— Примерьте, синьор. Хуже ведь вам от этого не станет. А я на глаз вижу — костюм вам на редкость к лицу.
Еще минуты три мы поторговались, а потом я сдался. Примерил костюм, сунул руку в карман и… нащупал там часы. «Сказать — не сказать»? После недолгих колебаний я все-таки вытащил часы и промычал:
— Может, костюм кто до меня примерял и забыл часы.
— О Боже, это мой друг Пьетро! Вы даже не представляете себе, как я вам благодарен. Отнесу их сегодня Пьетро, и он будет вне себя от радости, — затараторил юный продавец. На секунду умолк, а потом деловито осведомился: — Ну, так берете костюмчик? Поверьте мне на слово — жена полюбит вас во сто крат больше.
— Жены у меня пока нет, а костюм мне, увы, не по карману.
— О, для столь приятного синьора я охотно сделаю скидку, — не сдавался торговец, — три тысячи лир — и костюм ваш.
— Ладно, подумаю. Но в любом случае вернусь, — сказал я и стал торопливо спускаться к порту.
Потом, уже в гостинице, попивая обжигающе горячий чай, я внезапно подумал, что в Неаполе воистину дураков нет. Ведь как все тонко и мудро просчитал паренек с виа Толедо! Покупатель сует руку в карман пиджака, а там часы. После короткого замешательства иностранец — покупали у него в основном иностранцы — решает, что он совершил выгоднейшую сделку. Возвращается он с обновкой в гостиницу и лишь тогда обнаруживает, что часы-то — грошовая штамповка. Ан дело сделано.
На другой день, как и обещал, пришел я снова на виа Толедо и без обиняков спросил у хитреца:
— Сколько человек тут же на улице возвращают тебе часы?
— Один из десяти, — ничуть не удивившись моему вопросу, ответил продавец. — Так берете костюмчик? Вам продам его почти без магазинной надбавки.
Костюм я купил и нимало о том не пожалел — за такое представление не грех и немного переплатить.
К великому сожалению, многие итальянцы Севера видят в неаполитанцах сплошных воров, контрабандистов и мошенников. А вот если бы северяне почаще смотрели предельно честные, без малейших прикрас пьесы Эдуардо Де Филиппо, глядишь, они свое априорное суждение вскоре бы изменили.
Последний раз мы встретились с Де Филиппо в 1987 году в Риме. Со мной хотела поехать и Луче д’Эрамо, прекрасная писательница и редкой доброты человек.
Я удивился:
— Зачем тебе сразу после тяжелого гриппа ехать к нему домой?
— Знаешь, Лев, жить в одном городе с великим Де Филиппо и ни разу с ним не встретиться — просто дико, — с подкупающей искренностью ответила она.
Позвонил я из ее квартиры Эдуардо, и к телефону подошла его жена, синьора Изабелла, молчаливая, по-королевски величественная женщина. Она сказала, что, увы, Эдуардо приболел и нельзя ли отложить встречу дня на три. Но когда узнала, что назавтра я улетаю в Москву и хотел лишь дать Де Филиппо том его пьес, изданный «Искусством» и составленный мною, сказала: «Подождите минуту».
Посовещавшись с мужем, она пропела в трубку:
— Леоне, приезжайте, будем рады снова повидаться с вами.
Луче из деликатности, по мне так даже чрезмерной, решила со мной не ехать.
— Раз он болен, двоих ему не снести, — невесело пошутила она.
Де Филиппо я нашел сильно постаревшим и словно бы съежившимся. За столом он сидел, понуро горбясь, и чашка дрожала у него в руке… Прежнего юмора и ясности ума он, однако, не утратил ни на йоту. За обедом я спросил, не собирается ли он снова приехать в Москву. Друзья ждут его с огромным нетерпением.
— Какая там Москва? — воскликнул Эдуардо. — Да я до Флоренции добраться не могу. А ведь там у меня своя театральная школа. Хочется же оставить после себя наследников.
— Разве Лука не твой наследник и продолжатель дела? — спросила Изабелла с некоторым удивлением.
— Какой разговор!.. Он мой законный, любимый сын. Прекрасный актер и драматург. — Тут Эдуардо сделал паузу. — Но он вовсе не мой творческий наследник. Вообще, Изабелла, дети актеров не больно-то любят идти по стопам отцов. Ну, и чего скрывать, быть сыном знаменитого Эдуардо Де Филиппо не столь приятно, сколь тяжело.
— Пожалуй, ты прав, — со вздохом согласилась синьора Изабелла — она была мачехой Луки.
Потом я вручил Эдуардо переведенный на русский язык большой сборник его избранных пьес, попрощался и хотел уйти.
— Подожди, — остановил меня Де Филиппо. Тяжело ступая, он подошел к книжной полке, вынул томик своих пьес и стихов, сделал надпись и протянул его мне со словами: — До встречи в Москве, Леоне. Ты сам сказал, что у меня там много настоящих друзей. А с друзьями, пока ты жив, надо видеться как можно чаще. Так что ждите и надейтесь.
— Тьфу, тьфу, тьфу! — воскликнула его суеверная жена.
Девять месяцев спустя я узнал из газет о смерти Эдуардо Де Филиппо. Ушел в мир иной блистательный драматург, режиссер и неповторимый актер.
Со времени его смерти прошло больше пятнадцати лет. Но по-прежнему не только в самой Италии, а и во многих других странах его пьесы идут и собирают полный зал. Смотрят их люди и понимают, что Неаполь — это не только Санта-Лючиа, Везувий, чудесная пицца, нежные песни под звуки гитары, но и город, где жил и творил замечательный драматург XX века Эдуардо Де Филиппо.
