В средине я застал три одетые в белое фигуры. Они входили в состав группы реаниматоров из первой кареты скорой помощи. Два манекена-санитара укладывали на носилки куклу начальника. Манекен врача, наклонившись над фальшивой секретаршей, приближал руку, вооруженную самым настоящим скальпелем, к разорванному боку раненой. Кому-нибудь, кто бы наблюдал эту сцену издалека, наверняка показалось бы, будто он видит хирургическую операцию. Глаза секретарши были закрыты; она лежала немая и недвижная.
Всю эту сцену я охватил единственным, опережавшим мысль взглядом. Она имела чрезвычайно статичный характер: все принимающие в ней участие фигуры только позировали, как будто бы находясь перед фотоаппаратом. Только лишь оглушительный стрекот автомата, сотрясший картонными переборками этажа, моментально задействовал все пружинки застывшего в сонном кошмаре действия.
В фигуре мужчины, преследуемого градом пуль и отступающего с револьвером в руке, фальшивый врач сразу же увидал своего потенциального противника. С опытностью циркового метателя ножей он бросил в меня скальпель. Через секунду после его неточного броска я нажал на курок. Этот нервический рефлекс был вызван свистом пролетевшего у самого моего уха лезвия. Хотя на этот раз я уже сознательно целил в грудь нападавшего, но от волнения — промазал. Пуля разорвала санитарную сумку, открывая лежащий внутри моток толстой веревки. Но, хотя пуля наверняка не попала в доктора, тот с глухим стоном взмахнул руками и напрягся будто смертельно раненный человек. На его белом халате расцвело алое пятно. Когда он упал на спину, я повернулся к двери, откуда тоже послышался шум падающего тела. За порогом лежал карабинер. В его горле торчал скальпель, который врач метнул в меня.
Я был сыт всем этим под самую завязку. От непрекращающейся резни у меня перед глазами плыла кровавая муть. Я захлопнул дверь и повернул торчащий в замке ключ, который вынул и спрятал потом в карман.
После этого я присмотрелся к новому трупу. Заинтригованный тем, какая на этот раз была использована хитрость для изображения смерти моей последней якобы-жертвы, я расстегнул залитый красной краской халат и содрал с груди пластмассового врача остатки сорочки. В его грудной клетке образовалась дыра после взрыва небольшого заряда взрывчатки. Полоски пластыря удерживали на уровне сердца разорванный теперь пакетик с тротилом, а тоненький проводок — через миниатюрный детонатор — шел по рукаву к левой ладони.
— Именем закона, открой! — жестко прозвучал за дверью чей-то голос.
Слова сопровождались ударами кулаков.
— А ну тихо! — заорал я еще жестче.
— А то что? — Голос притих, несколько опешенный моей наглостью, но тут же добавил с подозрительной догадливостью: — Застрелишь заложников, если мы выломаем двери?
— Он так и сделает, господин капрал, чтоб я так жил, — завыл один из санитаров.
— Ясное дело! — подтвердил я твердым голосом. — Вы же сами видели, на что я способен.
"Заложники", — повторил я про себя. Откуда я все это знал? Где я видел все эти банальные сцены?
Я уселся под стенкой, держа револьвер в руке. Мне было ясно, что под угрозой этого настоящего оружия, можно ставить карабинерам самые террористичные условия. Свобода — в замен на жизнь санитаров.
— Я не сделаю им ничего плохого, — сказал я в пространство. — если вы позволите мне выйти отсюда и уехать на предоставленном мне автомобиле.
— Согласны, — ответил мне голос из коридора.
— Но до машины я проведу заложников под стволом своего револьвера и если по дороге увижу хоть одного вооруженного человека, тут же их застрелю.
— Мы принимаем это условие. Открывай!
Согласие, выраженное так поспешно, должно было возбудить подозрения, посему, заметив, что приказ "Открывай!" звучит довольно глупо и какое-то время подумав, капрал исправился:
— Ситуация довольно-таки сложная. Один я не могу принять такое ответственное решение. Я свяжусь со своим начальством и дам тебе знать о том, что оно скажет. Иду к телефону.
Я представлял, к какому он идет телефону. Уходя. он оставил в коридоре четырех постовых. В переговоры я не верил. Независимо от достигнутых соглашений, меня прибили бы откуда-нибудь из-за стены, и я не успел бы даже дойти до предоставленной мне машины — это мне было совершенно ясно. Опять же, ненастоящее законодательство могло и не считаться со словом, данным преступнику.
Я ожидал голоса из-за стены, уже зная, что он не принесет мне обещанной свободы.
Час проходил за часом. Время от времени я крутился меж неподвижных манекенов. Все эти макеты живых людей уже сыграли свои эпизоды во второстепенной части таинственного сценария Кройвена, который и я сам невольно и бессознательно реализовывал с самого утра. Им уже не было нужно продолжать играть свои периферийные роли.
