Читая настоящую антологию, замечаешь, как меняются не только формы и средства отображения действительности, но и сама отображаемая действительность. От во многом традиционного и сосредоточившегося на осмыслении опыта военных лет Лакура и не успевшего стать по-настоящему оригинальным Нильсена, минуя ушедшего в иронически-гротескный или стилизованно-классический комментарий к реальности Расмуссена и во всей своей неподдельной искренности специфически женскую поэзию Дитлевсен, сделав крюк через Фарерские острова, чтобы с их расстояния и с высоты птичьего полета поразмышлять над проблемами современности вместе с Хайнесеном, попадаешь в сегодняшний день датской поэзии, обращенной в сегодняшний день Дании. Таково творчество Бенни Андерсена.
БЕННИ АНДЕРСЕН (род. в 1929 г.) – возможно, крупнейший датский поэт XX века. Пристальный наблюдатель действительности, гуманист без патетики, патриот без риторики, критик западной цивилизации без назойливого морализаторства, поэт, средствами современного стиха запечатлевший всю сложность и противоречивость нынешнего времени и нынешнего сознания, Андерсен подвел черту под сказанным предшественниками (отчасти и теми, кто представлен в антологии) и наметил дорогу последователям, с которыми нам еще предстоит когда-нибудь познакомиться.
Названия сборников Андерсена – «Музыкальный угорь» (1960), «Фотоаппарат с выходом на кухню» (1962), «Из шляпы джентльмена» (1964) и «Здесь, в заповеднике» (1971) – могут навести на мысль о том, что перед нами сатирик. Но это не так. Скорее, здесь декларируется самоирония, неизбежная спутница умного человека, со всей серьезностью подходящего к своему делу. А именно так Андерсен и относится к творчеству.
Поэзия, по мысли Андерсена, рождается из удивления – чувства, посещающего современного человека не так уж часто («Один раз лет в десять я удивляюсь тому, что живу на белом свете»). Удивлению мешают не только стандартная обезличенность бытия, но и неотступные мысли о том, что все уже сказано («Уже написан Вертер» – Пастернак) и что к открытому Кафкой и Достоевским, которые «исковеркали юность мою», добавить как будто нечего. Достоевский помянут здесь как знаток человеческой психологии, а Кафка – как создатель модели отчуждения человека от государства и религии. «Сумма цивилизации» (по аналогии с «Суммой технологии» Ст. Лема) приравнивается поэтом к строительству Вавилонской башни, в котором и он сам – вопреки сомнениям и не веря в торжество дела – вознамеривается принять участие. Ради чего?
Ради пути я иду
ради ходьбы я иду
не ради конечной цели —
я в целом не верю в цели.
Не стоит воспринимать это кредо чересчур буквально. У Андерсена, как и у многих современных поэтов, нигилизм или релятивизм выводов – только «кажимость», призванная спровоцировать читателя на ответную реакцию с противоположным знаком:
Полезны волосы в парикмахерской,
зубы – в кабинете дантиста,
ноги – чтобы ходить по ногам.
Показательный и в известной мере программный пример «провокаций» такого рода – стихотворение «Диета»:
сыр отбивает обоняние
хрен отбивает вкус
печенье отбивает слух
редиска сужает кругозор
…
пища опасна для желудка
жить вредно
чав-чав
чав-чав
чав-чав.
Несомненна и антибуржуазная направленность подобных поэтических «провокаций».
Однако не следует называть эти выпады обличениями. Поэт остро чувствует свою сопричастность (или, если угодно, совиновность) обществу потребления, может быть, здесь и нужно искать истоки самоиронии:
Потому что во мне тот же ужас.
Потому что я сам о себе
говорю уже в третьем лице,
чтобы опередить потомков:
«О, сегодня, как никогда, я преисполнен сил!» —
воскричал он, стуча в крышку гроба.
Противовес иронии и самоиронии в творчестве Андерсена – ноты сострадания и доброты, негромкие, но оттого особенно берущие за душу. Впрочем, и здесь речь идет главным образом о том, что помочь никому и ни в чем нельзя, о том, что «подставить жилетку чужому плачу», равно как и «быть хорошим все время», трудно – «так же трудно, как задержать надолго дыханье», но гуманистическая направленность такого рода стихов («Доброта», «Дружба», «Точка зренья на жалобные песни») очевидна.
Удельный вес любовной лирики в творчестве Андерсена невелик; она естественно входит в круг стихотворений, посвященных человеческим чувствам, и окрашена состраданием:
Там глубоко за твоими глазами
вижу бездонный страх отвесный
окруженный твоим взором
голосом живым
протянутыми руками
и мною.
