Отдельного упоминания заслуживают три момента.
Во-первых, образ Сейвори – писателя, добившегося успеха, который измеряется сотней тысяч проданных экземпляров. С одной стороны, этот писатель – плебей не только по происхождению, но и духом, сочиняющий на потребу самой невзыскательной публике, – вызывает у Грина презрение. С другой – молодой автор железнодорожного детектива с подозрительной настойчивостью вспоминает о проданных экземплярах и вырученных за них авансах и потиражных: чувствуется, что это болезненная для него самого тема. С третьей стороны, Грин приписывает Сейвори присущее ему самому донжуанство и вкладывает в его уста собственные суждения на литературные темы.
Во-вторых, Карлтон Майетт. Позднейшие обвинения Грина в антисемитизме во многом основываются как раз на этом образе. Хотя где здесь национальная неприязнь, а где классовая (с близких к коммунистическим позиций, которых придерживался тогда писатель), сказать трудно. И куда важнее другое: стоит еврейскому богачу столкнуться с погромщиками (или потенциальными погромщиками), со взбесившимся буржуа, из которого, как известно, легче всего получается нацист, как Грин тут же проникается к своему герою неподдельным сочувствием. Тем самым сочувствием, которое отнюдь не проявляла британская бюрократия по отношению к беженцам из континентальной Европы.
В-третьих, доктор Циннер. Вот уж кто по душе Грину – интеллигент, джентльмен, бессребреник и вместе с тем бесстрашный борец за светлое коммунистическое будущее родной страны! Все это выглядит сегодня как минимум несколько схематичным. Интереснее, однако, другое: именно этот образ открывает долгую – и исключительно важную для самого писателя – череду персонажей гефсиманского, если так можно выразиться, толка. Поначалу эти люди (а мы встретимся с ними в каждом втором романе Грина) колеблются и, толком даже не веря в Бога, молятся о том, чтобы чаша сия миновала их: «Если только можешь, Авва, Отче, Чашу Эту мимо пронеси»… А затем более-менее сознательно повторяют (и, разумеется, пародируют) Крестный Путь. Каждого из них предают, каждому из них предпочитают разбойника, каждого из них распинают… Впоследствии Грин догадается парадоксально обострить ситуацию, сделав своих «великомучеников» людьми низко и мелко грешными (вроде попа-расстриги и пьяницы из «Силы и славы»); «первопроходец» же Циннер вознесен писателем на недостижимую для простых смертных моральную высоту.
«Стамбульский экспресс» принес писателю кое-какие деньги и «освежил» благоприятную творческую репутацию автора «Внутреннего человека», едва не погубленную двумя последующими романами. Окрыленный успехом, Грин тут же сочинил «Поле боя». Увы, оно оказалось во многих отношениях слабее – и в результате не понравилось публике, а у критики вызвало даже насмешки. Правда, насмешки уже уважительные: новый роман автора «Стамбульского экспресса» разочаровал именно потому, что от этого писателя теперь ожидали многого.
Ключевым образом романа является так и остающийся за сценой (вернее, за тюремной стеной) Джим Дровер, арестованный за убийство полицейского, который вроде бы – так показалось убийце – пристал к его жене. По свидетельству Нормана Шерри, в рабочую рукопись романа входил целый ряд эпизодов в тюрьме с участием Дровера, однако из чистовой версии вся эта линия полностью выпала. Внимание писателя сосредоточено на персонажах, напрямую связанных с жизнью и предполагаемой казнью Дровера. Это его жена Милли (и ее беспутная сестра Кей), брат Джима Конрад, полицейский дознаватель Кондер, журналист с говорящей фамилией Суррогат. Журналист, как и сам Дровер, состоит в компартии.
Подобно «Стамбульскому экспрессу», перед нами так называемый групповой роман, в котором нет главного героя (кроме остающегося за сценой). Однако жесткую рамочную конструкцию (вроде движущегося поезда) писатель в данном случае не создал, в результате чего «Поле боя» несколько рыхловато, да и, как шутили английские критики, изрядно заболочено. Прежде всего здесь избыточно много действующих лиц, в том числе и заведомо проходных. Но и центральным персонажам уделено слишком мало внимания, да и места (англичане в свойственной им манере недоговаривать пишут: «демократически мало»), характеры не прописаны толком, да и траектория судеб едва намечена.
Любовный треугольник – Дровер, его жена Милли и влюбленный в нее Конрад – выглядит после «Внутреннего человека» самоповтором, – правда, с переменой пола: в первом романе Грина главный герой Эндрюс разрывается между мнимо добродетельной женой Элизабет и атаманом шайки контрабандистов Карлионом, причем Карлион (как Дровер в «Поле боя») по большей части остается за сценой. Строго говоря, речь в обоих случаях идет не столько о любовном треугольнике, сколько о той же – из области психологической геометрии – фигуре взаимопритяжения и отталкивания. Конрада влечет к Милли, которую он почитает чуть ли не святой, но он терзается мыслями о брате, которому грозит смертный приговор (или, самое меньшее, восемнадцатилетнее тюремное заключение). Конрад так и не может осознать того, что Джим на самом деле совершил тяжкое преступление; втайне (вернее, частью души) ему хочется, чтобы брата казнили, а значит, Милли досталась бы ему самому.
