— Не огорчайся, Саша! — крикнул Гринбах.— Впереди еще двадцать тысяч!
Листиков с ненавистью взглянул на Гринбаха и скользнул к своей парте.
— Бредихин, ко мне!
Елисей пошел как на заклание.
— Тебя я ни с чем поздравить не могу, Бредихин. Напротив, вынужден сообщить неприятность: последние три года ты был стипендиатом «Общества спасания на водах». Теперь ты не будешь стипендиатом…
— …«Общества спасания на водах»,— подхватил Улька Канаки.
— Да, именно! — подтвердил директор, теперь уже грозно окинув Ульку взором действительного статского советника.— Общество не желает больше заботиться о человеке, которому не дорога честь его родного города.
Леська стоял понуро, точно у позорного столба.
— А теперь реши-ка мне вот какую задачу. Это будет для тебя полегче, нежели решить вопрос, с какого борта подъехать к яхте.
Директор набросал мелом что-то четырехэтажное и отошел в сторону. Леська стал решать. Медленно и неверно. Класс молчал. Никто не пытался подсказывать. Все надеялись на звонок, но он, как назло, запаздывал.
Д и р е к т о р.— Ну! Все?
Б р е д и х и н.— Все.
Д и р е к т о р (взглянув на решение).— А почему никто не протестует?
Молчание.
Д и р е к т о р.— Ну, вот ты, Гринбах, ты смог бы решить эту задачу?
Г р и н б а х.— Смог бы, конечно.
Д и р е к т о р.— Пожалуйста!
Г р и н б а х.— А зачем мне это нужно?
Д и р е к т о р.— То есть как это — зачем?
Г р и н б а х.— Но ведь все равно, как бы блестяще я ее ни решил, больше четверки вы мне не поставите.
Д и р е к т о р (усмехаясь).— Ах, вот в чем дело! Но ведь на пять знает алгебру один господь бог, я знаю на четыре, а ты, в лучшем случае, можешь знать на три.
Г р и н б а х.— Да, но то, что дважды два — четыре, бог, вы и я знаем одинаково хорошо.
Класс расхохотался и зааплодировал. Это уже смахивало на мятеж. Директор покраснел, с минутку подумал и наконец пришел к выводу:
— Выйди из класса, Гринбах.
Но тут зазвонили к перемене, и из класса за Гринбахом хлынули все. Это уже и вовсе было похоже на революцию. Директор подхватил журнал и удалился.
К концу дня явился Шокарев. Шел урок анатомии. Преподавал городской врач Антонов, который никого из гимназистов не знал в лицо.
— Шокарев!
Володя вздрогнул.
— Мальчики, я ничего не знаю…— прошептал он.
— Шо-ка-рев! Где Шокарев?
— Здесь! — крикнул Гринбах.
— Почему же вы не отзываетесь?
Гринбах подошел к кафедре.
— Расскажите нам о кровеносной системе.
Гринбах в два счета отбарабанил урок.
— Отлично! — сказал доктор.— Садитесь. Пятерка.
Гринбах вернулся к своей парте и уселся, победоносно поглядывая по сторонам.
— Гринбах! — крикнул доктор.
Самсон машинально вскочил. Доктор взглянул на него поверх очков.
— Но ведь я же не вас, Шокарев. Разве вы Гринбах?
— Я Гринбах! — закричал с места нахальный Канаки.
— Будьте любезны к доске.
Канаки пошел с «камчатки» между парт, шепча: «Надо спасать положение».
— Расскажите нам, Гринбах, про систолу и диастолу.
Канаки беспомощно поглядел на класс. Несмотря на всю свою развязность, он не мог выжать из себя ни слова.
Со всех сторон слышалось змеиное шипение, но он ничего не улавливал и стоял, как голкипер на футболе, осыпаемый ударами и неспособный отбить ни одного.
— Плохо, Гринбах. Очень плохо. Садитесь. Кол вам за это. Брали бы пример с Шокарева: блестящий ученик.
Остаток урока прошел без происшествий. Юноши вышли на улицу и направились к погорельцам.
— Эй ты, симбурдал! Какого дьявола ты вылез отвечать, если ни черта не знаешь? — напустился на Канаки Листиков.
— Ну и что ж такого? — невозмутимо ответил Улька.— Лучше колятина, чем разоблачение. Верно, Самсон?
— Он прав,— сказал Гринбах.— Единицу я, конечно, исправлю, а трюк с фамилиями — за это, знаешь? Из гимназии вылететь можно.
— Да, да…— уныло сказал Шокарев.
— Такова жизнь! — умудренно промолвил Соколов.
Проходя мимо Пушкинской аудитории — белого здания, увенчанного бюстом великого поэта, гимназисты увидели витрину с жирной надписью: «Кто правит Совдепией?» Там были выставлены репродукции с тюремных фотографий Ленина и Дзержинского, снятых en face и в профиль. Ниже шла краткая информация о том, кто и когда находился в остроге и ссылке.
Гимназисты подавленно двинулись дальше.
— Что же станется со страной, если ею будут руководить бывшие преступники? — спросил Шокарев.
— Че-пу-ха! — грянул Гринбах.— «Преступники»… Их выставляют перед народом, как людоеда Губаря или Соньку — Золотую Ручку. А это святые люди. Да, сидели в тюрьмах, да, годами жили в ссылке, да, преступники в том смысле, что преступили законы царизма.
