[12]
Творчество знаменитого японского писателя Юкио Мисимы (1925–1970) долгие годы было у нас под запретом, а имя упоминалось исключительно в негативном смысле. Оно и немудрено. Модернист. Монархист. Гомосексуалист. Садист. Империалист. Реваншист. Сатанист (сам Мисима расшифровывал свое имя как «Сатана, очарованный смертью»). А еще культурист и каратист. А еще буддист и ницщеанец. А еще – человек, покончивший с собой средневековым способом харакири: Мисима вспорол себе живот слева направо длинным ножом, а один из его друзей – секундант – отрубил ему голову. Малый джентльменский набор сущностно важных характеристик Мисимы был чересчур велик для охранительного сознания – и для цензорского, и, готов согласиться, для обывательского. И при всей тогдашней любви к японской литературе (достаточно назвать имена Акутагавы, Кавабаты, Кобо Абе и Кэндзабуро Оэ) Мисиму мы игнорировали. А отечественная критика воспринимала его творчество как странный декадентский вывих отравленного трагедией Хиросимы сознания.
Лучший роман Мисимы «Золотой храм», опубликованный в годы перестройки в «Иностранной литературе», прошел практически незамеченным. И в этом тоже не было ничего удивительного. Тогда гремели другие имена: Дудинцев, Шатров, Рыбаков, Гроссман. А из иностранцев – Василий Аксенов и Владимир Войнович. Собственно зарубежная литература, включая и столь милую интеллигентскому сердцу японскую, попала в «мертвую зону» читательского невнимания. Сейчас однотомник избранных произведений Юкио Мисимы, подготовленный (составление, перевод и предисловие) Григорием Чхартишвили, вышел – и, будем надеяться, читатель наконец откроет для себя этого замечательного писателя. Однотомник вышел в серии «Экслибрис» – вслед за Борхесом, Кортасаром и англоязычными романами Набокова, – но не должен затеряться и в столь престижном ряду.
Юкио Мисима прошел немало говорящий нашему сердцу путь от убежденного космополита и западника до рьяного патриота, чтобы не сказать шовиниста. Не утратив при этом, однако же, ничего из модернистских принципов и творческих наработок. И – случай в литературе XX века не столь уж частый – сумел, пусть и самым трагическим образом, спаять жизненный и творческий опыт воедино. Хилый и болезненный юноша («уклонист» от воинской службы в годы войны), даже внешне соответствующий своим декадентским писаниям, он заставил себя позднее стать силачом – одним из лучших японских культуристов, мастером борьбы кэндо и карате. Протестуя против «национального мазохизма», охватившего уже начавшую процветать после страшного поражения в мировой войне Японию, он создал собственный «потешный полк» – и, возглавив его, поднял восстание.
И, потерпев стремительное и бесславное поражение, 25 января 1970 года покончил с собой. Любопытно, что все это с большой точностью предсказано в рассказе «Патриотизм», публикуемом в однотомнике.
В традиционном конфликте между искусством и жизнью в трактовке Мисимы неизменно присутствовал «третий партнер» (выражение Р. М. Рильке) – Смерть. На Востоке к смерти относятся несколько иначе, чем в христианской ойкумене, – там верят в переселение душ, а само земное бытие рассматривают как тягостное, но неизбежное испытание. В случае Мисимы на это накладывается и кодекс чести самурая, сочетающей презрение к жизни со всепоглощающим стремлением к воинской славе. Наличествовала у Мисимы и (западного происхождения) воля к смерти, берущая начало в сочинениях древнегреческих философов и несколько односторонне разоблаченная Зигмундом Фрейдом как имманентная человеку слабость. Мисима пережил свой «античный период»: поездка в Грецию, упоение тамошней красотой, достаточно скоро переросшее, впрочем, в осознание ее бренности. Но если красота обречена на смерть, значит, во имя высшей справедливости смерть следует поторопить – такова причудливая мысль Мисимы, ставшая для него основой и творческой, и жизненной философии. И эта же мысль господствует в мифологическом по своей сути (хотя и написанном на фактической основе) романе «Золотой храм» (1956). «В 1950 году послушник буддийской обители в приступе безумия сжег храм Кинкакудзи – самый знаменитый из архитектурных памятников древней японской столицы Киото» (цитирую по предисловию). В романе писатель заставляет своего героя по имени Мидзогути повторить это злодеяние, руководствуясь глубокими философскими убеждениями, сделав сознательный выбор между силами Добра и Зла (в романе они персонифицированы; правда, неясно, кто из двоих, борющихся за душу Мидзогути, олицетворяет Добро, а кто – Зло). Прекрасное – наивысшим проявлением которого выступает Храм – должно быть осквернено и уничтожено, чтобы Жизнь предстала в своей истинной и ужасной наготе…
Рассмотрим нашумевшую в свое время (ее ставили многие прославленные режиссеры) пьесу «Мой друг Гитлер» (1968) – тем более что события, описанные в ней и началу действия в ней предшествовавшие, стали сегодня сенсационно актуальными. Цепляющийся за ускользающую власть и уже приговоренный врачами к скорой смерти, президент Гинденбург в очередной раз распускает парламент и назначает канцлером лидера национал-социалистов Гитлера. После удавшейся провокации с поджогом Рейхстага Гинденбургу и Гитлеру при всеобщем попустительстве дозволяют запретить и запугать оппозиционные и центристские партии, ограничить свободу печати, начать репрессии, но проблем страны это не решает. Да и решить не может. Гитлеру надо стать президентом, а для этого необходимо заручиться согласием и благоволением генералитета и крупного промышленного капитала. А те требуют от него существенных жертв.
В пьесе четыре действующих лица: Гитлер, его друзья и соратники (люто ненавидящие, впрочем, друг друга) Рем и Штрассер и пушечный король Крупп. Рем командует армией штурмовиков, раздражающей армейский генералитет бесчинствами и анархическими выходками. Штрассер – лидер национал-социалистических профсоюзов: он стремится к социалистической – антикапиталистической – революции в националистической оболочке. Крупп диктует – и навязывает – свою волю рейхсканцлеру: оба смутьяна вместе с великим множеством преданных им сподвижников подлежат уничтожению без суда и следствия. Попытка Штрассера заключить союз с Ремом срывается – и их приносят в жертву намечающемуся союзу Гитлера с генералитетом. С национал-социализмом (в его идейной сути) отныне покончено, осталась пустая оболочка. Гитлер поступился идеями, с которыми шел к власти, ради самой власти.
Казалось бы, антифашистская пьеса? Отнюдь! Главный – и, бесспорно, положительный – герой здесь Гитлер. «Я солдат, а ты художник», – постоянно напоминает ему уже преданный на заклание Рем, и Гитлер вроде бы соглашается на это довольно унизительное для него разделение функций. «Я становлюсь художником!» (глагол «становиться» и вся философия становления здесь из гетевского «Фауста») – восклицает он, уже расправившись с недавними друзьями и соратниками и с сотнями их приверженцев. Убийство и предательство во имя личной безраздельной власти подаются и воспринимаются здесь как высшая форма творчества. И, став таким образом «художником», Гитлер открыто и злорадно диктует свою волю пушечному королю, а вслед за ним – и всей Германии, а там, чем черт не шутит, – и всему миру. И он отныне – сверхчеловек, а всемогущий только что Крупп – всего лишь тварь дрожащая…
Сходными идеями (хотя и в обратной, так сказать, перспективе) проникнута и пьеса «Маркиза де Сад», также помещенная в однотомнике. История христианской любви и христианского всепрощения маркизы де Сад к ее мятущемуся и, мягко говоря, небезгрешному мужу общеизвестна и воссоздана здесь с фактографической точностью. Многолетнее заключение мужа в тюрьме она переносит с не меньшей стойкостью, чем ранее – достоверные, как правило, слухи о его сексуальных эскападах. И лишь когда Великая французская революция освобождает маркиза из заточения (впрочем, весьма ненадолго), его супруга окончательно порывает с ним и удаляется в монастырь. Почему же? Как всегда у Мисимы, важна авторская интерпретация происходящих событий – интерпретация, исполненная не столько исторической правды, сколько творческого своеволия, чтобы не сказать – произвола.
Оказывается, проникнутая всепрощением, маркиза де Сад не может простить мужу лишь одного: он «похитил» ее душу, иносказательно изобразив жену в образе Жюстины в одноименном романе. Правда жизни – простительна, поскольку она даже не заслуживает обиды. Правда искусства – не подлежит прощению, поскольку она нестерпима. И надо всем этим витает всегдашний призрак уничтожения и Смерти…
Таков сумрачный и предельно своеобразный мир Юкио Мисимы – романиста, драматурга, театрального и кинорежиссера, актера, дирижера, спортсмена и реакционного революционера – одного из крупнейших писателей века. Мир – в нашем понимании – подчеркнуто антигуманистический, мир модернистский. Мир – и строй мыслей и чувствований, которые надлежит впускать к себе в душу с превеликой осторожностью, упиваясь ароматом этих изысканных «цветов зла» (в бодлеровском, разумеется, смысле, а вовсе не в том, который – в целях саморекламы – вложил недавно в эти слова посредственный доморощенный сочинитель).
Творить добро[13]
(Рец. на кн.: Хаймито фон ДОДЕРЕР. – СЛУНЬСКИЕ ВОДОПАДЫ. ОКОЛЬНЫЙ ПУТЬ. Романы. Повести и рассказы. «Мастера современной прозы». M.: «Прогресс», 1981.)
Австрийская литература – явление, пристальнейшим образом изучаемое и остающееся тем не менее довольно дискуссионным. Причем наряду с традиционными вопросами о масштабе дарования и творческом своеобразии того или иного писателя, о суммарных характеристиках того или иного литературного направления и т. п. в центре спора постоянно оказываются факторы и категории не в пример большей универсальности. Сперва на протяжении десятилетий само существование австрийской литературы как литературы национальной вызывало в литературоведении определенные сомнения. Затем, когда идея австрийской литературы, не в последнюю очередь благодаря усилиям и энтузиазму советских ученых, утвердилась в умах окончательно и бесповоротно, началось ее широкое – если не чересчур широкое – наступление, породившее, естественно, новые споры и проблемы. Со всей остротой встал вопрос о литературной и историко-литературной атрибуции.