В окно выглянул сторож.
— Чего тебе?
Сторож, конечно, Леську не узнал, но по тому, как отшатнулся, было ясно, что он все понял.
Леська вскочил на подоконник.
— От Умер-бея,— тихо сказал Леська.
— За овцами?
— Ага.
— Умер-бей перегнал их на другое место.
— Правду говоришь?
— Накажи меня бог!
Леська задумался и вдруг обернулся: за ним стоял Алим-бей с пистолетом.
— Ну, я же с самого начала знал, мерзавец, что ты большевик. Никодим! Обыщи его.
Никодим вышел из хаты и опытным жестом обшарил грудь и карманы Елисея.
— Ничего у него нет.
— Ты арестован, Бредихин.
К Алим-бею подошли четыре солдата с винтовками.
— Отведите его в дом.
14
Сарыч жил на европейский лад: столовая, через которую провели Елисея, чернела мореным дубом. Огромный буфет, похожий на католический орган; стол, смахивающий на рояль; могучие стулья с высокими резными спинками, напоминающие театральные троны. Впрочем, зеленый плюшевый диван из другого реквизита нарушал стиль этой комнаты так же, как и Умер-бей в неизменном своем халате и тюбетейке.
Увидев Леську, он сказал что-то по-татарски. Алим-бей перевел:
— Бабай удивляется, какой ты неблагодарный. Он тебя поил и кормил, а ты привел к нему партизан.
— Передайте бабаю, что я сделал это не для себя. Партизанам тоже надо есть. А они не грабили — хотели уплатить, сколько полагается. В коране сказано: «Голодный во всем прав».
Цитату из корана Леська тут же придумал, а Умер-бей не знал этой книги наизусть. Когда Елисея уводили, старец задумчиво глядел ему вслед, покачивая головой.
Леську втолкнули в какую-то кладовую. У двери поставили часового. Вскоре Леська услышал жаркую перестрелку — то ли партизаны пытались его спасти, то ли солдаты Алим-бея напали на тачанку. Потом все затихло. Остались шаги часового.
Через час в кладовой стало невыносимо душно. Елисей принялся стучать в дверь.
— Чего тебе?
— Я задыхаюсь.
— Ничего. Не подохнешь.
Прошел еще час, Леська разделся до пояса, но легче не стало.
На четвертом часу он потерял сознание.
Очнулся в столовой на диване. У ног сидел часовой с винтовкой, за столом пили чай Умер-бей, Алим-бей и Розия.
— Если бы не я, ты бы уже умер в этой своей кладовке,— сказала Розия.
— Спасибо. Но если уж ты так добра, развяжи мне руки.
— Ни в коем случае! — закричал Алим-бей.— Он убежит!
— Ты убежишь? — спросила Розия Леську очень серьезно.
— Нет.
— Вот видишь?
— Ты веришь в его благородство?
— Да. Верю! — заявила Розия.— Леська всегда был очень нравственным мальчиком. Единственно, что влюбился в Гульнару, а кто в нее не влюблялся? В любви никто не виноват.
Она решительно подошла к Елисею и распутала его узлы.
— Садись. Будешь чай пить?
— Сестра! Не сходи с ума!
— Не твое дело. Это мой друг детства.
Леська удивился, но сел за стол и получил от Розии чашку чая с лимоном. Оказывается, при всем своем высокомерии, при всей строптивости Розия очень добрая девушка. Когда Леська взял чашку, его разбухшие пальцы не удержали ее, чашка опрокинулась на скатерть.
— Ничего, ничего,— заговорила Розия скороговоркой, подбежала к Леське и стала растирать его руки.
— Ну уж это просто безобразие! — заорал Алим-бей.— Ты бы уж просто расцеловала его.
Розия сильно покраснела, нахмурилась и, стараясь не смотреть на Леську, продолжала свою работу.
Алим-бей плюнул и выбежал из комнаты.
— Розия,— тихо сказал Елисей.— Ты помнишь «Кавказский пленник»?
— Помню.
— Ты могла бы поступить, как эта черкешенка?
Розия отшатнулась и стала глядеть на него испуганными глазами.
— Понимаю,— грустно сказал Елисей.— Одно дело чашка чаю, а другое…
Елисей встал, пошел к дивану, опустился на него, прижавшись к валику, и тихонько запел, но так глубинно, что вся грудь его гудела колоколом:
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноокую девицу,
Черногривого коня.
Сначала это пение после всего, что произошло, показалось совершенно диким. Уж не сошел ли с ума этот паренек?
Но песня звучала.
— Петь не дозволяется! — сказал часовой.
— Молчи. Я тебя! — прикрикнула на него Розия и беззвучно заплакала, отвернув от Леськи лицо. Потом встала, вытащила из буфетного ящика карандаш, бумагу и быстрым, аккуратным почерком написала:
«Леся! Я всегда тебя любила, с самого детства, а если ненавидела тебя, то за то, что ревновала тебя к Гульнаре. Но я ничего, ни-че-го не могу для тебя сделать».
Эту бумажку она подала Елисею.
— Таких вещей делать не дозволяется! — сказал часовой.
— Не твое дело! У себя в тюрьме можешь заводить какие угодно порядки, а здесь хозяйка я!
— Почему вы? Это имение Сарыча.
— Мы его купили.
Елисей, прочитав записку, вернул Розии. Она порвала ее на мелкие кусочки и бросила в полоскательницу.
