Самопознание – сократический ключ человеческой жизни. Самопознание, строго говоря, – единственный источник творческого вдохновения. «Задать тяжелый вопрос крайне просто, – заметил молодой Оден, – трудно найти на него достойный ответ». И десятилетие спустя осмеял в стихотворении «Лабиринт» примитивность научной логики, согласно которой правильно заданный вопрос обеспечивает достоверность или хотя бы приемлемость ответа. И все же вопросы, адресованные главным образом самому себе, наполняют и пронизывают его поэзию, и многие из этих вопросов впервые сформулированы самим Оденом.
Тема самопознания – это вместе с тем и тема пути. Точней, выбора пути. Выбора, осуществляемого в экстремальных условиях повседневного существования. Грань между творчеством и молчанием, между творческим поведением и обывательским столь же хрупка и зыбка, как между странствием и домоседством. Эта грань, эта трещина (по Гейне) проходит по сердцу поэта – как в хрестоматийном стихотворении «„Куда ты“, – наезднику молвил начетчик…», в котором парными (противоположными по смыслу, но сходными по звучанию) словами характеризуются не два антагониста (непоседа и домосед), но два настроения, две системы аргументации, две стороны одной и той же натуры. В секстине «Нравоучительный пейзаж» та же тема приобретает расширительное звучание и соотносится уже с судьбами человечества в целом.
Премногие ушли в смятенье в гору,
Карабкаясь, дабы увидеть остров,
Премногие влачат, дрожа, печали
И некуда им дальше грязных градов,
Премногие беспечно пали в воду,
Премногие гниют в глухой долине.
Печаль наша сие. Пройдет?.. Ах, в воду
Уйдут бесследно горы и долины.
Отстроим грады, позабудем остров.
Стихотворение это датировано маем 1933 года. Муссолини уже правил в Италии, Гитлер воровато, через разгон парламента и назначение новых, якобы свободных выборов, шел к власти в Германии, в Восточной Европе и на Балканах один за другим возникали президентские, близкие к фашистским, режимы. Запад – и Англию в особенности – охватила в эти дни поразительная слепота; Оден стал (или оставался) одним из немногих зрячих. Антифашистская тема надолго превратилась в его творчестве в определяющую, последовательный антифашизм стал осознанной жизненной позицией. Как все, к чему обращался в поэзии Оден, феномен фашизма оказался исследован им всесторонне: во всех аспектах деструктивного воздействия на личность и общество. Оден поехал в сражающуюся Испанию и написал ей торжественный реквием (поэма «Испания»). Но сначала, еще в ноябре 1934 года, было написано удивительное стихотворение «Невеста перед войной».
Фашизм, по Одену, уничтожает или до неузнаваемости извращает главное: самые святые человеческие чувства – Веру, Любовь, Надежду. Не то чтобы мир, обезображиваемый фашизмом, был изначально праведен и хорош (этот мир в свою очередь беспощадно осмеян и отвергнут в балладах «Мисс Джи» и «Виктор»), но Зло, идущее ему на смену, – зло качественно иного порядка, мрак куда кромешней… Вернувшись из Испании и не находя себе места в по-прежнему охваченной слепотой Европе, поэт предпринимает длительное путешествие на Дальний Восток, но и там думает все о том же. Тщетно было бы искать в его «Сонетах из Китая» (другое название и несколько другой вариант цикла – «В военное лихолетье», а дата создания – лето 1938 года) экзотические реалии: маскарад минимален, речь идет о неизбежности грядущей схватки со Злом. Понятие выбора пути, развилки, водораздела важно и здесь: деспот, по Одену, всегда – несостоявшийся святой, а святой – несостоявшийся деспот. И уж воистину пророчески звучит написанная в январе 1939 года «Эпитафия тирану».
Разумеется, противостояние поэта фашизму не было одномерным. Не чуждаясь резкой, порой даже грубой сатиры, роднящей его с Брехтом (которого Оден считал великим поэтом – мнение, которое оспаривает в посвященном Одену эссе «В угоду тени» Иосиф Бродский), Оден тяготел к иной (хотя также германской) традиции «трагического гуманизма», восходящей к великому Гете, а во второй трети нашего века связанной в первую очередь с именами Томаса Манна и Германа Гессе. Трагическое мироощущение соседствует в этой традиции с твердой опорой на гуманистическое наследие. Мир, в котором жило столько великих и прекрасных людей, мир, в котором создано столько прекрасного, по определению не может быть безнадежно плох.
