ротив. Потому что пропагандистом Говард У. Кемпбэлл-младший оказался блестящим – и долгое время после войны американские юдофобы с благодарностью вспоминают его радиопередачи. Именно эти передачи решающим образом сформировали их антисемитское мировоззрение. И еще не известно, кому принесла деятельность Кемпбэлла больше пользы, – американцам, которым он служил на самом деле, или нацистам, служба на которых была для него только шпионской «крышей». Ведь даже американская спецслужба отрекается от своего настолько замаранного агента.
Небольшой по объему, роман Воннегута плотно населен многочисленными персонажами. Здесь и шпионы (в том числе советский, почти непременный персонаж во многих произведениях писателя, до сих пор рукой осторожного редактора из переводов на русский язык безжалостно вымарывавшийся), и узники нацистских лагерей, пошедшие во имя личного спасения на пособничество с палачами, и чудаковато-страшноватые американские черносотенцы, и проповедники негритюда, и правоверные нацисты, и американские патриоты. Воннегут, что вообще характерно для этого писателя, нащупывает множество болевых точек во времени и в пространстве и связывает их воедино: и изнасилование красноармейцами немки, депортированной в Крым (правда, это оказывается легендой советской разведчицы), и гибель американцев в войне с Японией, и – вольное и невольное – сотрудничество определенных сионистских кругов с Эйхманом. Нити перепутываются не в клубок даже, а в комок – и здесь уже не различишь, кто прав, кто виноват, потому что виноваты все. И, может быть, даже все в равной мере. Трудно согласиться в этом отношении с писателем, но пишет он именно так. И об этом. Читать Воннегута смешно и горько, и все-таки в первую очередь горько. Но это горечь не яда, а сильного дезинфицирующего средства. Потому что, полагая мир и жизнь человеческую бессмысленными и безумными, Воннегут делает – нас умнее, а поступки наши более осмысленными. Более осознанными. Он глядит на нас со стороны – и под этим пристальным взглядом начинаешь вести себя чуть иначе.
Трагическая тема романа «Мать Тьма» – разрыв между целью и средствами – освещена здесь уже достаточно. Но в романе есть и сатирическая тема, ведущая сатирическая тема (потому что и все остальное в нем предстает в гротескном сатирическом свете). Это тема патологического, физиологического антисемитизма, который здесь широко и разнообразно высмеивается. Что ж, дорого яичко к Христову дню. Антисемитизм порой бывает страшен, но, даже становясь страшным, он остается уморительно смешным, и Воннегут не забывает показать нам это.
Помню, двадцать с лишним лет назад, когда в издательстве «Молодая гвардия» вышел в урезанном и искаженном виде роман Воннегута «Колыбель для кошки», он не только имел бешеный успех, но и стал для многих своего рода откровением. По Боконону (так звали одного из персонажей, создателя новой религии) начали жить и думать. Это был, конечно, перебор. Воннегут – прежде всего парадоксалист, а творческая энергия парадокса, хотя и очень мощна, однако же не универсальна. Воннегут не заменяет и не отменяет всей остальной всемирной литературы, хотя некоторые воспринимают его именно так.
А писатель он замечательный, и перед вами один из лучших его романов.
Блюз для беженцев[26]
«Стамбульский экспресс» Грин написал в 1933 году, знаменательном прежде всего приходом Гитлера к власти в Германии. До начала Второй мировой оставалось еще шесть лет; о ней, как и о предстоящих зверствах нацизма, еще никто не догадывался, однако вся пребывавшая дотоле в спячке Европа сразу же пришла в движение. В одной стране за другой на фоне заметного усиления компартий (и профсоюзов прокоммунистической ориентации) начали происходить фашистские и полуфашистские перевороты; власть то там, то здесь захватывали отставные армейские генералы или полковники действующих спецслужб, которые тут же ограничивали гражданские свободы и проводили массовые аресты; практиковались и тайные политические убийства противников того или иного режима; впрочем, к тактике индивидуального террора прибегали и сами леваки. Всевозрастающим репрессиям подверглись многие национальные меньшинства – судетские немцы в Чехословакии, чтобы ограничиться одним примером; резко обострилась ксенофобия – и, естественно, антисемитизм как, пожалуй, наиболее распространенное ее проявление; появились первые, поначалу единичные беженцы, число которых увеличивалось, однако же, в геометрической прогрессии.
Конечно, нечто подобное было еще свежо в общеевропейской памяти: я имею в виду эмиграцию из, как ее тогда презрительно именовали, Совдепии; но повальное бегство после Гражданской войны в России было хотя бы понятно – происходящее же в Митропе (так традиционно называли Центральную Европу, и то же название носили международная железнодорожная компания и ее фирменный поезд, ничуть не уступающий по известности знаменитому «Восточному экспрессу») поначалу не поддавалось сколько-нибудь разумному объяснению, напоминая разве что первые симптомы того загадочного явления времен Темного Средневековья, которое впоследствии стало принято называть великим переселением народов.
