Страна цивилизованных бунтов
Мятеж не может кончиться удачей.
В противном случае его зовут иначе.
Что такое бунт и как с ним бороться?
Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка — полушка, да и своя шейка — копейка.
Восстания. Бунты. Мятежи. Путчи. Революции. Они бывают разные.
Бунты рабов, когда закованные в кандалы люди ничем не связаны с угнетателями. И сами для них — что-то вроде говорящих орудий.
Бунты знати, пытающейся изменить систему управления государством.
Восстания солдат, когда армия считает войну «неправильной» и идет против своих же командиров.
А бывают восстания солдат вместе с командирами.
Восстают крепостные, потому что новые подати и отработки сделали их жизнь невыносимой.
Восстают вольные мужики, несогласные с несправедливыми — «не по-Божески» — действиями властей.
Достаточно смешать смысл и направленность восстаний, происходивших даже в одной стране, но поднятых в разное время, разными сословиями и по разным причинам, и мы вообще перестанем что-либо понимать.
В истории России почему-то выделяют такие «бунты-взрывы», якобы, безумные, ничем не сдерживаемые стремления к безудержному разрушению. Зацикливаясь на их стихийности и неподконтрольности, иностранцы, да зачастую и наши наблюдатели, во-первых, совершенно упускают из виду другие бунты, в принципе и начинавшиеся и протекавшие иначе. А во-вторых, долдоня без устали о выдуманной русской специфике, не принимают во внимание такие же по форме и содержанию бунты в Европе.
О «бунтах-взрывах»
Действительно, что специфически русского во французской Жакерии, итальянском восстании Дольчино в XIV веке или походах «Армии башмака» в Германии в XVI веке? Типичные черты стихийного взрыва доведенных до отчаяния людей. В средневековой Европе такие взрывы были даже страшнее, отчаяннее, чем в России. На что есть серьезные причины.
Во Франции феодализм возник как результат завоевания галло-римлян германским племенем франков. К XIV веку завоеватели и завоеванные давно перемешались, но сохранилось отношение феодала к простолюдину как к военной добыче и простолюдина к феодалу как к захватчику и завоевателю.
Трудно не почувствовать иронии Артура Конан-Дойля в описании методов, которыми французский аристократ де Рошфор добывал у собственных крестьян деньги на свой выкуп: «Эти злые псы предпочли бы, чтобы их трижды подтянули на дыбе или целый час раздавливали им большие пальцы, чем расстаться хоть с одним денье ради их отца и законного господина».
А жена владельца замка так оценивает мужиков: «Вы даже себе представить не можете, насколько мужичье безобразно! Плешивые, беззубые, скрюченные, сутулые… Я не постигаю, как, будучи благ, Господь Бог мог создать таких людей. Я просто не выношу их вида…»
Стоит ли удивляться, что это безобразное мужичье вскоре отрубает голову почтенной жене сенешаля, протыкает его самого колом и бросает их тела «истерзанные, покрытые грязью, как будто их волочила по земле стая волков».[71]
Конечно, «Белый отряд» — художественное произведение, но писано оно на материале фактическом и с большим знанием дела: писал сэр Артур о своих собственных предках…
Английский феодализм так же родился из завоеваний: сначала англы и саксы захватили Британию, покорив или изгнав бриттов и римлян. Потом нормандцы покорили англо-саксонские королевства. Нормандская знать говорила и писала по-французски. Постепенно язык менялся, уже через несколько поколений континентальные французы плохо понимали новую британскую знать. Но, тем не менее, феодалы и простолюдины в Англии демонстративно говорили на разных языках. Указы короля писались и оглашались на площадях только по-французски. «Кто не спрятался, я не виноват!» — кто не понял, пусть пеняет сам на себя.
Даже слова, обозначающие предмет труда и объекты потребления, в современном английском восходят к разным языкам.
По-английски бык называется bull и идет из саксонского. А слово говядина в английском — beef. И берет начало из французского.
Сразу видно, что одни люди выращивали быков, а совсем другие люди, другого языка, ели говядину.
Полагаю, бунт тех, кто выращивает быков, но говядины не ест, проходил по тем самым стандартам, которые приписываются России: люди терпели до последнего, но рано или поздно чаша переполнялась. И не приведи Господь увидеть европейскую Жакерию, бессмысленную и беспощадную.
Экономические бунты в России
В странах с холодным климатом требуемая организму ежедневная норма соли значительно ниже, чем в странах с жарким климатом.
Первое известное нам по летописям народное восстание в Киеве вспыхнуло еще в 1113 году. Приближенные князя Святополка Изяславича спекулировали хлебом и солью, многие киевляне попали в зависимость от ростовщиков. Киевляне ударили в набат, разграбили двор тысяцкого Путяты, приближенного Святополка.
Князь Владимир Мономах прекратил восстание, даже не пытаясь применять насилие. Он просто въехал в мятежный город и сразу повел переговоры. То есть стоило появиться князю, который начал разговаривать с народом, и тут же выяснилось, чего горожанам хочется: уточнения законов, которые не позволяли бы разорять и обращать в рабство должника. Поразительно бескровный мятеж. Удивительно цивилизованные переговоры между правителем и восставшими. Ничего похожего на Жакерию — царство беспрерывного кошмара.[72]
И нет никаких признаков особого долготерпения киевлян. Несколько лет терпели — и восстали. Речь не шла о физической невозможности жить дальше. Скорее действия властей, повышение налоговых ставок, экономическое давление воспринимались как несправедливость. Восстановить гармонию! Вот если терпеть до последнего, то и правда может настать момент, когда нечего будет есть. И тогда мятеж сделается неизбежным, как лавина в горах, и невыносимо страшным, как французская Жакерия.
Таковы же экономические восстания в Московии. «Соляной бунт» 1648 года и называется так потому, что одной из причин выступления стала новая госпошлина на соль. Других консервантов тогда не было, поэтому вслед за солью сразу возросли цены на мясо и рыбу, которые превратились в залежалый товар — люди не могли их покупать в прежних количествах. «Дефицит платежеспособного спроса», говоря современным языком.
Э. Лисснер «Соляной бунт в Москве. 1648 г.».
Оставить москвичей без соли при Алексее Михайловиче было то же самое, как если бы их оставить без бензина при Дмитрии Анатольевиче
К тому же новые родственники царя Алексея Михайловича из рода Милославских, наживались, как могли. Один возглавил Пушкарский приказ и нагло присваивал зарплату служилых людей. По сути то же самое было в наших 1992-94 годах, когда чиновники «крутили» зарплаты в банках, получая немалый процент, а людям выплачивали жалованье с опозданием в несколько месяцев.
Другой стал главой Земского приказа и тут же наладил несложный бизнес: арестовывал и сажал в тюрьму заведомо невинных, но располагавших средствами людей, после освобождая их за немалую мзду.
Считается, царь и правда не знал о подвигах родственников своей жены. Ни одна челобитная не легла на его стол: все бумаги вовремя перехватывались временщиками. Так что представление о «добром царе и злых боярах» не так уж и далеко от истины.
Бунт начался с того, что толпа вышла навстречу царю Алексею Михайловичу, когда он возвращался из Троице-Сергиева монастыря в Москву. Народ перегородил дорогу, оттеснил свиту, кто-то схватил под уздцы лошадь монарха. Подданные требовали, чтобы царь их выслушал.
Царь и выслушал. Затем сказал, что ничего о преступлениях не знал и завтра же начнет во всем разбираться. На том бунт вполне мог и закончиться, но тут сторонники Плещеева (того самого главного «силовика» из Земского приказа) стали размахивать плетьми, наезжать конями на людей, пытаясь разогнать толпу. Народ кинулся на бояр. Конечно, никто не пытался ударить или сбросить с коня самого царя. Зато некоторым боярам пришлось туго, они в панике бежали, а их дворы в Москве разбивали и грабили.
В этой суматохе правительство даже побоялось поднимать стрельцов, решив полагаться только на отряд «служилых иноземцев», в основном немцев. Этот отряд вышел с барабанным боем и со знаменами и расположился возле дворца. Приказа стрелять в людей не было. Встали и стояли, во дворец не пускали, но никто туда и не рвался. Иноземцам же народ кланялся, в толпе говорили, что знают немцев как людей справедливых, которые неправд и обманов не одобряют.
Медный бунт. Палех.
Калька соляного по форме. По содержанию это было что-то типа дефолта и обесценивания рубля летом 1998 г.
Мог бы народ попытаться смять немцев и ворваться во дворец? Вполне… И не исключено, быстрее добился бы своего, овладел дворцом.
Мог бы царь приказать немцам ударить по толпе? Легко! И очень вероятно, подавил бы восстание.
Но ни того, ни другого сделано не было. Какой-то вегетарианский бунт, в котором счет жертв ведется на единицы, даже членов семей «врагов народа» щадят, а весь гнев направлен на конкретных лиц и на неправильные законы.
В эти дни было, конечно, много чего, особенно в провинциальных городах. Во многих местах «убивали до смерти» «злых людей», и наверняка сводились самые разнообразные личные счеты, гибли невинные и т. д. В Устюге церковный дьячок Игнатий Яхлаков носил с собой «бумагу согнутую» и «говорил во весь мир», что приказ вышел государев: «велено в Устюге 17 дворов разграбить». Точность, конечно, радует — именно 17 дворов, не больше и не меньше. Как и всегда в подобных случаях, будто из-под земли появились любители «бить и спасать». Они «перевыполнили план» по разграблению, разнесли не 17 дворов, а все 50. Бунт есть бунт, время темных страстей, насилия и преступлений.
Несколько дней народ всячески умилостивляли: кормили и поили за государственный счет, прибавили стрельцам жалованье, прирезали помещикам земли, а на места нескольких казненных бояр и их приспешников поставили других людей, «добрых».
Царь не раз выходил на площадь, кланялся народу, обещал разобраться. Он буквально вымолил у народа жизнь любимого им боярина Морозова, прямо говоря, что Морозов — его родственник, он Бориса Ивановича очень любит, пусть народ позволит сохранить боярину жизнь, а он, царь, отстранит Морозова от власти.
Бунт ускорил созыв Земского Собора 1648 года для выработки новых законов: стало очевидно, что без них — никак.
В общем, описанные события свидетельствуют о чем угодно, только не об избыточном долготерпении и ангельской кротости русских. Но не свидетельствует и о жестокости или злобности. Как раз очень рациональный, очень рассудочный бунт. Может, как раз потому, что никто не копил озлобления? Нарыв прорвался сразу, как назрел?
Потому так конструктивен народ, что не терпел десятилетия, набираясь ненависти. Потому так разумны в своих действиях верхи, что не все они разложились за века «тайяжа».
Напомним, тайяж — феодальное право в Европе. Корень слова «тайяж» означает «тесать», «огранять», «выжимать», «выколачивать». На Руси такого права не было.
В результате бунт проходил совсем не так, как в Европе — это факт. Ни патологической агрессии всех против всех, ни дикой жестокости… ни безумия доведенных до полного отчаяния низов… Ничего этого здесь нет.
Стороны с самого начала ищут пути примирения. Кучку сукиных сынов частью растерзывает народ, частью казнит сама же власть. Бунт чуть ли не в рамках закона. Бунт, результатом которого становится издание новых законов.
Таков же и «Медный бунт» 1662 года. Во время т. н. Украинской войны правительство стало «портить монету»: вводить медные деньги вместо серебряных. Не брать меди в оплату товаров и услуг было нельзя: государственное преступление.
А брать было себе дороже, потому что медь де факто ценилась в десятки раз меньше серебра.
Фактически в стране разразилась финансовая катастрофа, похлеще обесценивания рубля в начале 1990-х или дефолта 1998 года.
Все подорожало многократно. Купцы поневоле старались продавать товар за серебряные деньги, а если за медные — втридорога. «Медные ножницы» особенно давили на служилых людей: те получали жалованье медными деньгами по цене серебряных, а покупали еду и одежду уже так, будто им и правда платили серебром, по ценам рынка.
В июле 1662 года по Москве стали расклеиваться прокламации. В них перечислялись «враги народа»: те, кто виновен в росте цен, в страданиях народа. Заодно объявили «изменниками» всех, кто «стакнулся с Польшей».
Утром 25 июля раззадоренный народ начал разбивать и грабить дворы «изменников», одновременно огромная толпа двинулась в село Коломенское, где находился царь.
Опять повторился 1648 год: царь выходит в толпу. В громадную, разъяренную. Он ведь тоже сын своего века, своего общества: он знает, что царь для московитов священная особа. Ударить царя, причинить ему вред будет не только государственным преступлением, но и религиозным кощунством. Но только ли поэтому царь так бесстрашен? Может, сказывается определенное гражданское единство Руси? Государство возникло не вследствие завоеваний, не как результат покорения и захвата. Царь твердо знает, что эти взволнованные, сердитые люди перед дворцом — его люди, а он — их человек, их владыка и вместе с тем слуга.
И народ это понимает. По словам историка Соловьева, «люди хватали царя за платье, за пуговицы: „Чему де верить?!“ — и царь обещался им Богом и дал в своем слове руку, и один человек из тех людей с царем бил по рукам и пошли к Москве все».
Как и в 1648 году, всё могло бы кончиться разговором народа с царем. Но из Москвы валила другая толпа, уже разбившая дворы «изменников». Две толпы смешались. Часть уже бывших у царя все же вернулась в Москву, часть вместе с новоприбывшими снова пошла в Коломенское. Новая, разгоряченная погромами толпа стала уже не просить государя, а угрожать: от него требовали немедленно отдать на растерзание ненавистных бояр. А не отдаст, «возьмут своим обычаем».
Такого власть потерпеть не могла. Тут как раз подошли стрельцы, коим было приказано «бити и рубити до смерти» бунтовщиков. Стрельцы, правда, не били и не рубили, но уставили бердыши и стали теснить народ к Москве-реке. Возникла давка, многих скинули в воду.
Больше 100 человек в этот день было раздавлено, затоптано и утонуло. 7000 арестовано. Уже соотношение задержанных и погибших ясно показывает: целью войск было именно «имать», а не «рубити до смерти». Позже 150 «самых злых» бунтовщиков повесили, до тысячи по обычаю века было бито кнутом и сослано. Но большая часть отпущена по домам.
Кадр из фильма «Стачка». Режиссер С. Эйзенштейн. 1925 г.
В своем первом фильме великий режиссер «впервые в мировом кино показал революционную массу как движущую силу истории». Так писали советские кинокритики
Теперь посмотрите, с поправкой, правда, на мораль XVII века: как и в 1648 году мы видим редкое отсутствие мстительности со стороны правительства. Что мешало перерезать все 7000 задержанных? Ничто. Что мешало потом провести масштабные репрессии в самой Москве? Тоже ничто.
То есть власть не стремилась к устрашению как самоцели. Кстати, медные деньги с 1663 года были отменены.
Долготерпение… Да нет у русских никакого долготерпения! И у правительства тоже. Бунт — жестокий, экстремальный, но это способ власти и народа выяснить отношения. Назрела проблема? Разобрались.
Экономические и политические стачки XIX века
Начиная с 1860-х годов в России известны рабочие стачки. Однако и в этом случае — никакого долготерпения! Только форма экономического бунта совершенно другая, чем в Европе.
Восставая из-за материальных проблем, люди не просто отстаивали свои экономические интересы, они искали некой высшей справедливости. Мне думается, в том числе потому стачки в России очень быстро из экономических стали политическими. В Европе и в XX веке большая часть забастовок носила чисто экономический характер. Если можно получить за работу 10 марок, франков, гульденов вместо пяти, почему не попробовать получить? Логика простая: 10 больше, а значит и лучше пяти.
В истории западных стран сохраняется память об очень серьезных экономических забастовках. Например, о Всеобщей забастовке в Британии 1926 года. Эта стачка — действительно заметная веха в истории.
А Россия пережила экономические стачки, словно какую-то детскую болезнь, и сразу перешла к политическим. Морозовская стачка 1885 года на Никольской мануфактуре Саввы Морозова началась вроде с требований повысить зарплату и сократить штрафы, которые составляли до 50 % зарплаты. Но за считанные дни были выдвинуты требования государственного контроля за уровнем заработной платы, законодательных изменений в условиях найма. Требования были предъявлены не только владельцам мануфактуры, но и правительству!
Так же точно события на Ленских приисках в апреле 1912 года начались с бунта против гнилого мяса, выдаваемого в местной лавке, а кончились политическими требованиями, чуть ли не войной с правительственными войсками и памятным расстрелом рабочих.
В общем, экономические бунты в России как-то сразу плавно переходили в бунты идейные. В такие, когда бунтуют не потому, что 10 рублей больше и лучше, чем 5, а потому, что низкие заработки становились убедительным доказательством: начальство у нас неправильное. Порядки на заводе и система штрафов поражали не экономическими тяготами, а самим фактом несправедливости. Точнее говоря, поведение властей противоречило представлениям низов о том, как вообще надо по правде править и каким должно быть начальство.
Таким образом, в России было важнее не просто получить побольше денег, а установить (или восстановить) правильные порядки, соответствующие представлениям людей о справедливости.
Идейные бунты
Бунты по идейным причинам и в России, и в Европе — это в первую очередь бунты религиозные. Однако при внимательном рассмотрении легко обнаружить, что и в религиозных конфликтах русские проявили меньшее ожесточение, чем их современники — европейцы. И куда меньше терпеливости.
Тридцатилетняя война в Германии завершилась т. н. Вестфальским миром 1648 года. Одним из его принципов было: «Чья власть, того и вера». Теперь население каждого княжества должно было исповедовать ту веру, которой придерживались официальные власти. Германию попросту разделили на католическую и лютеранскую области. Живешь в католической Баварии? Теперь ты — добрый католик. Живешь в протестантском Пфальце? Значит, ты отныне лютеранин.
Это дикое насилие над свободой совести немцы терпели больше двух веков — до объединения Германии в XIX веке.
А ведь XVII век — как раз время раскола на Руси. Время ожесточенных схваток, и не всегда бескровных, за исповедание «правильной» веры. И в XVII, и в XVIII, и даже в первой половине XIX века раскольников на Руси могли притеснять, угнетать, ссылать в отдаленные районы страны, не пускать к чиновничьей работе. Но чтобы велеть жителям некой территории срочно принять православную веру? Или же сделаться старообрядцами?
Никому в России не пришла бы в голову мысль бесконечно терпеть «неправильную веру» на своей земле. Воевать за нее, за веру, тоже нужно прилично, не нарушая правил общежития, не переходя меры допустимого насилия. Но как же не воевать за святое?!
…Пример совсем из другой области. Возьмем случаи убийств помещиков XVIII–XIX веков, которые брали себе в наложницы девок или мужних жен.
Девок еще ладно… А вот связь с замужней женщиной для крестьян была чем-то крайне неприличным. Чудовищным попранием обычаев, всего неписаного закона, по которому жило крестьянство.
Мне называли разные цифры такого рода восстаний: от «нескольких десятков» до «нескольких сотен». Никто определенно не считал, и мы очень плохо знаем эту часть нашей истории. А жаль, есть причины узнать ее получше.
Наиболее известны в этом ряду — убийства отца Федора Достоевского и деда народовольца Морозова. Подробности убийства Достоевского-старшего мне не известны, но предполагается — он посягнул на честь замужней женщины.
В 1840 году в имении Борок взорвали дворян-супругов Щепочкиных.
Трое их дворовых купили мешок пороха, положили его в печь на первом этаже, как раз под спальней супругов. Проковыряли дырочку, сделали дорожку, поставили свечу. Торопливо убежали… Вскоре громыхнул страшной силы взрыв.
Лубочная картинка «Цирюльник хочет раскольнику бороду стричь». Начало XVIII в.
Бороды стригли, это известно. Но массовых зверств на религиозной почве у нас никогда не было
Жестокость этого, говоря современным языком, теракта потрясла всех. Министр внутренних дел доложил о нем императору Николаю I. На прощальную панихиду прибыли ярославский губернатор и все уездное начальство. На похоронах были все соседи-помещики, проститься с Щепочкиными пришли и толпы крестьян со всех окрестных деревень: их считали «хорошими барами». После гибели владельцев усадьбы осталось трое детей-сирот, в том числе будущий отец Н.А. Морозова.
Мужиков поймали сразу. Три дня до совершения преступления те пили без перерыву, и люди слышали, как они сговаривались, вернее как один из них подговаривал остальных убить барина.
Убийцы бились в пьяном кураже до самого ареста, рассказывая всем, что замыслили и почему. Оказалось все банально — обычное убийство на почве ревности. Одному из убийц очень нравилась некая дворовая девка. Он к ней не раз безуспешно сватался. А эта девка отдавала предпочтение барину, что тут поделать. Знала, что барин женат, ни на что не претендовала, статус барской любовницы ее устраивал совершенно. Да и с «человеком своего круга», видимо, она, покрутившись возле богатой и культурной жизни, уже иметь дела совершенно не хотела.