Евпатория почти не располагала промышленным пролетариатом. История классовой борьбы, терминология партий, да и самые имена больших революционеров не были знакомы евпаторийцам. Слышали они краем уха только о бомбистах — народовольцах и эсерах: Рысакове, Каракозове, Сазонове. Знали, конечно, о знаменитом провокаторе Азефе, знали о Керенском как о блестящем думском ораторе, но точно в таком же сенсационном ореоле реяли пред ними чемпион мира борец Иван Поддубный или великий клоун Владимир Дуров с его неподражаемой свиньей.
Слова Гринбаха несколько озадачили ребят. На миг он показался им человеком с какой-то другой планеты. Там жили эти «святые» — Ленин, Крупская, Калинин, Дзержинский, которые так неожиданно для них выплыли как бы из самой истории. Но вдалеке возникло здание театра, справа открылась библиотека, слева море,— Евпатория оставалась Евпаторией.
Саша Листиков сбегал в «рейнсковый погреб» и вышел оттуда с бутылкой водки, все опять стало на свои места. В том числе и сам Осваг. И все же, когда показалась, наконец, крыша булатовской виллы, Гринбах отвел в сторонку Бредихина и спросил:
— Хочешь прийти сегодня в Пушкинскую аудиторию? Там мой пахан будет читать лекцию о большевизме.
— Ну? Это интересно!
— Так придешь?
— Приду. А кто еще будет из наших?
— Один Шокарев. Напросился, понимаешь. Конечно, вход по запискам, но Володька меня не подведет.
Но вот уже и пепелище. Дед вышел к юношам навстречу, за ним бабушка, обтирая передником руки, осеребренные золой.
— Я говорил с отцом. Здравствуйте! — конфузливо начал Шокарев.
— Здравствуй, коли не шутишь,— сказал дедушка.
— С отцом я говорил. У него есть каменоломни. Знаете? Под деревней Орта-Мамай. Там режут ракушечник. Так вот папа сказал, что отпустит сколько нужно пиленого камня.
— А почем?
— Ну, дедушка! — протянул Леська.— Как ты не понимаешь? Иван Семенович очень любит Володю, а Володя его попросил.
— Да уж ясно! — вмешалась бабушка.— А он еще спрашивает «почем?». Ни шиша в кармане, и торговаться вздумал.
— А доставку этого камня мы организуем так: яхта наша, а шаланда ваша,— сказал Артур.
Бабушка заплакала и кинулась целовать руку Шокареву. Тот в ужасе отпрянул. Отпрянул и Леська, хотя никто не собирался целовать его руки.
— Э, да что там долго разговаривать! — воскликнул Саша — Двадцать Тысяч.— Вот, господин Бредихин: наша водка, ваша рыбка.
Он вынул из кармана сороковку и торжественно вручил ее дедушке.
— На всех, конечно, не хватит, но ведь и не все пьют. Выпейте вы с бабушкой и меня прихватите, а это спортсмены — им запрещено.
У деда разгорелись глазки. Появились два пузатых стакана. Петропалыч дрожащей от скаредности рукой налил бабке и Листикову немного повыше донышка, чокнулся с ними бутылкой и запрокинул ее в горло. Потом распластали вяленую кефаль, которую ели все, закусывая луком и холодной картошкой. Дед быстро захмелел. Он подошел к Володе, долго глядел на него и наконец, горько моргая, прошамкал:
— Эх, мальчики, мальчики! Пока вы дети, у вас золотые сердца, а вырастете, все равно собаками станете.
6
Дети растут в голову, старики — в нижнюю челюсть, а юность — в душу.
Большой зал Пушкинской аудитории был битком набит молодежью. Редкие керосиновые лампы горели чахло, но полутьма как бы освещалась глазами юношей и девушек.
Когда Самсон, Леська и Володя вошли в зал, лектор уже заканчивал свой рассказ. Гимназисты остановились у самой двери: вперед продвинуться было невозможно. Елисей благодаря своему высокому росту хорошо видел и зал и трибуну. На кафедре адвокат Гринбах отвечал теперь на вопросы, освещая свои бумажки фонарем «летучая мышь», а за столом председательствовал тот самый маляр Караев, который недавно проходил с Виктором Груббе и Сенькой Немичем мимо шашлычной. Кстати, оба они были здесь: Сенька сидел рядом со своими сестрами Варварой и Юлией, а Виктор — с приезжей актрисой Раневской, игравшей в городском театре.
— У меня вопрос! — раздался голос из зрительного зала.
— Пожалуйста.
— Как понять лозунг Ленина: «Грабь награбленное»?
Адвокат засмеялся.
— Этот лозунг, товарищи, нельзя понимать буквально. Владимир Ильич не без озорства перевел таким образом мысль Маркса об экспроприации экспроприаторов.
— Простите, Григорий Маркович! — вмешался Караев.— При чем тут озорство? Маркс и Ленин учат, что буржуи своими нетрудовыми доходами определенно грабят народ. Значит, народ, в свою очередь, имеет право грабить своих грабителей. Он возвращает себе свое!
Володя не отрываясь глядел на Караева. Лицо маляра в черных яминах от плохого освещения, его молодые усы и небольшая бородка, наконец, его грустные, какие-то трагические глаза напомнили ему лик Христа перед распятием. Сравнение было не только внешним: Володя чувствовал глубочайшую веру этого маляра в величие и справедливость новой эры, которую он провозглашал пусть в уездном масштабе, но с такой же святой убежденностью и с таким же пророческим очарованием.
— Господа! Предъявите документы!
Все вскочили с мест: в дверях стоял Алим-бей с двумя уланами. На трибуне тут же задули фонарь. Алим-бей мгновенно бросился туда, но кто-то подставил ему ножку, и он рухнул на пол. В ту же минуту разбили палками стекла всех ламп — и зал потонул в черноте.