити надобно.
— Врешь! Термоса носит Нечипоренко.
— А у него нога распухши.
— Врешь, врешь!
Леська наскоро оделся под одеялом и вышел на полянку, оставив их наедине. Уже заметно светало. Моря не было — вместо него стоял дым, как на поле брани после артиллерийского обстрела.
Сначала из пещеры доносился тихий, но возбужденный разговор. Потом послышался горячий рык Воронова.
— Но почему же ты не хочешь быть мое-ю?
— А вот и не хочу!
— Студента хочешь?
— Тебя не спрошуся.
И вдруг прозвучала веская пощечина.
Софья выбежала из пещеры и, взглянув сквозь слезы на Елисея, понеслась вниз. Леська не помня себя кинулся в пещеру:
— Как вам не стыдно? Как вы смели? Это отвратительно! Бить женщину, которая не хочет быть вашей.
— До тебя небось хотела.
Леська осекся.
— Ты вот что, студент: завтра поедешь опять к Сарычу и заберешь новый гурт. Голов пятьдесят — больше не потребуется. А когда пригонишь, тебя проводят к Черноусову. Там решат, как с тобой быть,— сказал Воронов.— Мне ты здесь не нужен. Еще на дуэль меня вызовешь.
Леська сбежал к сараю. Из него вышла Софья с рюкзаком за плечами и с дрючком в руке. Партизаны высыпали гурьбой и остановились у двери.
— Ушла я,— сказала Софья, увидев Леську.— Нешто можно после этого? Я ему не баба… У меня ить тоже гордость… Партизанка!
— Куда же ты идешь?
— К Черноусову. Приходи туда, родимый! Тебе тоже опосля меня с Вороном не жити.
Она помахала рукой сначала Елисею, потом партизанам и стала спускаться по тропинке.
— Обидел ее начальник,— тихо сказал Нечипоренко.— А какая хорошая была. Своя в доску и всегда с приветом.
— А бить партизана не дозволено, хотя бы он и женщина,— проворчал парень в тельняшке.— Это ежели так пойдет, мы все разбегимся.
— А при чому тут мы уси? — отозвался боец в синем башлыке, по-видимому кубанский казак.— Чоловик с жинкой посварылись, а мы тут неповинные.
Довод показался убедительным. Разговор оборвался, партизаны вернулись в сарай. Это был как бы комендантский взвод при Воронове, и бойцы робели пред командиром даже за глаза.
День прошел нудно. Елисей до такой степени возненавидел Воронова, что не мог дождаться утра.
— Не дуйся, студент! — протянул при встрече Воронов.— Жизнь вещь не простая. Идеи новые, быт новый, а душонка старая, прежняя.
Леська молчал.
— Как я мог ударить Сошку, а? Такого человека, а? А вот же ударил.
— Не обращайтесь ко мне! — грубо отрезал Елисей.— Хам! Начальника вы бы не посмели ударить? Вот то-то!
Воронов тяжело вздохнул.
— Ну ладно. Садись ужинать.
— Не буду я ужинать.
На заре к Елисею пришел Нечипоренко с винтовкой на ремне, за ним стояло еще трое вооруженных.
— Мы за барашком. Вы готовы?
— Готов. Готов.
Елисей вышел из пещеры и начал спускаться вниз. Шли они не тропами, а сквозь чащу: Смаил прекрасно знал все переходы.
На лужайке, у самого шоссе, ждала тройка гнедых. Нечипоренко прилег у пулемета, два бойца разместились по обе его стороны. Смаил взобрался на козлы и уселся рядом с Елисеем. Татарин свистнул — тройку понесло.
Пока ехали, ни о чем не говорили. Елисей видел пред собой глаза Софьи, взгляд ее сквозь слезы и страшно страдал от бессилия. Будь на месте Воронова офицер, Леська знал бы, что делать, но избить начальника краснопартизанского отряда, который ведет борьбу с белогвардейцами, он не мог. Идеология не позволяла.
По дороге встречались татары на дрогах. Завидя тачанку, они еще издали снимали шапку. Так же вели себя и одиночные пешеходы. Один из них бросил Бредихину на колени грузную кисть винограда. Леська вздрогнул: ему показалось — граната.
Тачанка неслась. Белогвардейцев нигде не было: шоссе считалось партизанским и называлось «Дорогой смерти».
У одного из поворотов вышли два оленя и спокойно стали разглядывать коней. Слава богу, живы. Один из бойцов рванул было винтовку, но Елисей пригрозил ему пальцем.
— Это ручные.
Тачанка исчезла в пыли, а Стасик и Славик продолжали глядеть на дымную дорогу.
Вон показалась экономия Сарыча, Елисей велел остановиться.
— Ждите меня здесь — я пойду один. Тут возможна засада. Не думаю, чтобы Умер-бей не принял никаких мер: мы ведь угнали так мало овец — для каждого ясно, что партизаны придут за новыми.
Елисей знал, что у избушки сидит на цепи собака, поэтому старался так обойти забор, чтобы ветер дул на него. Пришлось идти довольно долго. Наконец он выбрал подходящее место, перелез через ракушечную стену и тихонечко начал ползти к избушке. Овчарка была спущена, но спала и прозевала Леську, а когда заметила, то прежде всего учуяла сахарную кость, которую Леська выставил вперед. Пес успел только разок брехнуть, но кость была уже у него, и зверь занялся делом.