нна (они требуют отдельного и подробного разговора) следовало бы обратить серьезное внимание нашим поэтам-переводчикам. Опыт Райманна особенно поучителен тем, что при широте тематического диапазона и богатом арсенале средств выражения (от классического моноритма до запутаннейших форм игрового верлибра) поэт почти всегда добивается органического единства формы и содержания, убеждает в правомерности каждого далеко не очевидного решения.
Диалектика общего и индивидуального особенно наглядна в излюбленнейшем жанре молодой поэзии ГДР – в стихах на историческую и историко-литературную тему. Такие стихи пишут буквально все молодые поэты, в том числе и у нас, за что их часто упрекают в книжности. К чести литературных критиков ГДР следует отметить, что они подходят к данному вопросу куда тоньше, усматривая в таких стихах закономерный поиск молодыми поэтами общественного и эстетического идеала. Выбор героев индивидуален и в своей индивидуальности весьма показателен: Андреас Альбрехт (1951) пишет о Ван Гоге, Габриэла Эккарт (1954) – о Шагале, Йорг Ковальски – о Гельдерлине, Р. Кварг – о Барлахе, Клаус Ран (1947) – о Гейне, Б. Стрижик – об Арно Хольце, Ульрих Феттерман (1955) – о Франце Марке и Георге Тракле, Беттина Вегнер-Шлезингер (1947) воспевает Икара; стихи, посвященные Паулю и Симоне, соседствуют с гимном Афродите, вариациями на тему «Тысячи и одной ночи» и дружеским обращением к советской поэтессе Ларисе Васильевой (выписываю подряд из одной антологии молодой поэзии). Это не костюмированный бал, а стремление возместить недостаток собственного опыта обращением к истории и культуре, не уходя от проблем сегодняшнего дня.
Вот стихотворение Феттермана об австрийском поэте Георге Тракле, психически сломленном и, по всей вероятности, покончившем с собой: он не выдержал ужасов и зверств, свидетелем которых ему довелось быть во время Первой мировой войны (стихотворение тонко стилизовано в духе поэтики Тракля):
Копье сломалось
О железо Луны
Гигантские красные очи
Глядят неотрывно
Как он мог уцелеть
В кипящем котле
Когда гранаты
Громили молчанье окопов
И все же врата
Серебряные
Пред ним раскрылись
Жалоба отлетела
Дурманным облачком прочь.
В рамках этого жанра молодые поэты обращаются и к антифашистской тематике: отметим как несомненные удачи стихотворение двадцатилетнего Хольгера Тешке памяти немецкого коммуниста Пауля Меллера и стихи Штеффена Меншинга (1958) «Странная встреча с Маламудом» и «Януш Корчак». Исполнены гражданственности и поэтические обращения к Брехту, Лорке, Неруде, в которых декларируется, как сказано выше – без излишней прямолинейности, – верность социальной тематике и гуманистическим идеалам. В то же время молодые крайне редко пишут так называемые «стихи о стихах», что лишний раз свидетельствует о том, что историческая и историко-литературная тематика не признак вторичности и книжности, а форма поэтического осмысления современной действительности и диалога с нею.
Другой распространенный жанр – стихи о путешествиях, в том числе – и в основном – о поездках в СССР. Хорошо, конечно, что молодые поэты ГДР часто бывают нашими гостями, но поэтических удач здесь меньше – стихи выдержаны в чересчур розовом, идиллическом тоне. Впрочем, тот же упрек может быть отнесен (и немецкие критики так поступают) и к творчеству старших поэтов: стихов о СССР и о дружбе советского и немецкого народов пишется много, удачи, к сожалению, редки. В поэзии ГДР последних лет не припомнишь стихотворения «на русскую тему», которое выдержало бы хоть некоторое сравнение с «Ковровщиками Куйян-Булака» Б. Брехта или стихами Фюрнберга, Бехера.
Молодые не были бы молодыми, не пиши они о любви. Покойная западногерманская поэтесса Мария-Луиза Кашниц в свое время отметила своеобразный нарциссизм любовной лирики последних десятилетий, замкнутость на субъекте любви, а не на ее объекте. Трудно сказать, хорошо это или плохо, но это так. Можно говорить также о жесткости тона и откровенности, в том числе интимной, любовной лирики молодых поэтов ГДР, которые могли бы резануть слух читателю, воспитанному в иной традиции.
Можно говорить о скрытой полемичности такого рода стихов, о том, что налет цинизма является своего рода защитной оболочкой. Разумеется, все вышесказанное относится главным образом к молодым поэтам, поэтессы пишут о своих чувствах традиционнее:
Ночь
Синяя ваза в которой
Мы расцвели
Друг для друга.