По понятиям крестьян, девица вела себя безнравственно. Нехорошо, с их точки зрения, вел себя и барин, который на глазах жены в открытую крутил-вертел, строил куры со своей горничной.
Тогда незадавшийся жених «сотоварищи» и решился на убийство.
Суд приговорил их к 50 ударам кнутом на обгорелых развалинах помещичьего дома. После чего на лбу и на щеках убийц выжгли литеры статей Уложения о наказаниях, по которым они были виновны, и сослали в Тобольскую губернию на каторжные работы навечно.
Никак не оправдывая ни Щепочкина, ни горничную, так сказать, «предмет» разгоревшихся страстей, ни тем более убийц, отметим: здесь дело не только в ревности, произошло столкновение разных систем ценностей.
И уж конечно, и в этом случае, и во всех подобных даже говорить смешно о долготерпении народа. Народ имел свои представления о половой морали и считал себя вправе их отстаивать.
Сравним эти не столь уж редкие убийства с «правом первой ночи» в Европе. Право первой ночи действовало в Северной Франции, Англии, Германии, Шотландии, Баварии, Бургундии все Средневековье, в некоторых местах до XV–XVI веков. Еще в XVII веке некоторые налоги крестьянин платил за то, что это право не будет осуществляться. А состоит оно в том, что феодал, на земле которого живет крестьянин, имеет право провести первую ночь с новобрачной. Или указать (!) на лицо, которому он отдает новобрачную на первую ночь.
Теоретики спорят, из каких представлений первобытных людей, из каких пластов язычества завоевателей-германцев родился этот обычай. А жители Европы жили, поколениями позволяя феодалам «улучшать свою расу». Неизвестно ни одного восстания, ни одного убийства феодала по этому поводу. Кроме разве что изображенного в фильме «Храброе сердце» Мела Гибсона, где некий бедный, но гордый шотландец Уильям Уоллес пытается воспрепятствовать своему феодалу в его абсолютно законном (!) требовании провести «первую ночь» с очаровательной невестой Уоллеса-Гибсона. С этого якобы и начинается историческое общенациональное восстание шотландцев против англичан. Но это все Голливуд. Не будем воспринимать его серьезно. В общем, кротости и долготерпению европейцев можно только удивляться.
Только зачем же они валят со своей больной головы на нашу здоровую?!
Бунты политические
Этого добра на Руси тоже было немало.
История Древнего Новгорода — сплошная череда такого рода бунтов. Началось с бунта Ярослава против своего отца Владимира, с его отказа платить Киеву установленные 2000 гривен в год.
Позже, как следствие нескольких восстаний, фактически — революций в Новгороде был установлен вечевой строй. Какое уж тут долготерпение…
И другие земли Древней Руси знали политические восстания. Таково восстание 1068-69 годов в Киеве и всей киевской земле. Князь Изяслав Ярославин потерпел поражение от половцев, — половцы разоряли всю Южную Русь. Киевляне потребовали дать им оружие. Князь отказался. И тогда горожане собрались под набат, на звуки вечевого колокола, сами захватили оружейные мастерские и велели кузнецам ковать для них мечи и копья.
Изяслав бежал в Польшу. Он вернул себе престол только через 7 месяцев с помощью войск польского короля. В конце концов, киевское вече примирилось с князем Изяславом, тот киевлян разоружить больше не пытался и договаривался с горожанами, как равный с равными.[73]
Среди локальных политических волнений на окраинах империи можно назвать целую серию казачьих выступлений против центральной власти: не сметь трогать золотые казачьи вольности!
Или возьмите Красноярский бунт 1695-98 годов, когда повстанцы посадили воеводу в лодку и отправили вниз по Енисею: они посчитали, что воевода «заворовался» и «больно развратен». Город после этого целых три года управлялся демократически — казачьим кругом и выборными на этом круге лицами.
Долготерпение? Красноярцы терпели своего блудливого воеводу-хапугу меньше года.
А вот массовых политических движений, охватывавших всю страну, в России не было до 1905 года. И декабристы, и народники оставались верхушечными, интеллигентскими движениями. Отсюда их высокий дух, отвлеченный идеализм и вместе с тем легковесность, отсутствие опоры в широких массах.
Но как только идея политической свободы стала действительно массовой, тут же — увы, увы, увы! — и грянула почти стихийная, но зато массовая и в лучших европейских традициях кровавая революция 1905-07 годов.
«Народ безмолвствует…»
Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство.
Всерьез рассмотрев вопрос, нельзя не прийти к выводу: на Руси крайне редки типичные для Европы бунты «бессмысленные и беспощадные». Да, у нас бунтовали, и еще как, но повстанцы не стремились ломать все подряд и целиком. А власть не стремилась искоренить повстанцев до последнего человека; скорее пыталась договориться.
Одна из причин этого — как раз полное отсутствие долготерпения и излишней покорности русских. Мы скорее выражали возмущение ДО того, как оно могло вылиться в бунт. И потому очень типичный пример русского бунта — «бунт на коленях». Вот это и правда национальная традиция!
Казни стрельцов в 1698 г. Гравюра из «Дневника путешествия в Московию (1698 и 1699 гг.)» И.Г. Корба.
Гравюра на первый взгляд не производит устрашающего впечатления. Как будто какой-то орнамент. И только приглядевшись, понимаешь, что детали «орнамента» — бесконечные виселицы и плахи
Много раз народ бросался на колени перед царями и царедворцами с классическим: «Не вели казнить, вели миловать». В большинстве случаев царь все же скорее миловал, чем казнил. Исключений два: Иван IV Грозный казнил московских дворян, когда они на коленях просили его отменить опричнину. Второй случай — массовая казнь стрельцов в годы правления Петра I, в 1698 году. В сущности, никакого «стрелецкого бунта» не было и в помине. Стрельцов Петр сильно не любил с тех пор, как они во время очередного возмущения убили на его глазах любимого дядьку Матвеева. И став неограниченным монархом, велел разослать стрельцов подальше от Москвы. Семьи с собой брать запретили, жалованье задерживали, временами и вовсе не выдавали.
Стрельцы двинулись на Москву — рассказать царю о своих бедах. А царь тем временем был в Голландии. Стрельцов на подходе к Москве остановили, рассеяли буквально первыми же залпами пушек. Признаков бунта не нашли, а неподчинение приказу — совсем другой проступок. Тем не менее, 56 стрельцов все же «для острастки» повесили, остальных разослали обратно по гарнизонам.
Следствие вел князь Ромодановский, «и. о. Царя» в период отсутствия Петра. «Зело жесток, лицом страшен, пьян беспробудно», — это современники о нем. Кого-кого, а Ромодановского заподозрить в милосердии и либерализме было трудно.
Но Петру не хотелось, чтобы дело обернулось такой банальностью. Ему нужен был страшный заговор в армии, мятеж, бунт, попытка свержения конституционного строя, сношения с ненавистной Софьей, английской и японской разведками, троцкистско-зиновьевской оппозицией, попытки прорытия канала Лондон-Бомбей через Кремль… ой, что-то я увлекся… Это уже из следственной практики другой эпохи…
В общем, едва Петр вернулся из Голландии, стрельцов с места службы потащили обратно в Москву.
Многое в дальнейшем объясняется личными особенностями характера Петра и его иррациональной ненавистью к стрельцам.[74]
Петр был исключительно пристрастен. Стрельцов пытали страшно, причем царь делал это собственноручно. Дело было настолько отвратительное, что Петр изо всех сил пытался скрывать от иноземцев и масштаб, и методы следствия.
С целью популярного ознакомления с методами работы Преображенского Приказа, учреждения, исполнявшего функции Следственного комитета, Генпрокуратуры, суда и пыточной одновременно, рекомендую недавно вышедший роман «Девятный спас» некоего Брусникина. На фоне сказочно-фантастического сюжета практика оперативно-следственных мероприятий времен Петра I описана достаточно правдоподобно.
Сотрудники датского посольства как-то проявили любопытство: проникли в Преображенское, чтобы подсмотреть, что же там делается, насколько правдивы почти невероятные слухи о пытках фактически невинных людей.
Датчане осмотрели несколько пустых изб, где нашли лужи крови на полу и в сенях и заляпанные кровью орудия пыток, когда «крики, раздирательнее прежних, и необыкновенно болезненные стоны возбудили в них желание взглянуть на ужасы, совершающиеся в четвертой избе. Но лишь вошли туда, в страхе поспешили вон», потому что застали Петра с приближенными, который стоял возле голого человека, вздернутого на дыбу.
«Царь обернулся к вошедшим, всем видом показывая свое недовольство, что его застали за таким занятием». Иноземцы выскочили прочь, но князь Нарышкин побежал за ними, спрашивая, кто они такие, откуда взялись и зачем пришли? Датчане молчали, и Лев Кириллович им объявил, что они должны немедленно идти в дом князя Ромодановского.
Чиновники посольства, осознавая свою неприкосновенность, «пренебрегли этим довольно наглым приказанием. Однако в погоню за ними пустился офицер, намереваясь обскакать и остановить их лошадь». Датчан было много, и они все-таки убежали.[75]
Когда в пытошные избы на другой день пришел Патриарх просить пощады для стрельцов, Петр буквально вышвырнул его вон.
Как нетрудно понять, в личном участии царя и его ближайших подручных в пытках никакой практической государственной нужды не было. Не удивительно, что Петру хотелось это скрыть от европейцев, как скрывают постыдную страсть половые извращенцы. Петру попросту хотелось пытать ненавистных стрельцов.
Так же иррационально жестоко вел себя Петр и во время знаменитой стрелецкой казни. Не было никакой государственной необходимости в том, чтобы любоваться всем процессом — как везут, как отрывают от жен и детей, как волокут на плаху.
В те страшные дни убили 799 человек. Сохранилась легенда, что один из первых в истории Орловых, некто Степан Орел, откатил ногой уже отрубленную голову, чтобы пройти. Этот жест до такой степени понравился царю, что он тут же, на залитой кровью площади, велел Степану Орлу явиться в Преображенский приказ и стать одним из его гвардейцев.
Петр присутствовал на площади от начала до конца и приказал боярам лично участвовать в казнях. Непривычные к палаческим должностям бояре и не умели толком убить человека, и испытывали более чем понятные нравственные затруднения (которых было тем больше, чем больше было сомнений в виновности стрельцов). В результате после того, как некоторые бояре убивали стрельцов, их потом уводили с площади под руки и укладывали в постель. Князь Долгорукий неловко ударил «своего» стрельца посередине спины и перерубил его почти пополам. Стрелец претерпел бы ужасные муки, но рядом оказался Меньшиков, который быстро и ловко отрубил несчастному голову.
Нескольких полковых священников казнили только за то, что они молились за несчастных. Казнили их на специальной виселице в форме креста, а палачом был придворный шут, ряженный попом.
Жена мелкого чиновника, проходя мимо трупов стрельцов, повешенных на стенах Кремля, бросила: «Кто знает, виноваты ли вы?» — и перекрестилась. На несчастную донесли, ее и ее мужа пытали; вина их в чем бы то ни было не доказана, но обоих выслали из Москвы.
Петр хотел, чтобы стрельцы дали показания против Софьи, чтобы побег из голодной Астрахани выглядел попыткой государственного переворота. Конечно же, вскоре Ромодановский принес необходимые «доказательства»: мол, переписывались стрельцы с царевной Софьей! Тогда взялись за людей, близких к царице, в том числе и за двух ее сенных девушек. Тут Петр выступил прямо-таки как гуманист — велел не сечь кнутом одну из них, находившуюся на последней стадии беременности. Правда, повесили потом обеих, в том числе и беременную. За что? Совершенно непонятно… Связь Софьи со стрельцами не доказана, в «бунте» девицы никак не могли участвовать.
Что характерно, ни одно письмо от стрельцов к Софье и наоборот в руки следствия не попало. Классическая история: мол, Петр велел повесить трех самых злых стрельцов под окном у Софьи, чтобы она все время видела своих «сторонников». А к рукам стрельцов он велел привязать ее, Софьи, письма… Все это правда и именно так все изображено на картине Репина. Только вот одна деталь не соответствует истине: не было собственноручных писем. К рукам стрельцов прикрутили не письма Софьи, а листы бумаги с их показаниями насчет того, что были такие письма…
Так печально кончился стрелецкий «бунт на коленях». Но чаще всего власти к таким бунтам относились скорее с пониманием. Лучше ведь бунт на коленях, чем с оружием в руках.
Обратимся к нашей великой литературе. Возьмите классическое из Пушкина, из его «Бориса Годунова»: «Народ безмолвствует». Часто эти слова используются для обоснования старого мифа о русском долготерпении и покорности. Но по какому поводу «безмолвие»?
Л. Головин «Портрет Ф.И. Шаляпина в роли Бориса Годунова». 1912 г.
Народ не одобрял ни этого, по сути, неплохого царя, ни тех, кто расправился с его семьей
Да очень просто: бояре во главе с князем Мосальским входят в дом, где находятся вдова и взрослые дети Бориса Годунова. Народ слышит из дома женский визг, пытается вмешаться, но двери заперты.
«(Отворяются двери. Мосальский является на крыльце)
Мосальский:
Народ! Мария Годунова и сын ее Федор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. (Народ в ужасе молчит.) Что ж вы молчите? Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!
Народ безмолвствует».[76]
Пушкинское «народ безмолвствует» используется и историками, и литературоведами как доказательство покорности и кротости народа, его безразличия ко всему.
Но молчат-то когда? Когда только что объявлен новый царь! Здесь крик народа просто обязателен, он входит в принятый сценарий политических игр.
Так французские дворяне, узнав о смерти короля, произносили принятую традицией формулу: «Король умер, да здравствует король!» Эта формула возглашалась на собраниях дворянства при больших скоплениях людей. Слова «Да здравствует король!» полагалось подхватывать хором, обращая к будущему королю лица, простирая правые руки. Многие в таких случаях опускались на левое колено, в том числе и дамы — необходимая демонстрация лояльности. И попробовал бы дворянин не участвовать в подобном церемониале! Отказ кричать вместе со всеми сразу сделал бы его если не государственным преступником, то в лучшем для него случае личным врагом нового монарха.
А если бы целое дворянское собрание не стало бы кричать «Да здравствует король»? Значит, члены этого собрания — против нового короля? Может, они разжигатели династической войны? А может быть, вообще «преступники короны», изменники, которых необходимо разоружить, заточить и хорошенько допросить, чтобы разузнать, как именно и для чего они злоумышляли против Французского королевства.
Позвольте… Но ведь точно такое же действие и совершает народ в произведении А.С. Пушкина. Народ прекрасно понимает, что он делает, и логика его поведения была хорошо понятна во времена Пушкина, — это к нашему времени она подзабылась. Народ ДЕМОНСТРАТИВНО отказывается кричать свое «Да здравствует!» царю, которого сажают на престол бояре и князья… но которого народ не считает ИСТИННЫМ. Настанет день, и народ взбунтует, предельно ясно показывая, что он думает об узурпаторе. Пока он «всего лишь» молчит.
Восстание становится логическим продолжением нравственного осуждения — то есть «безмолвствования народа». Громовой выстрел из пушки пеплом Гришки Отрепьева, того самого, которого Мосальский велел величать государем Дмитрием Ивановичем, и есть прямое продолжение этого леденящего, мертвого молчания.
И в этом, и в других случаях русский народ умел и не боялся высказать свое мнение, совершенно не обязательно совпадавшее с мнением начальства. Так что со стороны начальства было очень неразумно не прислушиваться к «мнению народному».
Традицию «бунта на коленях» можно проследить в самых неожиданных исторических эпизодах. Скажем, в восстании декабристов. В конце концов, что сделали декабристы? Вывели войска и долго стояли на Сенатской площади в каре. Никаких попыток занять Зимний, арестовать Николая I. В точности как в Москве 1648 года восставшие стояли на площади и ждали, что же сделает власть?
Порой говорят о безволии декабристов, недостатке организованности. Приведя солдат на площадь, они не решились продолжить. Воли к власти не хватило. Но, помилуйте, ведь декабристы — боевые офицеры, прошедшие 1812 год, поход в Европу 1813-15 годов. Безволие? Трусость? В это трудно поверить.
Действительно, а почему так долго стояли в каре восставшие, не делая решительных шагов?
Почему? Мы так привыкли читать описания событий 14 декабря 1825 года, что уже не вдумываемся в их глубинный смысл. А ведь перед нами — типичный бунт на коленях. Угроза оружием? Да… Как из толпы в 1662 году: отдай, царь, ненавистных нам бояр… А то сами возьмем, «своим обычаем»!
Николай I оказался парнем не слабонервным, игру психологического напряжения выиграл он. А восстание декабристов состоялось совершенно не так, как должен «по правилам» проходить нормальный военный мятеж. В традициях мятежа — кровавые столкновения правительственных и мятежных войск, захват «вокзалов, почты, телеграфа», аресты правящей верхушки и их семей, расстрелы заложников, взаимный террор и пр. и пр.
Что же видели мы на Сенатской площади (до недавнего времени — площади Декабристов) в Петербурге? Типичный русский «бунт на коленях».
Очень, надо сказать, национальное действо.
И в XX веке мы опять столкнемся с неким подобием того самого бунта на коленях. В 1918 году чиновники Российской империи не признали узурпации власти большевиками и в массовом порядке отказались работать на новое правительство. Они, правда, не поехали на Дон, к Каледину и Корнилову, не стали прямо воевать с Советами, но и не стали сотрудничать с ними.
Большевики в конце концов построили свой, параллельный государственный аппарат. Но бунт на коленях — был.
И позже, в СССР, диссиденты не раз заявляли, что в принципе согласны с советской властью, только хотят ее «улучшить»… А.И. Солженицын, призывая «жить не по лжи», советовал не идти на открытое выступление против советской власти, а рекомендовал тихий саботаж — саботаж выборов, партийных собраний, официальных мероприятий… Не возражать вслух, а просто выйти из зала, когда выступает функционер обкома или горкома. Если выйдет значительная часть присутствующих, бунт на коленях состоится. Мирное противление злу ненасилием.
Выходит, что народные традиции более живучи, чем кажется.
Немного о преступности
Эту подглавку я начну с искреннего сожаления: ну какая однообразная и скучная русская детективная литература! Как она уступает западной, особенно англосаксонской! Нет в ней тех ярких, запоминающихся образов, тех замечательных по воздействию на читателя ситуаций.
Взять хотя бы классическую, всем известную «Собаку Баскервилей». Замечательное произведение. До последних страниц непонятно, кто страшный преступник. Выясняется — некий младший потомок Баскервилей. Вот это да! Наследник старинной дворянской семьи, почтеннейший джентльмен… И что бы ему не пойти к старому родственнику, сэру Генри Баскервилю? Ведь если не на поместье, то хоть на какие-то отступные он мог бы претендовать. А поди ж ты, человек такой был оригинальный, порочный душегубец.
Среди прочих персонажей в «Собаке Баскервилей» есть и беглый каторжник Селден: он прячется на болотах, и страшная собака догоняет его. Несчастный Селден — мимолетный, проходной персонаж. Он и нужен-то исключительно для того, чтобы запутать читателя, заставить его искать разгадку тайны там, где ее нет. Кому-то ведь надо носить старый пиджак сэра Генри и тем вводить в заблуждение преступника. Генри Баскервиль подарил свой «необычный красновато-коричневый костюм» слуге Бэрримору, а миссис Бэрримор отдала пиджак своему младшему братишке, каторжнику Селдену. Вот собака и погналась за ним, — Генри Баскервиль не погиб только случайно.
Такая вот запутанная история.
Нет у нас в литературе XIX века таких выразительных повествований. Нет ничего даже отдаленно похожего.
Вот у Конан-Дойля не только сыщик, знаменитый Шерлок Холмс, у него и преступники каковы: профессор Мориарти! Его правая рука, «самый опасный человек в Лондоне», полковник Себастьян Моран — «сын сэра Огастеса Морана, кавалера ордена Бани, бывшего английского посланника в Персии. Окончил Итонский колледж и Оксфордский университет… Участвовал в кампаниях Джовакской, Афганской, Чарасиабской… Шерпурской и Кабульской. Автор книг „Охота на крупного зверя в Западных Гималаях“ и „Три месяца в джунглях“».[77]
Монеты о-вов Кука с героями советского телесериала «Шерлок Холмс и доктор Ватсон».
Здесь, конечно, нам можно было бы пофантазировать о загадочной популярности нашего Шерлока Холмса на далеких тихоокеанских островах. Увы, загадки нет — монеты отчеканены на заказ для продажи в России и на Украине
Вот это фигуры! Увы, нет в российской литературе аналогичных преступников «из благородных людей».
