сти (быть только мужчиной или только женщиной недостаточно) явился и ницшеанский сверхчеловек в тогдашней же – нацистской – интерпретации.
Сам Грин, безусловно, страдал от отцовской тирании (подобно Энтони), находился в определенной интеллектуальной зависимости от родной сестры Элизабет и поддерживал тесные и весьма неоднозначные взаимоотношения с кузиной Клод. Да и незавидную – на тот момент – литературную карьеру не мог не считать своего рода бесчестьем… Одним словом, Грин, как всегда, знал, о чем пишет.
Энтони завязывает знакомство с Минти – жалким английским журналистом средних лет, в знак презрения к собственной персоне говорящим о себе в третьем лице (в русском переводе эта стилистическая подробность выпала). У них немало общего: оба изгои и, так сказать, паршивые овцы, у обоих нет друзей (хотя Энтони изрядный шармер), оба откровенные и безнадежные неудачники. Природный оптимизм и недостаточная проницательность Энтони не дают ему распознать это сходство; меж тем засидись он надолго на одном месте и сосредоточься на одном-единственном занятии – и рано или поздно он превратился бы точно в такого же Минти, полагает британская критика. Мысль не бесспорная – в Минти категорически отсутствует джентльменство; он, подобно писателю Сейвори из «Стамбульского экспресса», прежде всего плебей, – но если вспомнить позднейшие произведения Грина (едва ли не в каждом из которых фигурирует опустившийся английский журналист на чужбине, пьяница и неудачник), то можно предположить, что этим жупелом писатель в сравнительно раннем возрасте пугает в первую очередь себя самого. И все же это не автопортрет и не автошарж, а именно жупел.
Энтони, безусловно, самый интересный персонаж – сложная и вместе с тем несколько неглубокая натура; без малейших колебаний он изъявляет готовность к шантажу, а затем и прибегает к нему, – однако оказывается боксером в весе пера в поединке с могущественным магнатом. Терпит он крушение и в личной жизни, причем на не совсем традиционной развилке: пойдешь налево – инцест, пойдешь направо – законный брак; а если пойдешь прямо – увидишь то, что искал, а не новые дивные дивы… Особенно любопытно – в своей двойственности – его отношение к «неправедно нажитому»: Энтони (вяло) жаждет всеобщей справедливости, но готов удовольствоваться и частичным «справедливым перераспределением» в свою пользу. Что возвращает нас к его бегству из «создавшей меня» Англии: Энтони джентльмен, но джентльмен бесчестный. А в католического Бога (и ни в какого другого) он уверовать просто-напросто не успевает.
«Меня создала Англия» – едва ли не первый европейский роман, в котором капитализм показан капитализмом (и едва зарождающийся глобализм – глобализмом). Дело происходит в Швеции, но шведским социализмом там еще не пахнет. Разве что Крог по мере сил подражает Форду: автомобиль может быть любого цвета, если этот цвет черный; рабочие не должны бунтовать; незаменимых – у конвейера – нет; а «штучный» специалист обязан выполнять хозяйские поручения самого деликатного свойства, понимая их с полуслова. Впрочем, этот капитализм – с пустившимся в загул воротилой-«трудоголиком» и кормящейся у него с руки «творческой элитой» – полвека с лишним спустя пришел и в Россию и потому в особых разъяснениях не нуждается.
Концовка романа заведомо бесстрастна и даже несколько цинична. По завершении трагедии Крог просто-напросто возвращается к повседневным делам. Кстати, подобным образом Грин заканчивает роман третий раз подряд, только в романах «Поле боя» и «Стамбульский экспресс» место Крога занимали соответственно дознаватель Кондер и скоробогач Майетт. Жизнь продолжается – и это не хорошо и не плохо, это всего-навсего факт. «Возможность же все это наблюдать (вновь процитируем Бродского), к осеннему прислушиваясь свисту, единственная, в общем, благодать, доступная в деревне атеисту».
А католику?
Все мы в этом мире странники. И беглецы. Или все-таки беженцы? Предчувствуя (и отчасти предугадывая в своей прозе) скорый крах Британской империи и отчаянно скучая на Острове, Грин отныне – и до конца своих дней – будет совершать систематические вылазки в не затронутый британской колонизацией католический третий мир.
Как неутомимый искатель приключений, как специализирующийся на «горячих точках» журналист и, разумеется, как писатель.
Совы не то, чем кажутся[27]
Грэма Грина в критике порой называли Гримом Грином (Grim Greene – буквально «свирепый Грин»; каламбур и аллитерация поневоле заставляют вспомнить о постоянном кинообразе Клинта Иствуда – Грязном Гарри). Грим Грин, согласно этой шутливой оценке, написал за своего двойника и однофамильца (но не тезку) «серьезные» романы (novels), оставив на долю Грэма Грина лишь те сочинения, которые сам писатель проводил по ведомству «развлекательного чтения» (entertainments).
Это и так и не так. Более проницательные исследователи указывают на то, что Грэм постоянно пародировал Грима, низводя трагические и в лучшем случае трагикомические коллизии его прозы до комедийного, а то и откровенно фарсового уровня. А самые чуткие аналитики указывают на то, что, даже потешаясь и паясничая, пародист Грэм оставался столь же строг и безжалостен – и к себе самому, и к своим персонажам (начиная с протагонистов), и к миру, в котором они живут, и к Тому, Кто Этот Мир Создал, – как и серьезный писатель Грим.
И «Комедиантов» (1966), и «Путешествия с тетушкой» (1969) сам писатель считал «серьезными» романами, хотя во втором случае согласиться с таким определением трудно. Может быть, причина «оптического обмана» (или самообмана) заключается в том, что написанные друг за другом несомненно «серьезный» роман «Комедианты» и откровенно развлекательные «Путешествия с тетушкой» составляют – пусть и подразумеваемую только по умолчанию – дилогию, скрепленную ключевым женским образом (мать Брауна в «Комедиантах» и «тетушка» Пуллинга в «Путешествиях» – это, по сути дела, один и тот же персонаж) и своего рода «рокировкой», совершаемой героями-повествователями: один из них, авантюрист и мошенник, в конце концов превращается в тихого похоронных дел мастера, тогда как другой, вышедший на пенсию банковский служащий, преображается в подлинного искателя приключений. Один, неистово начав и бурно продолжив, «уходит из большого секса», а другой, долгие годы вообще не интересовавшийся противоположным полом (впрочем, мужчинами, естественно, тоже), женится в конце концов чуть ли не на нимфетке.
Причем оба эти персонажа находятся в критическом для мужчины возрасте предпоследнего жизненного выбора – в том самом, о котором Л. Я. Гинзбург остроумно заметила: мужчина в такие годы может быть как пожилым кандидатом наук, так и молодым академиком. Вечно молодым искателем приключений или тихо доживающим остаток жизни неудачником – так переформулирует эту дилемму шестидесятипятилетний Грин.
В обоих романах действие разворачивается в странах Латинской Америки с гротескными диктаторскими режимами (в «Комедиантах» – практически полностью; в «Путешествиях» – во второй половине романа) и с брутально жестокими, но насквозь коррумпированными спецслужбами; в обоих изрядную роль играют столь нелюбезные сердцу Грина – и Грима, и Грэма – гринго (они же – янки при дворе здешних Артуро Уи) и в той или иной мере сводятся счеты с ушедшим в коллективное подсознание нацистским прошлым континентальной Европы. В обоих бушуют любовные страсти, замешанные на нарушении всевозможных социальных, расовых, поведенческих и возрастных табу, в обоих отдана щедрая дань черному юмору в духе Ивлина Во – современника, друга и соперника Грина. Наконец, и «Комедианты», и «Путешествия с тетушкой» написаны словно бы на одном дыхании (причем на одном и том же дыхании!). По свидетельству самого Грина, работая над «Путешествиями…», он буквально упивался самим процессом сочинительства. Не будет чрезмерной смелостью предположить, что и с работой над «Комедиантами» дело обстояло точно так же.
Итак, перед нами дилогия-перевертыш, вторая, откровенно ироническая часть которой пародирует (вернее, конечно, травестирует) и не столько опровергает, сколько – в философском смысле – «снимает» куда более серьезную первую.
«Снимает» – но не полностью. И от трагикомических «Комедиантов», и от откровенно балаганных «Путешествий…» у чуткого читателя остается одинаково грустный осадок: в заочной полемике с Михаилом Булгаковым не верящий в загробную жизнь «трудный католик» Грин утверждает (вернее, тихо, почти беззвучно проговаривает как бы про себя): главная беда все-таки не в том, что человек смертен внезапно, а в том, что он просто смертен.
«Комедианты» написаны в повествовательной технике триллера. Действие разворачивается на Гаити в годы тиранического правления Дювалье-старшего, больше известного как Папа Док. Сюда и прибывают из США на борту теплохода основные персонажи, носящие издевательски распространенные (а значит, и безликие) фамилии – Браун, Смит и Джонс. Впрочем, и фамилия Грин немногим лучше. «Рассказчика в этой повести зовут Браун, он не Грин», – каламбурил писатель, возражая против отождествления себя с героем-повествователем «Комедиантов».
Все они (включая и Грина) не совсем те, за кого себя выдают и за кого их порой принимают.
Мистер (или майор) Джонс так и сыплет историями о своей героической службе в экспедиционных войсках и о боестолкновениях с кровожадными азиатами. Тогда как на самом деле командовал разве что «ротой добрых услуг» (по названию романа Марио Варгоса Льосы), то есть тыловым борделем на колесах. Браун сразу же распознает в нем враля, афериста – и в какой-то мере собственного духовного двойника, потому что и сам рассказчик живет, как ему кажется, заведомо выдуманной (не столько ненастоящей, сколько фальшивой) жизнью.
Поначалу читателю не совсем понятно, в чем именно заключается сходство или даже двойничество двух столь разных людей. Браун ведь не просто выдает себя за владельца гостиницы в Порт-о-Пренсе, он таковым и является… Призрачна, правда, сама гостиница, в которой нет ни единого постояльца, а в пустом бассейне покоится тело местного министра-самоубийцы. Призрачны и гротескны обстоятельства, при которых Браун унаследовал свой «Трианон», а вместе с «Трианоном» – и безутешного чернокожего возлюбленного неотразимой даже в более чем преклонном возрасте матушки. Еще одна «полная рифма» «Комедиантов» с «Путешествиями…»: гибель сравнительно молодого любовника-негра, которому буквально не пережить утрату престарелой обольстительницы-европеянки. Наконец, Браун сам раскрывает причину столь странного сближенья: собственный роман с замужней дамой, супругой дипломата, матерью трудного и противного ребенка (Грин категорически не любил детей), превращает его, по сути дела, в такого же пройдоху, как Джонс, потому что на войне и в любви все способы хороши, а главное, едва ли не все они зиждутся на обмане.