Глава четвертая
В Неаполе, тогда еще не обезображенном ни высоченными домами-монстрами, ни ямами на асфальте, ни пепельной гарью бесчисленных машин, нам предстояло прожить три месяца. А пробыли мы там целых пять. Первые послевоенные годы в полуразрушенном городе даже морякам не платили — почти весь торговый флот стоял на приколе. Поэтому портовые рабочие вовсе не спешили закончить ремонт нашего эсминца. Да и команда, которой поручили вести корабль этот из Неаполя в Одессу, тоже ничуть не горела желанием поскорей выйти в море. Мы и сами-то не слишком рвались домой, но грозный приказ из Москвы заставил моего командира Быкова поторопиться. Когда я перевел просьбу ускорить ремонт капитану корабля, помнится, звали его Энрико, он на звучном неаполитанском диалекте ответил мне классической фразой: «У нас торопятся только в уборную». И добавил: «Вас что, плохо кормят или синьорин не хватает?» Синьоринами американские военные моряки называли тогда припортовых платных девочек. Я промолчал, хотя мог возразить Энрико, что двое наших морячков с помощью одних лишь жестов и слова «аморе» (любовь) сумели завести роман с вполне приличными неаполитанскими девушками. Знал об этой преступной связи и мой командир Быков, но притворялся слепым и глухим. Кормили нас на самом корабле отменно, а пиццу мои моряки полюбили и вовсе как сестру родную. Вечерами мы гуляли по городу, само собой только группой, и даже сходили в оперный театр Сан-Карло на оперу Пуччини «Чио-Чио-сан». Партию несчастной Судзуки настоящая японка с раскосыми глазами прекрасно спела на чистейшем итальянском языке. Словом, развлекались как могли. Ну а двое влюбленных, похоже, готовы были вообще остаться в Неаполе навсегда.
Но, как водится, хорошего понемногу. Настал день, когда наш эсминец снялся с якоря и взял курс на Грецию.
Первые сутки прошли спокойно, и я удивлялся и радовался, что плывем словно не по морю, а по Москве-реке. Впрочем, я и в ту пору был суеверным и сразу себя одернул — чего возликовал, до Одессы-то еще добрых три тысячи миль.
И действительно, уже на рассвете начался шторм, да какой! Волны захлестывали не только палубу, а и капитанскую рубку. А тут еще морская болезнь разыгралась и скрутила меня жгутом. Лежу пластом на койке и пью беспрерывно лимонный сок.
Вдруг в каюту вихрем врывается мой командир Быков, всегда добродушный, участливый, и обрушивает на меня град ругательств.
— Дрыхнешь тут, болван, а корабль тонет. Вставай, хлюпик городской, слабак чертов!
Как я, цепляясь за ванты, карабкался по мокрым ступенькам трапа в капитанскую рубку, аж вспомнить страшно. Но кое-как дополз.
В самой рубке были капитан корабля Энрико, штурман, рулевой и радист. Энрико, старый морской волк, стоял, широко расставив ноги, и почти непрерывно срыгивал в пластиковый стаканчик. На миг я испытал, признаюсь, чувство тайного злорадства — вот и сам капитан Энрико морской качки не переносит, — но только на миг.
Энрико повернулся к нам и хриплым голосом, негромко и твердо сказал:
— Больше часа кораблю не продержаться, пойдем на дно рыб кормить.
— Так ведь двигатель работает без перебоев, — возразил Быков.
— Вода уже проникла не только в машинное отделение, но и в кубрики, — морщась как от зубной боли, ответил Энрико. — Короче, надо спасать корабль и, главное, самих себя. — Он отер лоб и заключил грозно: — Мы в десяти милях от острова Скирос. Там хорошая, глубоководная гавань и можно переждать шторм.
Я перевел. Быков поглядел на меня с неподдельным испугом, и я его сразу понял. В Греции тогда шла гражданская война, и нас еще в Москве предупредили — в портах Греции ни при каких обстоятельствах не швартоваться.
— Это невозможно, — ответил Быков. — Международное положение, грубое вмешательство в гражданскую войну американцев.
— Ну вот что, — прервал его Энрико. — Даю вам ровно сорок пять минут. Свяжитесь с вашим штабом и запросите разрешения. Бывают обстоятельства более серьезные, чем вмешательство американских империалистов. — И добавил: — Сверим часы — на моих половина третьего.
Выбора не было, и хоть у Быкова душа ушла в пятки, он передал по рации в Одессу просьбу разрешить заход в Грецию. Примерно через четверть часа мы получили ответ — Штаб Черноморского флота дать добро не может. А звонить в Москву, в Генеральный штаб, они из-за такого пустяка не собираются.
Все это, кроме «пустяка», я перевел Энрико.
— Угу, прошло уже двадцать минут, — взглянув на часы, сказал он. — Если не получу в назначенный мною срок согласия, прикажу всех вас схватить, связать и запереть в трюме. Нас, итальянцев, тридцать два человека, а вас всего девять. Будете сопротивляться, применим силу.
По его лицу нам стало ясно — свою угрозу Энрико выполнит без малейших колебаний. И тогда Быков, рискуя карьерой, а то и жизнью — могли ведь и в измене родине обвинить, — связался напрямую с Москвой. Он потребовал дать кораблю ради спасения всего экипажа разрешение зайти в греческий порт. Не забыл при этом выложить и второй серьезнейший довод — эсминец плывет под итальянским флагом и ведет его итальянский экипаж.