В немецкоязычной традиции различаются биография и романтизированная биография (признанный корифей второго поджанра – Стефан Цвейг). Я когда-то коллекционировал знаменитую серию писательских (и не только) биографий издательства «Ровольт» – от Мартина Лютера и маркиза де Сада до Бертольта Брехта. Впрочем, и там не обходится без закидонов и прибамбасов. Один из ровесников Кафки однажды заявил, что пишет биографию Гете. А на вопрос, как же ты ее пишешь, если ты про него ровным счетом ничего не знаешь, ответил: зато я знаю другого великого человека – Стефана Георге. Конечно, Георге – прекрасный поэт, – и молодой бахвал знал его не только в житейском, но и в библейском (точнее, в содомском) смысле, но все же где Георге, а где – великий Гете? Кстати, эту историю я вычитал как раз в «ровольтовской» биографии Георге.
Книга Макса Брода в этом смысле – отрадное исключение. Во-первых, она написана на основе многолетней дружбы, написана с должным трепетом (и без какой бы то ни было фамильярности), но не с целью воспеть, а исключительно в стремлении разобраться в противоречивой личности одержимого всевозможными неврозами и психозами писателя – причем разобраться не с фрейдистских позиций (Фрейда считал вульгаризатором психики сам Кафка), но с несомненной оглядкой на «венскую делегацию». Во-вторых, здесь щедро, десятками страниц, цитируются (и столь же подробно интерпретируются) два ключевых документа из эпистолярного наследия Кафки – «Письмо к отцу» и «Письмо к Милене». В-третьих, Кафка представлен здесь не только маниакально закомплексованным человеком, но и на свой скромный лад жизнелюбом. В-четвертых, бессобытийная жизнь писателя, его болезни (возможно, исключительно психосоматического характера), обстоятельства умирания, да и сама ранняя смерть изображены так, что они захватывают, как детектив. В-пятых, достаточно далеко в стороны разведены, но вместе с тем тактично сопоставлены и сопряжены жизнь и творчество. По сути дела, это образцовая биография.
Кафка умер сорокалетним, в 1924 году. А сорок три года спустя, по горячим следам Пражской весны, в столицу тогдашней Чехословакии приехал американский филолог-либерал Кипеш – герой и рассказчик трилогии Филипа Рота «Профессор желания», переведенной мною несколько лет назад. Специалист по творчеству Кафки и Гоголя, Кипеш и сам превращается во втором романе трилогии – но не в насекомое и не в нос, а в столь же гигантскую женскую молочную железу. А в первом романе, еще «в бытность свою человеком» (выражение самого Кафки – и Кипеша тоже), американский профессор знакомится с женщиной (теперь она, понятно, старуха), которая в молодости, наряду со многими другими клиентами, обслуживала и самого Кафку. Как так обслуживала, он же был импотентом?! Импотентом он был, только пока я не делала ему так… и так… и, если вы чуть доплатите, я покажу, как еще.
Ну, к рецензируемой книге эта история отношения не имеет (хотя как сказать), а привел я ее исключительно затем, чтобы вы не сочли данную рецензию слишком наукообразной.
Стальные грозы немецкой прозы[11]
В литературной жизни города и страны произошло событие, заслуживающее внимания и профессиональной оценки. В петербургском издательстве «Владимир Даль» выпущена книга немецкого писателя Эрнста Юнгера (1895–1998) «В стальных грозах». Перед нами первая на русском языке публикация всемирно знаменитого писателя, творчество да и само имя которого долгое время замалчивались у нас по идеологическим причинам.
Приведенные в предыдущем абзаце годы жизни кажутся опечаткой, но это, разумеется, не так. Есть анекдот о кавказском долгожителе. «Как вам удалось дожить до столь преклонных лет?» – спрашивает у него любопытный. «Я не пил, не употреблял наркотиков, проявлял умеренность в отношениях с прекрасным полом». В это время с чердака доносится страшный шум. «Не обращайте внимания, – говорит долгожитель. – Это мой папаша. Каждый день одно и то же: обопьется, обкурится и девок гоняет!»
Немцы могли бы рассказывать этот анекдот об Эрнсте Юнгере.
Он учился в гимназии, в интернате и в реальном училище, в ноябре 1913 года сбежал в Африку, в Иностранный легион; насильственно возвращенный отцом, получил аттестат зрелости и сразу же отправился вольноопределяющимся на Первую мировую войну, был несколько раз ранен, удостоился ордена «За отвагу». В 1919 году продолжил службу в армии. Начиная с 1923 года изучал в Лейпциге и в Неаполе зоологию и философию. В 1925 году стал профессиональным писателем. Восторженно принял нацизм, в годы Второй мировой служил в парижском управлении немецкого Генерального штаба. В 1944 году был уволен в запас по подозрению в причастности к покушению на Гитлера. С 1945 по 1949 год подвергся со стороны союзников запрету на писательскую деятельность как пособник нацизма. Начиная с 1948 года предпринял множество путешествий в Африку и в страны «к востоку от Суэца».
