Но, может, тем и хороша жизнь наша, что знать будущее нам не дано.
Тогда, попрощавшись с Рипеллино, я ощутил острую потребность поделиться с ним хоть в письме чувством внезапной, внутренней близости с этим до того незнакомым мне человеком.
И уже через две недели получил от него теплое ответное письмо.
Вот оно.
«Мой дорогой Лев,
прежде всего хочу поблагодарить тебя, каро, за твою искреннюю заботу обо мне и ощущаю тебя настоящим другом. Можешь во всем надеяться на мою помощь. Вспоминаю с грустью наши московско-ленинградские вечера и всем сердцем надеюсь скоро вернуться в Союз. Написал в издательство Эйнауди, чтобы они присылали тебе все книжные новинки. Завтра напишу об этом и „Фальтринелли“. Я собираю воедино все мои стихи и пришлю тебе рукопись. Недавно написал стихотворение „Моим русским друзьям“ и второе, в котором выразил всю свою любовь к жизни, о чем мы с тобой так много говорили. Ответь мне сразу и пиши по-русски, как и я отныне буду тебе писать. Вспоминай обо мне с теплотой.
Твой Анджело».
На первый взгляд все для меня складывалось прекрасно — я стал получать из итальянских издательств книги, вплотную занялся переводами и литературной критикой.
Увы, и неприятности не заставили себя долго ждать. Брейтбурд прознал от шофера, что я «манкировал своими обязанностями». Иными словами — часто оставлял Рипеллино наедине с его очередным собеседником-писателем. Хорошо еще, что бдительный Георгий Самсонович не проведал о Валентине, а то мне и вовсе не сносить бы головы. Впрочем, товарищ Георгий Брейтбурд и без того в наказание пообещал, что в следующий приезд Рипеллино я буду ходить с ним лишь на официальные приемы, а уж писателей он берет на себя. А еще он строго-настрого «посоветовал» мне вести переписку исключительно через иностранную комиссию, то есть через него.
Я внимательно Жору выслушал и ни одному его совету не последовал. Стал переписываться напрямую сначала с Рипеллино, а потом и с другими итальянскими писателями и получать от них книги для возможного перевода и публикации в Советском Союзе.
Это потом, уже в шестидесятые годы, Рипеллино объявили исконно скрытым антисоветчиком, за то, что он осудил сурово вторжение в Чехословакию.
На самом же деле Анджело искренне любил Россию и даже после событий в Венгрии всячески пытался убедить друзей, а главное, себя самого, что оттепель вопреки всему продолжается. Не отрезвили его вначале и злые нападки на Бориса Леонидовича Пастернака, сразу после опубликования в Италии в ноябре 1957 года романа «Доктор Живаго».
Ничего удивительного здесь нет. Если уж в годы сталинщины не только левая интеллигенция Запада, но и многие либералы и демократы не верили в существование Архипелага Гулага и в лживость всех этих процессов над якобы врагами советского народа, то что требовать от людей, дождавшихся оттепели. Ведь еще задолго до Солженицына итальянец Иньяцио Силоне и француз Андре Жид писали о лагерях смерти в стране победившего социализма. А тогдашний глава социалистической партии Италии Ненни назвал эти позорные судилища «средневековыми процессами над ведьмами». В ответ западные поборники свободы лишь сокрушенно качали головой: «Кто не знает, что писатели — чудаки и фантазеры, готовые поверить любой глупой выдумке. Ну, а Ненни явно поддался на провокацию ловких антисоветчиков».
Вот и Рипеллино первое время был искренне убежден, что ряд писателей и общественных деятелей Запада, выступая в защиту великого опального поэта, стремятся прежде всего опорочить Советский Союз.
Если же быть до конца честными, то надо признать, что иные из «адвокатов» Пастернака и в самом деле пеклись в основном о своих корыстных интересах.
О тяжких своих сомнениях Рипеллино с присущей ему честностью поделился со мной в предновогоднем письме 22 декабря 1957 года:
«Дорогой Лев,
шлю тебе, твоей жене и дочке целый мешок наилучших новогодних пожеланий. Пусть жизнь твоя будет спокойной и радостной, всех тебе благ. Сам я днем и ночью пишу книгу о Маяковском и надеюсь, что вещь будет значительной. Включил туда и мои впечатления о встрече с Лилей Брик и Василием Катаняном.
В эти дни у нас только и говорят и даже отчаянно шумят о романе Пастернака. Газеты, журнальчики, газетенки, литературные листки всех мастей грудью встали на защиту несчастного, гонимого поэта. Мне лично весь этот шум крайне неприятен. Отныне имя Пастернака, которого я хотел представить во всей его литературной значимости, стало знаменем низкопробных журналистов, а сам он — героем салонов. Все называют „Доктора Живаго“ самым крупным русским романом после романов Льва Толстого. Притом многие — даже не прочитав его. Так вот — для меня Пастернак был и остается великим поэтом и не столь уж замечательным прозаиком. К тому же мне не по душе все эти речи, неизменно переходящие под конец в ядовитые нападки на Советский Союз. Я, можно сказать, был в Италии пионером пастернакизма, но нельзя же всю жизнь заниматься одним-единственным поэтом. В русской советской поэзии и прозе есть немало других произведений, которые меня глубоко волнуют, — к примеру, стихи Заболоцкого, Слуцкого, Винокурова, эссе Виктора Шкловского. Еще и по этой причине очень надеюсь вскоре встретиться с тобой в нашей родной Москве. Чао, Лев.
Твой Анджело».
Невеселое, прямо скажем, письмо, да и суждения Анджело нередко далеки от истины. Не спорю, он мог ошибаться в людях и в оценке событий, но в глубочайшей порядочности и благородстве ему никак не откажешь. А главное, никакие соображения выгоды или хитроумного расчета не могли подвигнуть его на бесчестный поступок.
Уже через месяц после начала «дела Пастернака» беспардонно-наглый тон газетных статей и неумело срежиссированные гневные письма «простых советских людей» вызвали у него неподдельное отвращение. Теперь он твердо решил как можно скорее приехать в Москву и на месте самому во всем разобраться.
Он отправил письмо Георгию Брейтбурду с просьбой организовать ему встречу с Пастернаком. У него для Бориса Леонидовича и подарок припасен — новые переводы на итальянский язык ранних его стихов.
Отказать Рипеллино, тогда еще бывшему в фаворе у руководства Союза писателей, послушный чиновник, государственный еврей Георгий Брейтбурд не посмел, да и не хотел. В тот момент эстет и поэтический гурман, буквально вкушавший каждую строку Пастернака, победил трусливого карьериста. С присущей ему деловитостью Жора тут же связался по телефону с Пастернаком и договорился с ним о встрече. Само собой разумеется, в ней примет участие и он, Георгий Брейтбурд. Он все быстренько согласовал с вышестоящими инстанциями и пригласил Рипеллино поехать к Борису Леонидовичу на дачу в Переделкино. Притом не одного Анджело, но и Евтушенко, давно мечтавшего познакомиться с несравненным Пастернаком. Поехал и я — в качестве переводчика. Хоть Рипеллино прекрасно говорил по-русски и переводчик ему был не нужен, так требовал ритуал, и все тут.
30 апреля 1959 года. Черный «москвич» несет нас по серому асфальту шоссе в Переделкино. Впереди сидят люди официальные — Жора и шофер, сзади — Рипеллино, Евтушенко и я. По лицу Евтушенко вижу, что он очень волнуется и здорово робеет, как ученик перед трудным экзаменом. Разговор неизбежно заходит о злобных нападках на Пастернака. Хотя травля после выколоченного из поэта отказа от Нобелевской премии несколько поутихла, печатать его не печатают. А жить-то надо, и он вынужден заниматься переводами, крадущими у него, как он сам с болью говорил, собственные поэмы.
И вдруг Евтушенко громко так, словно он не в машине, а на трибуне, объявил:
— Я тоже написал письмо от имени… трудового поэта.
И прочитал с чувством:
Мне критики твердят из года в год:
Народ не понимает Пастернака.
А я вот понимаю Пастернака,
Так что же, я умнее, чем народ?
По мне, Евтушенко поступил весьма смело. Особенно если учесть, что это было за время. Ведь он не мог не знать, что Брейтбурд уже по долгу службы доложит обо всем куда положено. Да и меня он видел впервые. Но вот — не убоялся.
Пастернак стоял на крыльце и, завидев нас, приветливо махнул рукой. Спустился по ступенькам и за руку поздоровался с каждым. Он сразу узнал не только Евтушенко, но и Рипеллино, с которым уже вел переписку.
— Так вот почему вы подписываетесь «Грузин из Палермо», — обратился он к Анджело. — Вы и в самом деле очень похожи на грузина.
Потом испытующе поглядел на меня — мол, а вы здесь с какой такой целью (Георгия он хорошо знал по предыдущим визитам)? Я извинился и под благовидным предлогом оставил их на некоторое время.
Позже Рипеллино рассказал мне, как проходила встреча. За обедом Пастернак и Евтушенко читали свои и чужие стихи. Евтушенко — «Пролог» и «Свадьбы», Борис Леонидович — «Вакханалии» и стихи Марины Цветаевой.
Когда обед уже заканчивался, Пастернак вдруг поднялся и сказал:
— После столь обильной еды надо немного передохнуть и проветриться. — И обращаясь к Рипеллино, добавил: — Не хотите ли, каро Анджело, составить мне компанию?
Рипеллино намек понял, сразу встал и вышел в коридор вместе с Пастернаком. А тот поднялся с гостем на второй этаж в свой кабинет и, усадив Анджело за столик, сказал с досадой:
— Ох уж этот вездесущий Георгий Самсонович! Неужто не понимает, что при нем и поговорить-то откровенно нельзя. Хотя, скорее, просто не желает понять — не положено ему. — И с лукавой улыбкой добавил: — Впрочем, я тоже принял свои оборонительные меры. Это вам. — Он протянул Анджело тонкую картонную папку со стихами. — Последние самые, постживаговские, некоторые бесспорно крамольные. Отпечатаны только в пяти экземплярах. Все, что понравится, переводите и публикуйте. Даю вам на это исключительное право. Если понадобится, подтвержу письмом.
— А вы не боитесь? — вырвалось у Рипеллино.
Пастернак махнул рукой.
— Бояться надоело, амнезия наступила. Знаете, Анджело, загнанный в угол утрачивает страх. Так что предоставляю вам полную свободу выбора и целиком полагаюсь на ваш вкус. — Помолчав с минуту, добавил: — Вот за Олю, признаться, побаиваюсь. Но думаю, и ее не тронут. Им же самим невыгодно.