Разве что пушкинский Дубровский… Но и он — всего лишь романтический влюбленный. Тоже мне демоническая личность… Вот если бы он зверски убил мужа Машеньки, сжег усадьбу Троекурова со всеми домочадцами, включая злополучного медведя. И не просто застрелил бы Потапыча из пистоли, а пил бы его горячую кровь, рвал его жилы зубами, а потом заставил бы священника тут же, возле горы трупов, в зареве пожара обвенчать его с Машей — вот тогда бы родился литературный персонаж в духе основателя рода Баскервилей, Хуго Баскервильского. Вот это было бы да!
Если бы Дубровский посвятил всю оставшуюся жизнь мести… Если бы он разорил своих врагов, включая чиновников, отнимавших его имение… Если бы он нашел на своих недругов компромат, приведший их на каторгу, устроил бы им ряд провокаций, перебил бы их и уехал, довольный, с пленной черкешенкой… Тогда бы в русской литературе появился персонаж не слабее графа Монте-Кристо.
А так… Дубровский вызывает не страх, а сочувствие и жалость. Не одно поколение дам и девиц утирало слезы, дочитывая повесть, а в школах появилось классическое: «Дубровский имел сношения с Машей через дупло».
В общем, Владимир Андреевич никак не тянет на классический европейский образ «бандита-аристократа».
За триста лет русская литература не создала ни одного образа организатора преступности, дьявольской личности из верхов общества. Где у нас образ профессора Петербургского университета, организовавшего преступное сообщество по всей России? Где, в каком детективе выведен князь Голицын или Долгорукий — участник походов Скобелева, охотник на уссурийских тигров и на леопардов в Средней Азии, автор книг «Три года в степях и садах Ферганы»? Полковник гвардий, живущий картежным шулерством и убийствами, «самый опасный человек Москвы»?
Нет, ярких преступных фигур у нас нет. Попытки создать похожие предпринимались много раз в разное время. В XIX веке в бульварных книжках про великого детектива Путилина появляются то страшные польские ксендзы, замуровывающие живьем русских девиц и посыпающие ядом мостовые Москвы, то какой-то купец в Замоскворечье, набивающий целую бочку соленым мясом своих жертв. И так далее и в том же духе.
Перечислять примеры можно долго, вплоть до Чхартишвили — Б. Акунина, который тоже пытается описать страшный заговор тайной организации «Азазель» во главе с чудовищной леди Эстер.[78]
Но получается у наших как-то неубедительно, кисло, да и какая же леди Эстер Мориарти или Моран? Старая дева-истеричка…
Не буду выяснять, имели ли персонажи Конан-Дойля прототипы. Возможно, имели. По крайней мере, серийные убийства лондонских проституток («дело Джека-Потрошителя», конец XIX в.) молва в Англии упорно приписывала человеку из «высшего общества». Было мнение, что эти убийства внезапно прекратились именно потому, что полиция нашла убийцу, но не захотела или не смогла передать дело в суд: слишком влиятельное лицо стояло за преступлением. Так дело и замяли на стадии следствия.
Но нам важнее даже не то, были ли прототипы. Важнее, что в сознании россиянина нет преступных фигур из верхов общества. «Наш» сверхпреступник или из самых что ни на есть социальных низов, как неврастеник Раскольников, мучающийся от осознания своего убожества, или пришедший «извне»: что польские ксендзы в бульварных книжках XIX века, что леди Эстер Акунина. Наши преступники совершенно лишены шиковатой привлекательности зла, очарования порока, прелести сочетания хороших манер и роковых преступных наклонностей.
Вся наша детективная литература описывает одних бедолаг Селденов, но никак не злых гениев Мориарти и не Моранов. А ведь и Селден, и обитатели Хитрова рынка, описанные тем же Гиляровским или Акуниным в «Любовнике смерти»[79], - довольно отвратительные типы. Какие-то изъяны в генетике или в воспитании привели их на самое дно. Они и есть типичные подонки: их умственный, культурный и нравственный уровень не выше уровня среднего обывателя, а заметно ниже. Никаких «преступных гениев»!
В России не было и, вероятно, нет типичных для Европы преступников из благополучных слоев общества (по крайней мере, как массового явления). Достоевский считал, что образованный каторжник — редчайшее исключение из правила. А Федор Михайлович сам прошел через каторгу, и знал о чем писал. Преступники даже территориально жили в других частях города. Был в Москве Хитров рынок, куда Гиляровский ходил, как бы проводя этнографическую экспедицию.[80] Были в Петербурге трущобы за Охтой. Была в Одессе легендарная, воспетая в специфических песнях Молдаванка, а в Ростове-на-Дону — Темерник. Районы с мрачной славой становились символом антиобщественного образа жизни. Обитателей этих мест определяли сразу — по поведению, одежде, выражению лица, специфической походке.
Мне могут возразить: такие кварталы были и в Европе. Вспомним легендарный «Двор отбросов» Марка Твена в Лондоне и «Двор чудес» в Париже Виктора Гюго![81] Вспомним восточный Лондон, который Джек Лондон выразительно назвал «бездной».[82]
Все верно. Кварталы бедноты и преступности были везде. Но в Европе, во-первых, криминальные метастазы расползались из этих кварталов по всему городу. Во-вторых, существовала немалая преступность в среде среднего класса. Не в художественной литературе, а в полицейских хрониках.
И в России как-то получалось, что преступность была, но в целом жить было безопасно и спокойно.
Дж. Александер пишет: «Доказательство хорошей работы русской полиции: для путника в России пеший путь на большие расстояния совершенно безопасен». Я думаю дело не только в работе полиции, но и в целом, наверное, в какой-то нравственной атмосфере того времени.
Существовали места, куда не стоило соваться, если не хочешь лишних приключений. Но если не ходить на Хитров рынок и не лезть в трущобы за Охтой, то даже в самых обычных районах-кварталах довольно спокойно. Уровень уголовной преступности на Руси был традиционно очень низкий.
Полезно было бы сравнить количество и характер тяжких преступлений против личности в Москве времен «дядюшки Гиляя» и в современной Москве, в Петербурге времен Достоевского и в современном мегаполисе. Сделать это очень и очень трудно: подобная статистика у нас остается полузакрытой.
Но и по тому, что попадает в открытую печать, судить можно. В газетах и в Интернете встречаешь такое, что вызвало бы ужас у наших предков. Достаточно почитать криминальную хронику «Московского комсомольца» за неделю.
Убийство в приличном районе (вне Хитровки), ставшее публичным в Москве времен Гиляровского, — это тема для расследования и обсуждения газетчиками не на одну неделю.
В современной Москве такое невозможно. Ибо каждая (!) неделя приносит нашей столице до десятка (!) трупов — жертв насильственной смерти.
Современная Москва, конечно, больше Москвы конца XIX века. Но даже если разделить на 10 все тяжелые преступления, сведения о которых попали в печать, сравнение будет далеко не в пользу потомков. Увы, нравы меняются не в лучшую сторону.[83]
Есть у нас поганая традиция приписывать себе особые криминальные наклонности. Чем нас так радует картина России как огромной «малины» — особый сказ. Чем-то чарует, и все! Дорога она нашему сердцу.
