«Роман с ключом» представляет собой определенную опасность не только для предстающих на его страницах не в самом выигрышном свете прототипов, но и для самого сочинителя. Его могут побить палками (как Вольтера), вызвать на дуэль, призвать к ответу в суде.
Несколько лет назад отечественный литератор Михаил Мейлах дал публичную пощечину прозаику Анатолию Найману, углядев карикатуру на себя в заглавном персонаже повести «Б. Б. и другие», а еще в советское время, обидевшись на прозаика Сергея Есина за роман «Имитатор», в суд на него подали сразу два маститых живописца – Илья Глазунов и Федор Шилов. Последний пример особенно примечателен, потому что изображен был в романе один художник, а прототипами посчитали себя сразу двое.
Конечно, большой писатель, каким, бесспорно, был Грин, даже сочиняя «роман с ключом», оставляет себе, по гриновскому же выражению, ways of escape, то есть запасные выходы. Он пишет с натуры – но делает это с намеренными искажениями, вариациями и контаминациями; он намеренно путает следы, чтобы его не поймали за руку (и не надавали потом по рукам). А главное, групповой портрет прототипов (сатирический или нет, но в любом случае несколько фантазийный) он, как правило, дополняет автопортретом – тоже не слишком схожим с оригиналом, хотя и вполне узнаваемым, – и этот автопортрет, притягивая к себе читательское внимание, служит чем-то вроде громоотвода: молнии скандализированного интереса бьют прежде всего туда. Ну а если уж – как в «Конце одного романа» – творчески преображенный автопортрет становится доминантой художественной композиции…
Опубликованный в 1951 году «Конец одного романа» был чрезвычайно хорошо встречен – и читающей публикой, и литературной критикой, и маститыми собратьями по перу. «Исключительно красивой и трогательной» назвал книгу Ивлин Во; «один из самых правдивых и трогательных романов наших дней, причем не только в англо-американской литературе, но и во всемирной» – так высказался Уильям Фолкнер. Новый роман Грина критика сгоряча сравнила с «Госпожой Бовари» Флобера и другими общепризнанными шедеврами любовной прозы, что, конечно, в исторической ретроспективе выглядит, мягко говоря, некоторым преувеличением.
Перед нами классическая история адюльтера – «безнравственного, извращенного, страстного, проникнутого осознанием собственной греховности и вместе с тем торжествующего, эгоистического и всецело поглощенного самим собой, – адюльтера столь же драматичного и загадочного, как произведение изящной словесности», – так охарактеризовал «Конец одного романа» (безусловно, имеющий непосредственную автобиографическую основу) его создатель. «Ад одного романа» – так называется одна из развернутых рецензий на книгу Грина, причем рецензия, безусловно, восторженная.
Профессиональный писатель Морис Бендрикс, ежедневно выдающий на-гора строго отмеренное количество слов, заводит интрижку с женой государственного деятеля среднего полета Генри Майлза. Годами Морис с Сарой водят обманутого супруга за нос, однако во вроде бы безоблачное течение этой связи вносит драматическую коррективу сам Господь. Страшась за Мориса, попавшего под бомбежку (дело происходит во время войны), Сара дает обет: если Бог пощадит ее любовника, то она окончательно уверует в первого и навсегда расстанется со вторым… Несколько лет спустя, уже в мирное время, так и не разлюбивший Сару писатель после случайной и волнующей встречи с Майлзом, наняв частного сыщика, начинает складывать заново рассыпавшиеся фрагменты любовной головоломки.
Проникнутый страстью – и ненавистью – роман оказался куда откровеннее всего, что Грин написал (и в чем исповедался перед публикой) ранее, и разбередил чувства публики вполне правомерно.
Т. С. Элиот разработал применительно к поэзии теорию «объективного коррелата» (или, возможно, «объективизирующего коррелата»): стихотворец предстает перед читателем под маской (сказали бы – и говорили – у нас) лирического героя. И уж тем более так поступает прозаик, размазывающий свое «я» по всему тексту и раздаривающий черты своего характера, детали внешности и привычек, наконец, фрагменты жизненного опыта нескольким (а бывает, и нескольким десяткам) персонажей. Конечно, тот же Флобер воскликнул: «Госпожа Бовари – это я!» – но никто его, разумеется, с этой взбалмошной дамочкой не спутал. А Грина с Бендриксом спутали. Да он и сам не утаивал этого шокирующего сходства.
Журнал «Тайм» вышел с портретом Грина на обложке под двусмысленным слоганом: «Адюльтер может обернуться святостью». Первая экранизация романа (1954) писателю не понравилась: стоит камере сфокусироваться на Саре, исполнитель роли Бендрикса принимается равнодушно жевать резинку, негодующе заметил он. По второй экранизации (1961) прошлись ножницы британской цензуры: из фильма были удалены самые смелые сексуальные сцены.