У меня не было никакой концепции разумного поведения. Хуже того: я вообще не представлял себе жизни, навсегда перечеркнутой видением совершенных преступлений, если ей суждено протекать среди декораций — даже если мне бы и удалось выйти отсюда. Была ли она трагедией или фарсом? никто не мог дать мне подходящего ответа, и потому в мыслях я бросался из одной крайности в другую: то дрожал от страха перед наказанием за смертельные удары, то смеялся, видя во всем лишь издевку и шутку.
До самого вечера я пассивно ожидал дальнейшего развития событий. Но ничего не произошло. В конце концов наступила ночь. Я закрыл санитаров в кабинете, а сам вытянулся на полу, красочно разрисованном под богатый ковер. Во всей этой чудовищной забаве реальным были спазмы моих кишок, вызванные тридцатичасовым постом. Желудок — видимомо — не умел симулировать чувства сытости.
Только как же так случилось, что, живя среди декораций, годами окружавших меня, я их не замечал? С этой мыслью я и заснул.
Так прошел понедельник.
V
Когда я открыл глаза, уже светало. Во всем здании и за окном царила тишина. До меня донесся лишь какой-то металлический скрежет. Он раздавался из замка двери, отделявшей кабинет от секретариата. Как раз этот скрежет и поднял меня на ноги.
— Господин капрал! — толстый слой звукопоглощающей ткани, покрывавшей дверь в кабинет, заглушал голос санитара до тихого шепота. — Немедленно выбивайте передние двери! Мы сидим во второй комнате и находимся здесь в безопасности!
— То есть как это вы находитесь там в безопасности? — недоверчиво шепнул я сам себе. — А мой револьвер, это вам что?
Я полез в карман за нужным ключом. Когда, после нескольких неудачных попыток вставить его в замок я склонился над дверью, то понял, что имели в виду санитары: они запихнули в замок со своей стороны какой-то мусор, чтобы не дать мне возможности открыть дверь, за которой я оставил их на ночь.
"Вот сволочи!" — подумал я с неожиданной нежностью. Шустро это они придумали. По счастью для меня, никакие его зовы до коридора не добрались. В противном случае мне бы пришлось снова убивать и самому быть убитым. Эта неудачная уловка искусственных заложников свидетельствовала об их готовности к коварным действиям, при первой же малейшей возможности, так что и на слово карабинеров я тоже рассчитывать не мог.
Вот только санитары могли бы написать о своем выгодном положении на листочке бумаги и выбросить его в окно. Следовало каким-то образом застраховаться от подобного маневра. Один раз я уже имел дело с этой дверью и помнил, что твердой у нее была только дверная коробка с рамой, а средина была заполнена толстой подушкой изоляции, которая-то и заглушила зов о помощи. Да, начальник был хорошо защищен от подслушивающей секретарши.
В докторском саквояже, среди имитаций различных врачебных принадлежностей и хирургических инструментов я обнаружил еще один стальной скальпель. Им я вырезал большое отверстие в двери кабинета, вынув из нее изоляционную подушку. После этой операции я приказал заложникам перейти в секретариат. Их лица могли бы выражать разочарование, если бы они смогли на своих застывших масках — хоть чуточку изменить гримасу счастья, отлитую из пластмассы.
В течение следующего часа из коридора доносилось монотонное кудахтание постовых. Решившись на долговременную осаду, они исполняли роль статистов в полусонном действии, декламируя воинские уставы.
Я без всякой мысли глядел на санитарную сумку, из которой — через разрыв после револьверной пули — еще вчера (что я сразу же заметил) вываливался моток какой-то веревки.
На что им эта веревка? — наконец-то задал я себе простой вопрос. И сам же на него ответил:
— А ну садитесь спинами друг к другу, — приказал я своим пленникам.
Те тянули время, делая вид, что ничего не понимают. Тогда я несильно толкнул их на пол. Санитары спокойнехонько прижались друг к другу спинами. Я отрезал кусок веревки от мотка и связал их. Резиновые рты — чтобы они не могли переговариваться с солдатами — я плотно заклеил им кусками пластыря, который тоже достал из сумки. Сам скальпель я положил в карман, завернув лезвие в третий кусок пластыря. Потом привязал один конец веревки к трубе под окном секретариата, а второй конец выбросил наружу.
Моток размотался без помех: второй конец веревки достал до пятьдесят восьмого этажа, то есть, до окна, находящегося четырьмя этажами ниже. В такое раннее время на улице возле Темаля еще не было оживленного движения. Но среди автомобилей, припаркованных у стены небоскреба я все же заметил две новые патрульные полицейские машины и большой военный грузовик, который вчера вечером подвез сюда новую партию карабинеров.
Только мне уже не хотелось больше глядеть в эту двухсотметровую пропасть. Я сунул револьвер за брючный ремень, схватился за веревку и медленно съехал вниз.
Уверенность в успехе этого эффектного акробатического трюка давало мне загадочное присутствие веревки в санитарной сумке — веревки, явно подсунутой мне манекенами, подобно тому, как на сцену доставляют театральный реквизит, что предусмотрен текстом готового сценария, как будто бы для всех главным была бы исключительно смелость самой игры.