— Теперь мне будет легче умирать,— сказал Елисей, слабо улыбаясь.
— Почему?
— Меня много лет угнетала твоя ненависть. Я не мог понять причины.
— Что же это тебе дает?
— Одним хорошим человеком больше. Ты не герой. Ну что ж. А все-таки. Твою чашку чаю буду вспоминать и на виселице.
Розия выбежала из комнаты.
К вечеру Леську отправили в пустую кошару, задвинули засов и поставили часовым татарина: русским Алим-бей не доверял. Пошел дождь. Татарин спрятался под стреху. Вдруг послышались шаги.
— Кто идет?
— Это ты, Ягья? — спросил по-татарски старушечий голос.
— Ну, я. А ты кто?
Две женщины подошли к нему вплотную: старуха Деляр и Розия. В руках у них тарелки с чебуреками.
— Мы принесли ужин. Тебе и арестованному.
— Арестованному нельзя.
— Но ведь ему тоже надо поесть,— сказала Розия.
— Не имею права. Уходите.
— Слушай, Ягья,— сказала старуха материнским тоном.— Не будь злодеем. Допусти покормить человека.
— Уходите, а то дам выстрел в воздух, и все солдаты сбегутся.
— Ах, так? Ну, тогда вот что, Деляр: не дадим ему чебуреков.
— Ай-яй-яй! — сокрушалась Деляр, уходя вместе с Розией.— Ай-яй-яй…
Женщины ушли. Ягья опять забился под стреху, как дикий голубь, и думал о том, как вкусно пахли чебуреки. Вскоре, однако, снова послышались шаги.
— Кто идет?
— Деляр.
Старуха подошла к часовому.
— Розия рассердилась, а мне тебя жалко. На! Кушай.
Деляр отбросила салфетку и протянула Ягье тарелочку с чебуреками.
— Только ешь скорее, а то меня хватятся.
Часовой сгреб одной лапой все чебуреки с тарелки и прошамкал, набивая рот:
— А ты уходи. Здесь находиться никому не разрешается.
Деляр удалялась так медленно, что долго слышала смачное чавканье часового.
— Ну? — спросила Розия.
— Сожрал.
— Слава богу. А он не умрет?
— Не думаю.
Розия взяла книжку, прилегла на диван и принялась читать, то и дело взглядывая на стенные часы. Когда пробило двенадцать, Розия накинула на плечи пальто и, выйдя во двор, направилась к часовому. Часовой лежал у порога в полном одурении и тяжело посвистывал в обе ноздри.
Розия перешагнула через его тело, отодвинула засов и тихо позвала:
— Леся?
Елисей вышел из кошары.
— Уходи отсюда! Скорей! — зашептала Розия.
— Спасибо, Розия! Как я тебе благодарен!
Розия заплакала.
— Прощай, Леся.
— Спасибо.
Розия обхватила его шею и поцеловала в щеку. Леське представилось, что это Гульнара, и он жарко расцеловал все ее лицо.
— А теперь беги! — шептала Розия, вздрагивая.
— Постой… А как же быть с часовым?
— А что?
— Ведь его расстреляют за то, что он заснул на посту.
Розия молчала.
— Мы сделаем вот что,— сказал Елисей.
Он подхватил часового под мышки и поволок в кошару.
— Он может проснуться…— зашептала Розия.— И потом у тебя нет времени…
Часовой не проснулся: он что-то прорычал во сне, но Леська уже задвигал засов снаружи.
— Пусть подумают, будто я его оглушил, и ломают себе голову, как это могло произойти.
— Пойдем, я провожу тебя до станции. Только быстренько!
— А зачем тебе это? Я и сам дойду.
— Нет. Могут быть неожиданности, а меня тут все знают. И никто тебя не заподозрит.
Они пошли к огням станции Альма. Розия взяла его за руку и привела в темноте к маленькой калитке. Потом они перешли через рельсы и вступили на перрон.
— Ты куда поедешь?
— Не знаю. Все-таки в Симферополь. Больше некуда.
— Посиди на скамейке, я куплю тебе билет.
«Во всякой беде бывает маленькая, но удача,— думал Леська.— Все получилось, как в песне: черноокая девица и черногривый конь».
Действительно: Розия вышла на перрон в тот самый момент, когда на станцию Севастополь ворвался локомотив, окутанный черным дымом.
«До чего ж хороша жизнь!» — снова подумал Елисей и пошел Розии навстречу.
Арестовали его в вагоне.
Симферопольская тюрьма гораздо обширнее севастопольской. Но Леське от этого не легче, потому что камера, в которую его вели, так же битком набита, как и в Севастополе, то же лежбище моржей на цементной льдине.
Когда попадаешь в тюрьму впервые, кажется, будто от тебя откололся весь мир. Но во второй раз уже многое знаешь и нет самого страшного: неожиданности.
Елисей остановился у косяка и спокойно стал разглядывать камеру. Нар у нее не было, зато на отсыревшей стене зеленело огромное пятно плесени, придававшее камере живописный вид. Потом Елисей перевел глаза на публику.
— Чего уставился, парень? — окликнул его близлежащий босяк, желтый и жилистый.
— Знакомых ищу.
И вдруг раздался голос:
— Леся Бредихин!
Елисей повернул голову к углу, откуда донесся зов.
— Аким Васильевич?
— Я, я! Подите к нам.
Леська, высоко поднимая ноги, шагал через тела, как журавль. Беспрозванный вскочил и, прижав Леську к груди, захлюпал: