Впоследствии, в годы застоя, «Лолита», тогда уже начавшая циркулировать и в русскоязычном варианте, оказалась не столько забытой, сколько как-то конфузливо оттесненной на периферию сознания десятками и сотнями (а может быть, их были и тысячи) фанатиков Набокова – собиравших его произведения, изучавших их, самым потешным образом их комментировавших; сейчас благодаря гласности квазилитература подобного рода выплеснулась и на журнальные полосы. В том же ряду оказались и мемуары о писателе – зачастую еще прижизненные. Вот, например, Н. Раевский с упоением передает отзыв Набокова о его прозе, содержащий конкретное замечание. У Раевского сказано: «трупы офицеров и дам, изрубленных шашками». Набоков возражает: «Дамы, изрубленные шашками, это уже не дамы, а женщины» («Простор». 1989. № 2). Замечание мастера…
Любовь к Набокову оборачивалась в те годы достаточно престижной и в то же время сравнительно безопасной фрондой; культ Набокова со всем своим белоподкладочным шлейфом был уголовно ненаказуем; мне лично известен всего один случай, когда нескольких читателей и почитателей Набокова – в северном городе Апатиты – вышвырнули с работы именно за него. «Лолиту» конфисковывал и, как правило, не возвращал КГБ при так называемых выемках, но искал он отнюдь не «Лолиту». И с тем большим рвением культивировали поклонники Набокова любовь к России и к бабочкам.
К широким читательским массам Набоков приходит в наши дни не на западный, а, так сказать, на эмигрантский лад: сначала русскоязычная проза двадцатых – тридцатых; потом «Лолита»; потом, надо полагать, «Ада», «Бледный огонь» и прочее. Но насколько широки эти массы? По моим наблюдениям, имеющим отношение не только к Набокову, круг читателей литературы, запрещенной прежде, ненамного расширился по сравнению с теми, кто читал ее в сам- или тамиздате. Как-то не слышно разговоров о «Котловане» и «Чевенгуре», о «Докторе Живаго» и о «Собачьем сердце» – все больше о водке да о кооперативах. Легализацию Набокова и многих других авторов с большим воодушевлением восприняли те, кто читал их и раньше, – и просто-напросто не заметили те, кто их не читал. Единственное исключение здесь – тяжеловесный и неуклюжий, но по-своему замечательный роман Василия Гроссмана. Тем комичнее пафос многих и многих литературно-критических статей, в которых разжевывается и щедро орошается слюной давным-давно разжеванное и проглоченное. Кто гоняется нынче, например, за «Волгой», в которой напечатаны едва ли не лучшие романы Набокова – «Камера обскура» и «Отчаяние» (и «Лето Господне» Шмелева)? А если и гоняются, то из-за Роя Медведева, Агаты Кристи и Юрия Власова.
Так где же сегодня место нашему «мастеру лукавых мистификаций» (А. Долинин) и «космополитическому шаману» (Вик. Ерофеев)?
В конце семидесятых, в краткий период так называемого дейтанта, когда мы с энтузиазмом принялись переводить и издавать американскую литературу (не прекращая, впрочем, в значительной мере фальсифицировать масштабы и суть творчества отдельных писателей), я в шутку предложил покойному ныне К. И. Телятникову, тогдашнему завредакцией литературы Западной Европы и США в издательстве «Художественная литература», издать как произведение американской литературы «Лолиту». И он согласился – тоже, разумеется, в шутку. Теперь «Лолита» опубликована в приложении к «Иностранной литературе», роман «Пнин» – в самом журнале, том Набокова готовит издательство «Радуга», специализирующееся на выпуске зарубежной литературы, рассказы англоязычного писателя Набокова наперегонки «лудят» переводчики. В довольно уже давней – как быстро летит время – статье Н. Анастасьева на страницах «Иностранной литературы» (первым замом главного редактора которой он сейчас стал) развернута вполне убедительная концепция восприятия Набокова именно как американского писателя, хотя и понятно, что концепция эта носит сугубо прагматический, маскировочный характер. «Немецкие цензоры – дураки», – вспомним Гейне и на этот раз.