С середины пятидесятых на него валом обрушились почетные звания и литературные премии, кроме, разве что, Нобелевской. Сохранял творческую активность до глубокой старости, не утрачивая при этом и литературного уровня. Много экспериментировал с наркотиками, а в шестидесятые годы – и с синтетическими наркотиками, описывал и воспевал наркотические впечатления в дневниках и в сборниках эссе.
Писал по преимуществу прозу. Дебютировав как экспрессионист рецензируемой книгой в 1920 году (формально она стилизована под дневниковые записи рядового солдата), выработал в дальнейшем оригинальную теорию «стереоскопического восприятия действительности», которой придерживался и в литературе, и в жизни. Название одной из его автобиографических книг – «Прошло семьдесят» – может ввести в заблуждение, но речь не о собственном возрасте (книга вышла в 1981 году), а о семидесятилетии литературной деятельности. Чем не аксакал?
Почему его у нас не печатали в советское время, понятно. Интереснее, однако, другое – а что произойдет теперь, когда его начали печатать?
Пропущенный классик? Да, бесспорно. Писатель первого ряда – наравне с Томасом Манном и Германом Гессе, – не столь массово, но, пожалуй, еще более интенсивно читаемый в наши дни. Иначе говоря, актуальный. Другого такого пробела, как незнакомство с творчеством Юнгера, у нашего читателя не осталось. И разговоры о том, что надо бы наконец издать Юнгера, ведутся уже много лет и в Питере, и в Москве, но кое-что серьезных издателей до сих пор останавливало.
Причем речь отнюдь не о «грехах» – Гамсун грешен ничуть не меньше – и не об идеологии: творчество любого крупного писателя значимо независимо от идеологической оболочки. Издателей останавливала необходимость найти выдающегося переводчика, изыскать средства на оплату его циклопического труда, дождаться, пока он управится с работой, а потом посмотреть, вышло ли у него что-нибудь мало-мальски путное.
Дело в том, что стилистически Юнгер при всей внешней простоте невероятно труден, творческий ключ к его прозе запрятан столь же глубоко, как ключи к творчеству Фолкнера, Кафки или Гарсиа Маркеса. Проза Юнгера обладает гипнотическим характером: воля писателя подчиняет себе читательскую, в то же время цементируя слова во фразы, фразы – в абзацы и так далее. Конечно, это не стихотворения в прозе, но нечто, качественно соприродное поэзии, и переводить Юнгера следует как поэзию, в противном случае ничего не получится. Именно так и обстоит дело в рецензируемой книге.
Можно понять энтузиазм тех, кто ее готовил, – они впервые опубликовали по-русски первый шедевр неведомого писателя, нарушили запрет, сломали лед и тому подобное. Трудно простить наивность, с которой они подошли к решению обрисованной выше проблемы.
Они (имею в виду составителя, автора предисловия и переводчиц) не только не решили встающих перед интерпретатором Юнгера задач, но, похоже, просто не поняли, что такие задачи имеются. Чего стоит хотя бы буквалистски-беспомощное какофоническое название книги – «В стальных грозах»! Это ведь все равно, что назвать знаменитый роман Николая Островского не «Как закалялась сталь», а «В процессе закаливания стали» – почувствуйте разницу.
Крупных ошибок нет, мелких много: «Кочующими птицами» называет автор предисловия студенческое братство «Перелетные птицы», один и тот же пехотный полк переводчицы называют «стрелковым», а автор предисловия «фузильерским» (что вообще-то переводится на русский как «мушкетерский»), но дело не в ошибках. Книга в русском переводе грамотна, но никак не более того, она сестра-близняшка и впрямь современного ей романа Анри Барбюса «Огонь», но кто помнит сейчас Барбюса, кому нужен еще один «Огонь». Книга Юнгера актуальна и интересна, но именно актуальность ее в русском переводе (и филологическом оформлении) и утрачена!
Экспрессионисты учинили в начале XX века бунт против разума (а предыдущий, XIX век провозгласил торжество разума), бунт и мировоззренческий, и стилистический. Юнгер и его творческий собрат Готфрид Бенн приняли нацизм именно потому, что прельстились его иррациональной сутью. Оторвать речь (письменную речь в том числе) от логического мышления, чтобы вскрыть подлинное – мистическое – могущество языка, – так эта задача формулировалась и в литературных манифестах, и (одно время) в серьезных лингвистических трудах. Так понимал – и так решал ее, причем смолоду, – Эрнст Юнгер, тем он и интересен. Нацистский морок развеялся, а всепоглощающий интерес к внутренним ресурсам языка получил дальнейшее развитие.
Читать роман в переводе – все равно что нюхать розу в противогазе. Эта максима не универсальна, но к данному роману в данном переводе применима полностью.
А как, кстати, следовало озаглавить книгу по-русски? «Среди стальных молний»! И дальше надо было переводить соответственно.
А может быть, лучше такой Юнгер, чем никакого? Не знаю. Вопрос дискуссионный. Спорят на сходные темы десятилетиями, но к общему выводу так и не пришли.
А вообще-то книги хороши вовремя.