Правда, в XX веке и эта концепция оказалась поставлена под сомнение. И не только ходом истории, но и наукой: фрейдизмом и социал-дарвинизмом со всеми отпочковавшимися от них теориями и дисциплинами. Отдав серьезную дань фрейдизму и посвятив памяти Фрейда возвышенное стихотворение, Оден сумел разглядеть в учении венского психиатра просветляющее и исцеляющее начало и вместе с тем удержался от шага в зияющую здесь бездну. Поэтому фрейдизм – в своей, так сказать, позитивной версии – предстает в его творчестве чем-то родственным, если не равнозначным искусству, а стихи на смерть Фрейда соседствуют с высоким гимном поэзии, каким предстал и навсегда остался триптих «Памяти Уильяма Батлера Йейтса», не только в силу близости двух скорбных дат. Целый ряд предвоенных (и первых военных) стихотворений Одена посвящен искусству и его творцам в их когда невольном, когда осознанном противостоянии Мировому Злу, воспринимаемому (скорей по Фрейду) не как органический изъян, но как болезнь:
Зло некрасиво и непременно человекообразно:
Спит с нами в постели и ест за нашим столом,
А к Добру каждый раз что есть силы тянут за руку…
На давно предугаданное им начало Второй мировой войны Оден откликнулся, возможно, самым знаменитым своим стихотворением «1 сентября 1939 года» с его сразу же ставшим хрестоматийным лейтмотивом: «Ближнего возлюби / Или погост и крест». Начало войны описывается здесь и как взрыв массового безумия, и как конец культуры, и как злоумышление «Похабных Отцов Страны», и как пагубная слабость демократии, в очередной раз пасующей перед тиранией. Внимательный читатель, несомненно, подметит в такой позиции внутреннюю противоречивость: ведь со Злом (с фашизмом), по Одену, нужно бороться – и вдруг сама эта борьба объявлена безумной и бессмысленной. Противоречие и кажущееся (предвидя бесчисленные жертвы войны, поэт заранее оплакивает их), и фактическое: в частности, негодование провозглашенным (на 1 сентября 1939 года) нейтралитетом США, на территории которых (в Нью-Йорке) Оден встретил эту дату и гражданином которых позднее стал, а также непонимание истинной (к моменту начала войны) роли СССР в ее развязывании лишили его необходимого хладнокровия. От чего стихотворение, конечно, только выиграло – но как шедевр поэзии, а не как гражданственное волеизъявление. «Ярость благородная» (так, по недоумию, назвали у нас сборник антифашистской лирики западных поэтов, выпущенный тридцать с лишним лет назад, – «ярость джентльменская», – криво усмехались переводчики) обрушивается в равной мере на всех участников (и неучастников) конфликта, различие не проводится, поэтически безупречные строфы (часть из них) становятся одномерными и плакатными:
Нейтральный небосвод,
В который на потребу
Цивилизации
Вонзились небоскребы,
Вобрал невпроворот
Взаимообвинений;
Но наше ремесло —
Не зеркало, а призма, —
И тычется в стекло
Нос империализма,
И миром правит зло.
С этим стихотворением на устах шли в бой и погибали – интеллигенты, по крайней мере. Но поэт разочаровывался в нем с каждым годом все сильнее: менял и опускал строфы; наконец, окончательно отказался от перепечатки его в послевоенных сборниках. И даже в полном собрании стихотворений Одена «1 сентября 1939 года» можно найти лишь в разделе «Стихи, исключенные автором из основного корпуса». Но мы, в стремлении представить читателю не просто поэта, но путь поэта, отходим от этой традиции. Читающим по-английски можно порекомендовать замечательный анализ стихотворения в одноименном эссе Иосифа Бродского.
«Советско-германский пакт 1939 года, начавшаяся неделю спустя Вторая мировая война потрясли Одена, осознавшего эти события и как крушение собственных высоких иллюзий, в которых будущее представало торжеством социальной справедливости, разума, свободы, – пишет отечественный исследователь А. М. Зверев. – Он уехал в США, сразу после войны приняв американское гражданство. ‹…› Страшная реальность того времени многое заставляла обдумать по-новому.
С рабочего стола Одена исчезают томики Маркса, уступив место сочинениям Серена Кьеркегора, датского мыслителя, еще в XIX веке обосновавшего идею восхождения личности к Богу через неизбежную и целительную стадию отчаяния, без которого невозможно осознать религиозное значение собственного жизненного опыта, – коренную идею христианского экзистенциализма. О своей обретенной вере Оден возвестил в стихах, помеченных 1941 годом. На самом деле тогда был только сделан решающий выбор. Истинное обретение придет к концу жизни, впрочем, так и не убедив ортодоксов в том, что оно свершилось».
Речь здесь идет о таких стихотворениях, как «Диаспора», «Восхождение», «Страшный суд» и о цикле сонетов «Героика». Любопытно, что в сходном направлении – хотя и куда более последовательно – эволюционировали в годы войны мировоззрение и творчество Элиота. Любопытно также, что христианский экзистенциализм, к которому через Кьеркегора пришел антифашист Оден, не избежал в лице своих ведущих представителей, и прежде всего Мартина Хайдеггера, сделки с дьяволом, то есть с фашизмом, тогда как атеистический экзистенциализм (Сартр, Камю) решительно ступил на тропу Сопротивления. Этим лишний раз подтверждается правота иронических строк Одена из стихотворения «Лабиринт».
В годы войны поэт создает крупномасштабные произведения: рождественскую ораторию «Для времяпрепровождения» и драматическую поэму «Море и Зеркало» (комментарий к шекспировской «Буре»). Это самые светлые, самые христолюбивые, самые благостные его творения. Впрочем, христианство Одена и здесь замешано на марксизме (или как минимум на гегельянс