Гениальность набоковского письма проявляется, на мой взгляд, только в русскоязычном творчестве писателя. «Пнин» недурно написан по-английски (и, кстати, убого и слепо, хотя и не без претензии, переведен), но его могла бы написать – на таком же примерно уровне – Айрис Мердок. Рассказы Набокова, писанные по-английски, не идут ни в какое сравнение с написанными по-русски – при несомненном родстве, а порой – и поразительном сходстве. «Лолита» – если отвлечься от сенсационной тематики (особенно – по сравнительно пуританской мерке времен, когда она была написана и издана) – книга по-английски довольно заурядная. По-русски – в автопереводе Набокова – гениальная. В книжном море исследований о Набокове выделим одно дельное – словарь разночтений (то есть случаев несловарного перевода) английской и русской версий «Лолиты», выпущенный в США двумя эмигрантами новой волны А. Нахимовским и С. Паперно. Словарь подтверждает первоначальное интуитивное впечатление: «Лолита» по-русски написана несравненно ярче. А ведь словарь отражает только языковое богатство романа, а не его изысканное ритмическое и интонационное разнообразие.
В автопереводе (правда, с русского на английский) существует еще один роман Набокова – «Отчаяние». Но там, как и в случае с «Другими берегами», правильней говорить о вариации, чем о переводе (так, в английской версии «Отчаяния» об интимной связи Ардальона и Клавдии говорится достаточно недвусмысленно; в русской – она едва намечена). «Лолиту» – главное свое произведение – писатель перевел с поразительной точностью – поразительной еще и потому, что она идет рука об руку с творческой непринужденностью, какая профессиональным переводчикам и не снилась (единственный знакомый мне аналог – перевод романа Доктороу «Регтайм», выполненный Василием Аксеновым; но и там концентрированного и конденсированного творческого порыва русскому писателю хватило всего лишь на первые несколько страниц, в дальнейшем и стиль, и слог выдохлись). Сильнейшее художественное впечатление, производимое русской версией «Лолиты», объясняется, конечно же, и тем, что прообраз этого русского романа об американской девочке брезжит в ранних произведениях писателя – в «Отчаянии», в «Камере обскуре», отчасти в «Даре». Набокову-переводчику было на что равняться!
«Лолита» – весьма шокирующее произведение не без налета некоторой бульварщины: сексуальная патология, великая любовь, похищение, второе похищение, наконец, убийство. Романы Набокова делятся, правда крайне грубо, на истории с убийством (совершенным или подготовляемым) и – без оного. Романы с убийством – занимательней, хотя крайне затейливо написаны и те и другие. Бабочки порхают в тенистом сплетении словес.
Немолодой обыватель по имени Гумберт Гумберт, в отрочестве переживший амурное приключение с трагической развязкой, испытывает затем на протяжении всей жизни неодолимое тяготение к очаровательным особам женского пола, еще не налившимся подлинной женственностью, которых он именует нимфетками. Реализовать свои интимные грезы ему до поры до времени мешают отнюдь не соображения морали, а заурядный страх. И лишь встретив прелестную Лолиту, он начинает – еще не совсем всерьез – выстраивать ситуацию, как выразились бы современные плейбои из тех, что поделовитее. Поселяется в доме у матери приглянувшейся ему девочки; женится на ней, чтобы не быть вынужденным оттуда уехать; предается на страницах дневника грезам о возможной смерти «Гейзихи», а то и об убийстве ее. Мечтает о счастье с «цыпкой».