Нельзя не столкнуться с твоей бездной.
И напротив, гневом и отвращением дышат стихи, адресованные «сильному человеку» – торжествующему обывателю, потенциальному убийце. У Андерсена нет стихов о войне, но ростки фашизма он с поразительной остротою видит в человеке, чья «поступь не похожа на походку других, напоминающую ряд прерванных падений», в человеке, который «так же не мог быть ребенком, как и Эйфелева башня», в человеке, напыщенно изрекающем: «Мы есть множественное число от Я. НАМ – это МНЕ во множественном числе. И Я желаю НАМ быть в центре». Сила «сильного человека» – в слабости и разобщенности противостоящих ему – об этом писал еще Маяковский. Пишет об этом и Андерсен, объявляя, что «сильный человек» – вечный противник поэта и его друзей интеллигентов, но не забывая и о том, что
Мои друзья слабые и вялые…
Они страдают хронической деликатностью…
Они составлены исключительно из больных
вопросов…
Они улыбаются, когда им выбивают зубы,
и плачут, когда улыбаются президенты.
Конечно, при таком взгляде (в нем проявилась буржуазная ограниченность Андерсена) не то что о победе, но и о борьбе думать нечего:
Пускай другие борются с тобой сами.
Моя задача – осознать и отделить
свою опасную слабость перед тобой.
Но и это воспринимать буквально не надо: ведь говорил же поэт об отсутствии цели в творчестве, а здесь проговаривается, что задача все-таки перед ним стоит. И цель, и задачу объединяет, применительно к поэзии, высокое слово «назначение», поэзии без назначения просто не существует, и Андерсен, разумеется, прекрасно понимает это.
В плане гражданственном, равно как и в плане творческом, такое понимание оборачивается порывом к «настоящим людям» – патриотизм и социальный оптимизм, оказывается, идут рука об руку:
на севере пьют молоко
на севере о здоровье заботятся
на севере все в дым здоровые
на севере есть права
и никто ни на вершок не уступит.
Истина, добываемая в этом путешествии к истокам, проста, как всегда просты бывают такие истины, что ничуть не лишает их общечеловеческой значимости:
Думается о жизни глубже
когда читаешь про дальние страны
Лучше понимаешь свою страну
возвращаясь и ощущая как весть
вот она какая на деле есть
внизу лежат поля.
Этими словами, адресованными, разумеется, датскому читателю, но как бы и нашему, хочется закончить разговор об Андерсене и о современной датской поэзии в целом – закончить, чтобы на смену словам о стихах пришли сами стихи.
Спрашивают двадцатилетниеЗаметки о молодой поэзии ГДР[8]
Вышедшая у нас шесть лет назад антология «Поэзия ГДР» включала стихи немецких поэтов, написанные с 1945 по 1972 год. Открываясь лирикой основоположников литературы ГДР И. Р. Бехера и Б. Брехта, она по ступеням поколений подводила читателя к творчеству тогдашних молодых – Кристы Альтен, Акселя Шульце, Юргена Реннерта и др. С тех пор подборки стихов поэтов ГДР неоднократно появлялись в нашей периодике, продолжая и углубляя знакомство с Уве Бергером, Гейнцем Калау, Евой Шритматтер и другими авторами, в свое время представленными в антологии. Теперь это уже скорее поэты среднего поколения. Творчество поэтов ГДР, впервые заявивших о себе в последние годы, еще незнакомо советскому читателю даже понаслышке. Меж тем в нем много примечательного и своеобразного.
Говоря о молодых поэтах, обычно подразумевают дебютантов и не задаются вопросом, насколько молоды молодые. В тех случаях, когда такой вопрос все же ставится, наша критика предпочитает говорить не столько о молодых, сколько о новых поэтах. Но «новый» – также весьма обязывающее слово. В настоящих заметках речь пойдет о поэтах, молодых без кавычек и без скидок на поздний дебют, о молодых людях, молодых гражданах ГДР, пишущих и публикующих свои стихи и, следовательно, являющихся поэтами – или, увы, ими не являющихся, – о нынешних двадцати- и двадцатипятилетних. Среди них еще мало профессиональных литераторов, хотя обычно поэты в ГДР уходят на вольные заработки значительно раньше, чем прозаики и драматурги, подспорьем им служат поэтический перевод и создание текстов для эстрады. Одни учатся в Литературном институте имени Бехера, другие становятся или хотят стать врачами и инженерами, архитекторами и садоводами, практическая деятельность третьих так или иначе связана с театром.