У английского поэта У. X. Одена есть сонет, в котором последовательно сравниваются и противопоставляются типичный поэт и типичный прозаик. Поэт, утверждает Оден, как молния ударяет в мир, живет ярко, празднично, быстро, трагично – и точно так же гибнет. Прозаик же, напротив, живет тускло и неприметно; страсти, обуревающие и сжигающие стихотворца, бушуют в прозе лишь на страницах книг: «Чтобы чужие скорби воплотить, сам должен стать он воплощеньем скуки; любить – но как-то нехотя любить…» Грин по такой классификации становится поэтом, причем подчеркнуто романтического склада – новым Байроном, а отнюдь не современным Диккенсом. Правда, прожил он срок, отмеренный все же скорее прозаику…
Разумеется, «Конец одного романа» – «роман с ключом» в полном смысле слова: реальный прототип есть не только у Бендрикса, но и у Сары. Роман написан по следам тринадцатилетней любовной связи писателя с Кэтрин Уолстон – женщиной во многих отношениях выдающейся и на протяжении всей жизни вызывавшей к себе повышенный интерес современников. Что ж, тем любопытнее сопоставить возлюбленную прозаика Грина с возлюбленной прозаика Бендрикса.
Кэтрин родилась в Нью-Йорке в 1916 году и девятнадцатилетней студенткой, катаясь на горных лыжах в Нью-Хэмпшире, познакомилась с Гарри Уолстоном, членом Палаты лордов и одним из богатейших людей Англии. Через пару дней он сделал ей предложение, и Кэтрин без колебаний ответила согласием. Уже прибыв на родину мужа, новобрачная изрядно шокировала консервативных Уолстонов – хотя бы тем, что раскатывала по паркету и коврам на роликах. Ослепительно красивая и вызывающе сексуальная, Кэтрин оставалась раскованной американкой и в чопорной Англии.
Молодые супруги жили в фантастической роскоши – их фешенебельные апартаменты, особняки, поместья и плантации были разбросаны по обоим островам Соединенного Королевства. Можно сказать, жили в мире и согласии, хотя и несколько своеобразного свойства. Родившая (лишь предположительно от мужа) пятерых детей, Кэтрин отличалась редкостным распутством. Беззаветно влюбленный в нее, Гарри закрывал глаза на то, что его жена путается едва ли не со всеми подряд – крупными шишками и жалкими клерками, англичанами и иностранцами.
С Грином она познакомилась заочно. Будучи страстной поклонницей его прозы, Кэтрин через жену писателя, Вивьен Грин, обратилась к нему с просьбой стать ее крестным отцом при обращении в католичество. Грин не смог присутствовать на крещении, прислав вместо себя жену. А ту чрезвычайно поразил тот факт, что крестница ее мужа улетела из церкви на личном самолете. Рассказ Вивьен заинтриговал и самого писателя – и он пригласил Кэтрин погостить в семейном доме Гринов в Оксфорде, где и влюбился в нее с первого взгляда. Ему было сорок два года, ей – тридцать.
«Я люблю тебя дико, безумно и безнадежно», – признался Грин в одном из писем к Кэтрин. Их бурный многолетний роман постоянно подпитывался мыслями о неизбежной расплате: как-никак, будучи католиками, они творили не только прелюбодеяние, но и в конфессиональном смысле кровосмесительство (ведь Кэтрин была крестной дочерью писателя); смертный грех усиливал остроту сексуального наслаждения. Однажды Грин написал возлюбленной, что двойная супружеская измена его радует, потому что само осознание того факта, что душа его пребывает в смертельной опасности, настраивает грешника на религиозный лад. Ему кажется, признался он далее, будто он завел интрижку с одной из героинь собственной прозы.
Весьма примечательным было в этой любовной истории и поведение обоих обманутых супругов. Примечательным хотя бы потому, что никто даже не брал на себя труда их обманывать. Вивьен Грин (подобно своей советской современнице Конкордии Дробанцевой, жене Льва Ландау) готовила Грэму с Кэтрин ужин и перестилала постель, после чего удалялась на свою половину дома. В 1948 году чета Гринов формально разошлась, однако писатель так и не дал жене развода: отчасти как примерный, хотя и «трудный» католик, отчасти из страха перед тем, что, разведясь, он не удержится от какого-нибудь нового брака.
Еще удивительнее вел себя лорд Уолстон. Не раз радушно принимая писателя у себя дома, он вместе с тем без возражений отпустил Кэтрин с Грэмом в суррогатное свадебное путешествие по Европе и безмятежно переписывался с женой, которая, например, сообщала ему с Капри о том, что Грин после бурной ночи неизменно усаживается за работу, тогда как она сама коротает время, раздумывая над рецептами новых коктейлей.
Именно об этой совместной поездке двух набожных католиков возник слух, будто они не упустили возможности согрешить за алтарем ни в одной из бесчисленных итальянских церквей.
«Гадость какая! – возмущалась Белинда Стрэйт, сестра Кэтрин Уолстон. – Докладывает ему [мужу] каждый раз обо всем! Не хватает приписки: „Только тебя нам и не хватает!“».
Впрочем, «Конец одного романа» Белинде в целом понравился, в отличие от ее племянниц и племянников, которые были возмущены прежде всего тем, как изображен писателем их отец.
В последующие десятилетия младшие Уолстоны разразились целой серией презрительно-насмешливых воспоминаний о связи матери с человеком, от которого их в детстве прятали, потому что он якобы терпеть не мог детей, и который обладал вдобавок множеством комических привычек: например (как один из персонажей прозы его соперника Сомерсета Моэма), требовал, чтобы свежие газеты подавали ему нераспечатанными или, в крайнем случае, проглаживали их после «предшественника» горячим утюгом.