Драматический поворот событий: дневник Гумберта прочитан женой, она в отчаянии, она бросается вон из дому, она гибнет под колесами, а Лолита, ни о чем не подозревая, на свой лад развлекается в пионерском, как сказали бы у нас, лагере – все это подводит Гумберта к порогу его неземного блаженства. Он обманывает друзей покойной, выкрадывает Лолиту из лагеря, соблазняет ее и пускается с нею в судорожное путешествие по дорогам Америки. Счастье Гумберта выморочно и безнадежно, но мгновению он, в отличие от Фауста, велит «помедлить», едва оставшись вдвоем с Лолитой.
Трагикомический характер история начинает приобретать, когда Гумберт, вновь надев на себя маску добропорядочного обывателя и выдавая себя за отца Лолиты (хотя и не переставая, понятно, с ней сожительствовать), оседает в точно таком же провинциальном городке, как тот, из какого бежал. Он ревнует Лолиту к сверстникам девочки и вздыхает по ее сверстницам. Он панически боится возможного разоблачения. Он балует Лолиту – и старается делать это поэкономней, чтобы не вылететь в трубу.
Повторное путешествие (бегство) – уже с преследователем, любострастным и ненавистным незнакомцем, на хвосте – заканчивается потерей Лолиты. Мучительные поиски остаются безуспешными. Лишь несколько лет спустя Лолита сама дает о себе знать: она замужем, беременна, счастлива и заурядна. Еще заурядней ее супруг. А тогдашнего похитителя звали Куильти. Его-то она и любила по-настоящему, вот только не захотела стать участницей практикуемых им на своем ранчо «групповичков».
Теперь остается одно – отомстить. И Гумберт Гумберт с садистской неторопливостью убивает, в упор расстреливает Куильти (это одна из лучших сцен такого рода в мировой литературе). С запозданием он понимает, что любит Лолиту – и такую, взрослую, беременную, – но это уже не имеет никакого значения…
«Лолита» написана от лица сумасшедшего. Не просто развратника, извращенца, имморалиста, а именно сумасшедшего. Любопытно, что сам писатель, по-видимому, не осознал это, иначе бы, дав клинически четкую картину болезни, он с такою же точностью воссоздал бы и ее течение. Меж тем в романе душевная болезнь Гумберта с какого-то момента начинает идти на спад, наступает даже нечто вроде прозрения – и преступление Гумберта (убийство Куильти) приобретает оттенок справедливого возмездия. Все это можно – и должно – объяснить торжеством законов художественности над правдой факта.
В ряду поступков, преступлений, да и размышлений Гумберта Гумберта самые отвратительные (женитьба на «Гейзихе», соблазнение и похищение Лолиты, расправа над Куильти) выглядят наиболее естественными; а самые, так сказать, натуральные – предельно гнусными. Вот Гумберт предается мечтам о том, «что при некотором прилежании и везении (ему), может быть, удастся в недалеком будущем заставить ее (Лолиту) произвести изящнейшую нимфетку… Лолиту Вторую… больше скажу – у подзорной трубы моего ума или безумия хватало силы различить в отдалении лет… странноватого, нежного, слюнявого д-ра Гумберта, упражняющегося на бесконечно прелестной Лолите Третьей в „искусстве быть дедом“, – воспетом Виктором Гюго». Или такая вот сценка с оставленной после уроков Лолитой-школьницей: «… спереди от нее сидела другая девочка, с очень голой, фарфорово-белой шеей и чудными бледно-золотыми волосами, и тоже читала, забыв решительно все на свете, причем бесконечно оборачивала мягкий локон вокруг пальца, и я сел рядом с Долли прямо позади этой шеи и этого локона, и расстегнул пальто, и за шестьдесят пять центов плюс разрешение участвовать в школьном спектакле добился того, чтобы Долли одолжила мне, под прикрытием парты, свою мелом и чернилами испачканную, с красными костяшками руку. Ах, это, несомненно, было глупо и неосторожно с моей стороны, но после недавних терзаний в кабинете начальницы я просто был вынужден воспользоваться комбинацией, которая, я знал, никогда не повторится». А вспомним, как эти вечные пятаки и четвертаки Гумберт, сперва вручив их своей «душеньке», затем у нее выцарапывает или ворует!