Если добавить, что в молодой поэзии ГДР чрезвычайно популярны поэты-песенники типа наших недавних шансонье, что появилось немало способных детских поэтов и поэтов-переводчиков, то ее картина станет более или менее ясной. Трудно сказать, как сложатся творческие судьбы молодых немецких поэтов, вступивших в литературу во второй половине семидесятых годов, кто из них прославится, а для кого стихи окажутся невинным хобби на всю жизнь или будут вспоминаться как юношеская забава – игровой момент в их поэзии слишком велик, чтобы можно было категорически судить о серьезности дарования или хотя бы серьезности поэтического намерения того или иного молодого поэта, но несомненно одно: эти молодые люди уже сказали нечто услышанное и нечто достойное быть услышанным. Быть услышанным и нашими читателями.
О прозе
Рукописи горят, но сжигать их не обязательно[10]
Удивительно, что эта книга – «Франц Кафка. Биография» (1937) – вышла по-русски только сейчас. Написана она Максом Бродом (1884–1968) – погодком, соучеником, другом, душеприказчиком и издателем великого писателя, а также, причем далеко не в последнюю очередь, первым и, пожалуй, наиболее точным интерпретатором его творчества.
До сих пор у нас издана была, правда, под двумя разными названиями – «О Франце Кафке» («Академический проект», 2000) и «Франц Кафка: узник абсолюта» («Центрполиграф», 2003) – и в разных переводах, лишь научная монография Брода «Франц Кафка: вера и вероучение» (1948), а также повествующая в том числе и о Кафке книга «Пражский круг» (1966; издательство имени Новикова, 2007, – прекрасно подготовленный и столь же прекрасно изданный том, который я всячески рекомендую читателю), а биографии не было. Нет по-русски и пьесы Брода о Кафке «Царство любви» (1928), но это как раз можно перетерпеть.
Здесь, в самом начале, следует отметить, что рецензируемая книга выпущена маленьким, но исключительно важным в литературной истории нашего города издательством borey art center, то есть издательским подразделением знаменитого «Борея». Здесь увидели свет первые и вторые книги многих современных писателей (прежде всего петербургских фундаменталистов) и первые переводы ряда важных, чтобы не сказать культовых произведений западных философов, психологов, культурологов, социологов и т. д… По сути дела, тем самым была с опережением на несколько лет предвосхищена деятельность столичного издательства «НЛО» (куда затем плавно перетекли многие «борейские» авторы, переводчики и редакторы), вот только у здешней «председательницы оргий» Татьяны Пономаренко нет, в отличие от ее московской конкурентки Ирины Прохоровой, брата-миллиардера – отсюда и вынужденная маломасштабность издательства. Меньше позиций в издательском плане, меньшие тиражи (так, у «Кафки» всего 500 экземпляров) и т. д. Одно время даже казалось, будто издательская деятельность «Борея» заглохла, но вот, как выяснилось, она продолжается.
Сам по себе Макс Брод интересен не только Кафкой; то есть, как в анекдоте про Чайковского, те, кто его любит, любят его не только поэтому. Оригинальный прозаик все той же «пражской школы» – его роман «Реубени, князь иудейский» выходил по-русски аж четырежды (с 1927 по 2000 год), – тонкий и чуткий критик, открывший, помимо Кафки, несколько немецких и чешских писателей: Верфеля, Гашека и малоизвестного у нас Яначека, – он сравнительно рано стал сионистом и – еще до отъезда в Палестину в 1939 году – выпустил несколько сохраняющих актуальность работ по юдаике прежде всего в ее публицистическом преломлении: «Язычество, христианство и иудаизм», «Расовая теория и иудаизм», «О бессмертии души, справедливости Божьей и новой политике» и др. Принадлежал он к религиозному крылу сионизма, был человеком глубоко верующим – и творчество своего великого друга интерпретировал именно с этих позиций, по мере сил оберегая «Процесс» и «Замок», «Исправительную колонию» и «Превращение» от популярного – особенно в период между двух мировых войн – истолкования в духе вульгарного марксизма… И все же главным, с чем Макс Брод вошел в историю, оказалось его решение как душеприказчика Кафки, нарушив волю покойного друга, не уничтожить, а, напротив, предать печати его творческое и эпистолярное наследие… Рукописи преспокойно горят, но сжигать их, как выяснилось, совершенно не обязательно.
(Помнится, в советском издании собрания сочинений А. П. Чехова было опубликовано его завещание: «Все мои письма сжечь» – и буквально на соседней странице того же тома начинался раздел «Письма».)
К писательским биографиям я, за редчайшими исключениями, отношусь отрицательно: за писателя должны говорить его произведения – и только они. Как у Тарковского, когда пьяным валяющийся на лавке Феофан Грек говорит Андрею Рублеву: не на меня смотри! Вот на них смотри! И указывает на иконы и фрески… Вал писательских биографий последнего времени – это, строго говоря, вообще не литература и уж тем более не литературные биографии, а пенная, но при этом кислая муть самовыражения людей, много и плохо пишущих, спрыснутая сырой водой откровенной халтуры. В лучшем случае – добросовестная ремесленная поделка Павла Басинского или откровенная аллилуйщина от Людмилы Сараскиной и Льва Лосева, в худшем – личный пир духа какого-нибудь Дмитрия Быкова, чтобы не сказать Валерия Попова (и другого Попова, Евгения, пополам с Александром Кабаковым).