В итоге Конрад, предавая Джима, сходится с Милли, но чем полнее физическое обладание возлюбленной, тем сильнее его привязанность к обреченному на смерть (если не на жертвенное заклание) брату. Точно так же раздвоен и Эндрюс во «Внутреннем человеке», причем и там и тут (да и в «Стамбульском экспрессе») влюбленный мужчина в конце концов оказывается слабаком и трусом.
«Поле боя» усеяно и расстрелянными «боеприпасами» из политического арсенала – социалистического и коммунистического. Причем если в «Стамбульском экспрессе» глашатаем авторской позиции в этом плане, бесспорно, был коммунист Циннер, то на сей раз (как и в следующем романе «Меня создала Англия») писателя больше занимает сам по себе клубок общественных (не в последнюю очередь классовых) противоречий. Напомним, что двадцатилетним юношей Грин был кандидатом в члены коммунистической партии (правда, всего один месяц). Трудно сказать, была ли симпатия к рабочему классу, которую он демонстрировал и декларировал на протяжении 1930-х, искренним чувством или всего лишь данью моде, но благонамеренно-либеральным советским исследователям (не говоря уж об издателях) он тем самым помог изрядно. Вот что – всего за год до крушения СССР, а значит, уже глотнув воздуха перемен, – пишет в предисловии к однотомнику Грина (Москва, «Радуга», 1990) один из них о так и не переведенном у нас романе «Поле боя» (называя его «Это поле боя», что представляется не совсем верным):
«На остросоциальном материале построен и роман с символическим названием „Это поле боя“ (1934). Молодой рабочий, коммунист Доувер (явная описка; правильно: Дровер. – В. Т.), оказывается в тюрьме за непреднамеренное убийство полисмена. Ему грозит либо смертная казнь, либо восемнадцатилетнее тюремное заключение. „Поле боя“, в трактовке Грина, – не только напряженность социальных столкновений, но и конфликты, возникающие в сфере сугубо личной. И товарищи по партии, и власти предержащие рассматривают Доувера как пешку в своей большой игре. Вторых беспокоит, как будут реагировать рабочие на казнь Доувера. Первые же полагают, что смерть Доувера и спровоцированное ею возмущение масс полезнее для их целей, чем длительное тюремное заключение. Одним словом, Доувер как таковой не интересует ни тех, ни других».
Пешкой в большой игре категорически отказывается признавать себя и Джон Уилмот, второй граф Рочестер, – герой написанного тогда же, но не нашедшего издателя вплоть до 1970-х биографического романа Грина «Обезьянка лорда Рочестера». Пешкой в игре между королем-протестантом и его братом-католиком, в игре между пороком и добродетелью, между Добром и Злом, наконец, между Богом и дьяволом (нехотя допуская возможность существования первого из них – и категорически исключая наличие второго). По сути дела, «Рочестер» – первый «католический» роман писателя, и кропотливой работой над ним как раз в годы написания «Стамбульского экспресса» и «Поля боя», не исключено, объясняется отсутствие или, вернее, не слишком отчетливое присутствие соответствующих мотивов в обеих этих книгах (да и в романе «Меня создала Англия»): религиозные мысли и сомнения Грина первой половины 1930-х «канализовались» в жизнеописание начисто забытого на тот момент поэта XVII века – «несуществующего Рочестера». Однако это произведение выпало на сорок лет из литературного процесса – и соответственно не в полной мере учтено пишущей о Грине критикой.
Роман «Наемный убийца» (1936) публикуется в настоящем томе сразу же вслед за «Стамбульским экспрессом» – в некоторое нарушение хронологии – чтобы подчеркнуть внутреннее родство обоих не столько политических, сколько этических (но еще не религиозных!) детективов Грина – «железнодорожного» и с железной дорогой напрямую связанного. В этих романах (как и в раннем творчестве в целом, но здесь это, пожалуй, проступает с наибольшей наглядностью) молодой писатель словно бы тасует одну и ту же колоду карт: несостоявшийся министр-социалист из маленькой европейской страны превращается в состоявшегося (и убитого); заурядная актриса ищет ангажемента не в далеком Стамбуле, а в провинциальном (по нашим меркам захолустном) Норвиче; убийца садится в поезд и покидает его с чужой возлюбленной, а потом – не без ее содействия – пытается раствориться в тумане; спонсор «ужинает и танцует» кордебалет – и все это (и многое другое) происходит в пришедшей в хаотичное движение и полной панических предвоенных настроений Европе; на сей раз, правда, главным образом – в старушке Англии, в которой истинные джентльмены не без колебаний и не без труда берут верх над джентльменами напускными (или, если угодно, подставными), а высшая справедливость избирает своим орудием профессионального убийцу с заячьей губой и неунывающую малышку, все толкующую наобум (по слову Мандельштама) и тем не менее в конце концов распутывающую сложнейший клубок международной детективной интриги.