На самом деле реальность Московии и Российской империи была очень далека от этой картины.[84]
«Настоящие» и «ненастоящие»
Говорят, царь — ненастоящий!
Дело в том, наверное, что в России любые бунты намного чаще, чем в Европе, происходили в рамках Системы. Целью повстанцев не было разнести вдребезги Систему и заменить ее другой… Европейцы жили в намного более напряженном обществе, это общество взрывалось чаще и легче, чем российское, и взрывы эти получались более жестокими.
Разумеется, были на Руси страшные, кровавые восстания. Но природа их совершенно иная, чем в Европе. Как правило, даже восставая, россиянин против самой власти как таковой не шел, против нее не злоумышлял. Даже если был возмущен данным начальником или чиновником, если ему не нравились определенные решения властей, он не покушался на основы и скорее готов был помогать власти, чем стремиться ее срубить под корень.
Но все это только в одном случае: если он считал власть «правильной» и «истинной». В Европе огромное значение имело законный монарх или незаконный. В России законность монарха была менее важна, чем соответствие его народным представлениям, «истинность».
Стоило зародиться сомнению — мол, царь у нас не «настоящий»… и все. Жди набата, разъяренной толпы, вооруженного бунта, смертоубийств.
Это часть сознания не только простонародья, но, казалось бы, самого что ни на есть просвещенного и европеизированного на все сто русского дворянства. Дворяне XVIII века легко сбросили с престола законнейшего, но «не истинного» Петра III, и посадили на престол совершенно не имевшую на него права, но «истинную» по их представлениям Екатерину II.
Чего стоил один мир с Пруссией, заключенный по итогам кровопролитнейшей войны, когда русские войска уже побывали в Берлине! Петр III «вернул» своему обожаемому Фридриху (тотально разгромленному русскими войсками, — смотрите «Гардемаринов», читайте В. Пикуля) ВСЕ ЗАВОЕВАННОЕ и даже вступил с ним в союз (!) против вчерашнего русского союзника — Дании.
Да это был просто плевок в глаза всему русскому обществу! Разве так мог поступить «правильный» русский царь?
Если царь «настоящий», то он — священная особа. Такого царя можно попробовать остановить, даже чуть задержать, помешать пройти. Но ни в коем случае невозможно ударить, причинить ему малейший вред. Это будет не только тяжелым преступлением, но и религиозным грехом.
Власть «истинного» царя священна, его правление не может не быть праведным. Испакостить могут бояре, и тогда гнев народа, естественно, обрушивается на них. Но и тогда царь остается благ и велик, достоин и совершенен.
Долг подданного — всячески поддерживать такое правление. Ведь власть — его власть, народная. Участие в ней — благое дело.
А если царь — ненастоящий? Тогда такой же само собой разумеющийся долг подданного — мятеж. Такой царь обязательно должен быть свергнут, а все, кто служил «ненастоящему», должны быть или уничтожены, или принести покаяние за свое гражданское и религиозное преступление.
Система жесткая, бескомпромиссная, сводящая судьбу любого правления к народным оценкам «праведности» и «неправедности» начальника и правителя.
Можно долго рассуждать о том, чем хороша или плоха такая система взглядов, но вот чего в ней точно нет — это идеи кротости, смирения, покорности, долготерпения.
Народ безмолвствовал, когда бояре выкликали царем Лжедмитрия. А спустя короткое время народ восстал и убил царя. Лжедмитрий молод, физически силен, он прыгает в окно и — не повезло — ломает ногу.
Подойти к царю, видимо, все-таки страшно… Царь как-никак. Но 26 огнестрельных ран Лжедмитрию все же «причинили». Царь ненастоящий — смерть ему!
Не позавидуешь россиянину — современнику Смутного времени. Пойди пойми, какой царь «истинный», а какой нет. Тем более для одних «истинный» царь — Василий Шуйский, а для других он — «царь Васька», совершенно неистинный узурпатор, и на престол возведен незаконно.
Для других «истинный царь» — польский королевич Владислав.
Для третьих — шведский королевич.
Для четвертых — очередной Лжедмитрий…
Поди разберись в этой толпе царей!
Избирая Михаила Романова на престол в 1613 г., россияне сделали огромный шаг вперед в своих монархических представлениях. Теперь «истинным» царем оказался тот, кого они сами избирают.
И разинщина, и пугачевщина были таким же народным протестом против «неистинного» царя и его «неправильного» правления.
Отсюда самозванство Пугачева и вообще весь феномен русского самозванства. Объявляя себя чудесно спасшимся Петром III, страдальцем за народ, которого захотела извести «негодная Катька», донской казак Емелька Пугач становился в глазах части народа «истинным царем».
Никакие программные заявления о милостях и свободах от имени честного повстанца Емельяна не произвели бы на народ впечатления. А вот от имени «настоящего» царя их слушали, да еще как! Когда пьяный Емелька прилюдно плакал о судьбе «возлюбленного сыночка Пашеньки» или доверительно советовался с приближенными казаками, как ему лучше поступить с «негодной Катькой»: сослать в монастырь, «показнить смертию» или просто выпороть плетью и простить, — это не вызывало насмешки. Так и должен был вести себя «истинный царь». Тот, который вместо крепостного права заведет «везде вольный казачий круг», снизит, а то и вовсе упразднит налоги, станет ходить к народу и «рядиться» с ним, ударяя по рукам, как это делал Алексей Михайлович.
Дворян казнили целыми семьями, как это красочно описано в «Капитанской дочке». Но не потому, что они были дворянами. А потому, что не хотели присягать «истинному царю», упорствовали в верности «негодной Катьке» и тем самым нарушали «правильное» течение событий и гармонию Мироздания.
Пугачев и его подельщики не были врагами дворянства как института. Все его приближенные тут же принимали имена и титулы реальных дворянских семей. Они только не очень хорошо отличали титул от фамилии, и кто грамотный, сам писал, а за неграмотных писец подписывал одним словом под документами: «Графчернышев» или «Князьвяземский».
Окружение Пугачева претендовало на то, чтобы стать «правильными» дворянами, а для того предстояло истребить «неправедных», вот ведь как.
Е. Пугачев в царской одежде. Палех.
Вор Емелька Пугачев не без оснований полагал, что, чем богаче он разоденется, тем больше будет походить на «настоящего» царя — в глазах голытьбы
Кстати, и в революциях 1905 и 1917 годов, а особенно в Гражданской войне 1918-22 годов виден этот народный архетип: уничтожить «неправильную» и тем самым «неистинную», не легитимную власть. Разрушить «до основанья» все, что с ней даже косвенно связано. А уж потом, на обломках, в пустыне, «мы наш, мы новый мир построим».
Марксизм, таким образом, лег на феномены российского народного сознания, что и сделало Гражданскую войну столь кровавой и долгой, так напоминающей пугачевщину невиданных масштабов.