Основной поток беженцев (хотя реальная картина была сложнее) приходился на западное направление. Многие оседали во Франции и в государствах Бенилюкса, остальные стремились в Америку (прежде всего в США); самой же вожделенной, но и самой труднодостижимой целью была сравнительно благополучная тогда Англия – не островок безопасности, но Остров Свободы и Процветания, сердце Британской империи и (на всякий пожарный случай, который представился, однако же, очень скоро) «непотопляемый авианосец».
Беда заключалась в том, что пускали в Англию далеко не всех. И даже тех, кого впустили, могли после дополнительной проверки быстренько интернировать, а затем и выслать на материк. Такой опасности страшатся (правда, уже в годы войны) персонажи гриновского романа «Ведомство страха». И о ней же написано пронзительное стихотворение Уистена Хью Одена «Блюз для беженцев»:
Было отечество, а ничего не осталось.
В атлас взгляни – поищи, где там было и как называлось.
Мы не вернемся туда, дорогая, нельзя нам вернуться туда.
…
Консул глядел на нас как на восставших из гроба:
«Без паспортов вы мертвы, для отчизны вы умерли оба!»
А мы живем, дорогая, мы все еще как-то живем.
Я обратился в комиссию и услыхал, сидя в кресле:
«Если бы вы через год, а сейчас понапрасну не лезли»…
Ну, а сейчас, дорогая, где жить нам, на что жить сейчас?
Был я на митинге, где говорили: нельзя им
К нашим тянуться – и так-то плохим – урожаям.
Это о нас говорили они, дорогая, они говорили о нас.
Гром прокатился по небу старинным проклятьем.
Гитлер восстал над Европой и крикнул: «Пора помирать им!»
«Им», дорогая, в устах его значило – нам, это значило – нам.
Бежали, однако же, в те годы (да и раньше) не только в Англию, но и с этого благословенного острова. Бежали прежде всего те, кому ничего на родине, кроме тюремного срока (а то и виселицы), не светило. Именно о таком побеге мечтает в последние минуты перед гибелью юный преступник из гриновского романа «Брайтонский леденец». Именно о таких беглецах написал в стихотворении «Изгои» Редьярд Киплинг:
Нет, нас не провожали,
не плакали вослед.
Мы скрылись, мы бежали,
мы заметали след
от наших преступлений,
а проще – наших бед.
За нами каталажка,
пред нами – целый свет!
Ограбленные вдовы
и сироты купцов
за нами бестолково
по свету шлют гонцов.
Мы рыщем в океане,
они – на берегу.
И это христиане,
простившие врагу!
Но вдосталь, слава богу,
на свете славных мест,
куда забыл дорогу
наш ордер на арест.
Но есть архипелаги,
где люди нарасхват,
а мертвые бумаги
туда не допылят.
…
А ночью незаконно мы
в Англии своей —
с князьями Альбиона
знакомим дочерей,
и приглашают лорды
на танец наших жен,
мы сами смотрим гордо,
покуда… смотрим сон!
О боже! Хоть понюшку
нам Англии отсыпь —
ту грязную речушку,
ту лондонскую хлипь,
задворки, закоулки
и клочья тощих нив…
А как там Лорд-Уорден?
А как там наш Пролив?
Конечно, бегство объявленного в розыск преступника – случай при всей своей распространенности все же, скорее, исключительный. Но бежали в колонии, как это тогда называлось, отнюдь не только те, за чью голову в самой Англии уже была назначена награда. Бежали с острова и неудачники всех мастей – в надежде на лучшую долю. Бежали люди чести (по-ихнему джентльмены), запятнавшие репутацию: считалось, что искупить позор можно только самоубийством или – приравненном к нему в общественном сознании – бегством в колонии. Бежали люди, в жизни которых стряслось какое-нибудь несчастье. Бежали банкроты. Бежали младшие сыновья небогатых отцов и незаконнорожденные. Бежали искатели приключений. Бежали просто «лишние люди» (как их именует отечественное литературоведение); порой не только «лишние», но и никчемные…
Бежали – и общими усилиями приумножали мощь и величие Британской империи. Бежали – и вольно или невольно возлагали на себя Бремя Белых, по слову того же Киплинга, соглашаясь на «каторжную работу – нету ее лютей, – править тупой толпою то дьяволов, то детей».
И, бывало, бремени не выдерживали…
К 1933 году двадцатидевятилетнему Грэму Грину было как раз впору задуматься о бегстве в колонии. И отнюдь не только из-за врожденной тяги к странствиям и приключениям; отнюдь не только из-за хронического безденежья; отнюдь не только из-за изрядно наскучившей семейной жизни. Под вопросом стояло его писательское будущее, а значит, и предназначение.