[12]. Конечно, обвинение в пошлости формы, занявшей у них место всякого представления и содержания, справедливо, но если бы мы потрудились разобрать дело поближе, мы нашли бы у самих этих подражателей несколько отдельных стихотворений с изяществами рисунка, свидетельствующего о достоинстве самой школы, и с выражением чувства, весьма далекого от пошлости. Ничего подобного нельзя уже сказать о первых подражателях Гоголя: равно грубы их произведения с претензией обнажать жизнь, причем обнажается только малое или одностороннее ее понимание, с одною выставкой ее внешних признаков, без того глубоко поэтического элемента, которым обладал недосягаемый образец и основатель школы. Сличение и поверка обоих подражаний привели бы, кажется, к весьма поучительным выводам и не в ущерб мнению, здесь излагаемому. Мы пойдем далее. Мы перестановимся на самую точку зрения критиков, не сочувствующих пушкинской эпохе, и спросим вместе с ними, какую практическую пользу можно извлечь из неумирающих созданий ее представителя? Да, конечно, не отыщешь в них указания на нравственную беду, которой надо помочь всеми силами своего разумения и готовности к добру, не встретишь живого упрека, подымающего со дна души жажду исправления (все это было дано другому, потому что одному никогда не дается всего), но кто же не отнесет к числу практически полезных предметов науку благородно мыслить и благородно чувствовать, в которой Пушкин был учителем, не превзойденным доселе? Не потому ли сам Гоголь так пламенно любил поэта и не мог произносить его имя без умиления и постоянно называл его своим великим наставником? Он получил от него, как и все мы, вместе с насладительными образами его поэзии и дар понимать изящество помыслов, благородство ощущений. Прежде всего надо иметь в самом себе норму благородства для мыслей и представлений, чтоб ярко указывать другим отступления от нее и даже чтоб понимать отступление, и этою нормой Гоголь, по собственному сознанию, более всего обязан был Пушкину. Затем естественно представляется другой вопрос: исчерпана ли вполне практическая задача пушкинской поэзии всею массой читающей публики, всем обществом? Те, которые утверждают, что общество уже пережило его направление и более в нем не нуждается, говорят ли это с полным знанием дела, с полным пониманием всего, что ими сказано? При всяком теоретическом утверждении не мешает прежде всего оглядеться вокруг себя. Посредством Пушкина русская публика ознакомилась с изяществом не одних только стихов, как начинают думать некоторые критики, а с изяществом образа мыслей. До него литераторы советовали ей запасаться дорогим качеством: он представил самые образцы, на нем основанные, и осуществил надежды, верования и убеждения честных своих предшественников, менее его наделенных гением. И теперь можно повторить вопрос: вся ли сущность его поэзии, или, держась практической стороны вопроса, все ли его жизненное дело поглощено и усвоено самим обществом? Изящество образа мыслей, благородство побуждений, понимание тончайших душевных ощущений и уважение к ним сделались ли уже так общи, до такой степени повсеместны, что литературный судия может закрыть книгу, где заключались зерна этой богатой жатвы, поставить ее на полку и сказать: «спасибо великому сеятелю, но дело его кончено»? Но оно не только что не кончено, но и не скоро еще кончится. Те люди, которые сомневаются в возможности повторения у нас пушкинского направления, следуют единственно течению диалектики, принявшей известный скат, по которому мысль их уже бежит слепо и неудержимо, как волна, но в этой диалектике нет ни всего знания потребностей общества, ни всего чувства к истине и к жизни. Не только у нас еще необходимо продолжение чистой художественной поэзии, по особенному состоянию общественных идей, но оно необходимо каждому образованному обществу на земле и в каждую эпоху его жизни. Это всегдашний идеал, который чем чаще возносится над головами, тем яснее свидетельствует о нравственных потребностях общества и тем плодотворнее действует на все моральные стороны народа, обновляя их беспрестанно. Художественное воспитание общества совершается именно этими идеалами: они подымают уровень понятий, делают сердца доступными всему кроткому, и симпатическими откровениями души, освежающею любовью к человеку обуздывают и умеряют волю. Ни одно современное общество не может сказать: «Я в этом более не нуждаюсь», да, полагаем, и ни одно частное лицо. Правда, влияние чисто художественного произведения подмечается гораздо труднее, чем влияние художественного произведения с одним, энергическим направлением. Совокупностью своих ярких представлений последнее иногда прямо вытесняет из жизни некоторые мрачные стороны ее, и это, без сомнения, его великое достоинство. Чисто художественное произведение действует на психическую сторону народа, и здесь, разумеется, влияние его указать труднее, а подметить минуту, когда явился первый цвет его, и совсем невозможно. Семя, брошенное им, растет невидимо, глубокая, постоянная работа его в недрах общества не поддается статистической таблице или параграфу в описании и ускользает от всякого определения времени и хода развития. Это дело души. Так точно нельзя уловить минуту, когда в живом организме нарастают и расширяются его части, но в деле искусства многие, не видя тайной работы произведения, сомневаются и в самом существовании ее. Однако же небольшая доля внимания способна обнаружить ошибку. Не нужно ни чрезвычайно тонкой наблюдательности, ни особенных усилий ума, чтоб заметить в обществе следы, оставленные художником-поэтом. Там и сям встречаетесь вы с ясными признаками его прохода по земле, его временного пребывания между людьми: во многих руках находите вы клочки его мантии, на многих понятиях видите вы родовую печать его и много благородных поступков носят фамильное сходство с образами и представлениями его поэтической фантазии. По самым привычкам общества можно даже угадать, производило ли оно художника или нет и имело ли счастие видеть его в среде своей. Кто встречался с разнородными национальностями на веку своем, тот знает, что в каждой из них чувствуется влияние художественных образцов, подчиненность им и особенный взгляд на предметы нравственного мира, ими установленный. И явление это способствует к уразумению национальностей не хуже всех других. Там, где много было художников-учителей, наследство, ими оставленное, несмотря ни на какие противоборствующие элементы, разрешается разумностью частных отношений между людьми, серьезною простотой нравов, почти общим сознанием человеческого достоинства, которое ослабляет и сдерживает напор всего тщеславного, предрассудочного, мелкоэгоистического. Таково всегда действие чистого искусства. Изо всего сказанного мы имеем право заключить, что не только общество наше не пережило художественного направления в поэзии и не стало выше его, а наоборот, что пушкинская школа, как представительница этого направления, возродится с новым содержанием и с новою силой в более или менее близкой будущности, смотря по успехам в сознании нравственных нужд. Мы убеждены, что много еще будет Пушкиных на Руси, которые с уважением станут произносить имя своего родоначальника, открывшего впервые у нас многостороннюю, неисчерпаемую область искусства, и в этом нам ручается, сверх поэтического инстинкта, свойственного народу, и здравый смысл его и способность понимать духовную пользу свою.
Мы принуждены были обратить внимание на практическую сторону нашего предмета и будем продолжать исследование. Каждый народ, каждое общество имеют свой особенный способ выражать себя, свой исключительный, тому или другому принадлежащий характер деятельности. У одних общее выражение деятельности имеет ясную печать живой восприимчивости, быстрого исполнения плана, словом, импровизации; у других мысль и труд подчинены расчету, преднамеренной идее, достижению ближайших целей; у третьих творческая деятельность проявляется не иначе, как под условием упорного, всестороннего, долгого труда, способного под конец овладеть живым элементом импровизации и практическим расчетом. Если не ошибаемся, выражение нашей собственной деятельности всего ближе подходит к последнему из этих родов. Все, что мы видим у себя в литературе, науке и по другим частям, утвержденного на крепком основании, досталось нам неусыпным трудом, совсем не из первого порыва и не из потребности удовлетворения мгновенных требований. Поспешных дел, в строгом смысле слова, у нас нет: мы как будто обращены лицом к будущему. Все попытки ввести легкий способ занятия предметами словесности, науки и проч. остались безуспешны и поражают своим безобразием, обличающим с первого раза природу выродка. Даже для популяризации ученого предмета или понятия потребна у нас своя строгая, глубоко придуманная форма без утайки трудных сторон того или другого. Опыт ясно показывает каждый день, что самые отвлеченные идеи принимаются у нас только тогда, когда изложение их требует со стороны читателя усилий ума и внимания. Если произведение мысли или искусства не вызывает такого умственного труда, то оно скоро улетучивается, превращается в явление эфемерное и пропадает без следа в жизни и в обществе, хотя бы оно сопровождалось еще десятками и сотнями подобных ему. Это особенный склад народного ума. Все, что ему легко говорится, хотя бы говорилось ежечасно, в нем не задерживается настолько, насколько нужно, чтоб он превратил понятие в свое неотъемлемое добро. Еще менее способен он подчиняться быстрому, мгновенному решению какого-либо вопроса, а если подчиняется, то не из доверенности к решению, а из предположения, что другого лучшего еще не отыскано. Общественный ум настроен подозрительно на всякую вспышку в литературе: вдохновению по существу своему он плохо верит и всегда сомневается в слове, если оно не есть плод долгого, предварительного искуса, долгого изучения и труда. Словом, труд есть единственный источник нашей деятельности; всех успехов в прошедшем, всего замечательного в настоящем; эта наша нравственная сила.