7 Пятнадцатилетнее наследственное право Н.Я. на пятьдесят процентов гонораров за произведения О.М. было оформлено нотариально в 1957 г. и истекало в 1972 г. (см. ее эссе «Мое завещание»: Н. Мандельштам-З.С. 135).
19
Н.Я. Мандельштам – А.А. Ахматовой
<1958 г., Чебоксары>Анюша! К 20-му я буду в Москве. Как будто комната у меня всё же будет. Как нам повидаться? Может, приехать на несколько дней в Ленинград?
План «Библиотеки Поэта» утвержден. С Николашей будут заключать договор. Меня предупреждают, что в основном будет издаваться старое. Посмотрим.
Читая Осин архив, я увидела, что у него был период удушья, когда он рвался в судьи поэзии, хотя ведь это не ему было делать – ведь сам-то он подсудимый1. Это период статей в «Русском Искусстве», где все оценки всех поэтов кривы и косы2. Здесь был какой-то роковой момент, когда что-то, похожее на голос Городецкого3, прорывалось у него. Это мгновение – и ужасно горькое. Когда он собирал книгу статей, я спросила его, почему он не печатает статью из «Русского Иск [усства]»4. Он сказал: это не то. Больше я от него ничего не добилась. Только сейчас я увидела, что он именно от нее и присных отрекается в предисловии к сборнику статей5. Кроме этой статьи у него был еще ряд статей (о вас там нет ничего), где масса кривых оценок и глупостей, совершенно на него не похожих6. Тут в чем дело: когда у него влюбленность в чьи-то стихи – у него голос поэта. Когда он отмахивается от чужих стихов – он сам не свой: онемел бы в Городецкого. По-моему, именно за это он расплатился периодом, когда он не писал стихов, – этим удушьем. За то, что был умным. Я вспоминаю, как это удушье приходило. Это были счеты с лефом7: «Вот у Асеева есть рифма, а у меня нет…». Я и тогда понимала, что о хорошей рифме ему полагается заботиться в шуточных стихах. Затем какой-то Голосовкер (это не леф) спросил его на бульваре: «Какие стихи вы сейчас пишете?» И он уверял, что уже не может писать стихов из-за Голосовкера и т. п. Потом (уже гораздо позже, когда все время сочинял) он мне сказал, что у него всё время – был ли он в своих или в чужих стихах – был какой-то деревянный звук в ушах – вроде Асеева. А когда всё это ушло, он всё хотел, чтобы сам Кирсанов признал его. Я смеялась и дразнила его, но сейчас я вдруг что-то поняла, читая архив. Именно это назойливое волнение, страх остаться одному и метание в оценках других и себя, когда наступал со своими мерками Леф. Это, кстати, не только в статьях о стихах, но и о прозе – какие-то губительные боковые ходы («мое прямое дело тараторит вкось»8). Период журнализма (оценочные статьи о стихах [26] ,это двадцать второй, кажется, год), он мне как-то сказал («Когда был Лежнев и все эти статьи»), стоил ему не меньше, чем переводы. Даже больше. А я не поняла, а сейчас увидела (увидела на статейке о прозе), что это правда.
Я вам пишу, потому что именно что-то, напомнившее мне гнусный голос Городецкого, испугало меня, я вспомнила, как у нас с Осей всё рвалось в эти два, кажется, года. Как в «Шуме времени» где-то тоже что-то такое прорвалось и т. п. (голос – пересмотр чего-то, между прочим, школы). Была, очевидно, страшная минута, когда он мог стать Городецким (кстати, его – и потом – раздражал Шкловский. Он говорил, что он противопоказан всякому поэту. Бриковские истины у нас изрекал всегда Шкловский10. Огорчившая меня статья о «Серапионовых братьях»11 – она сплошные перевернутые прогнозы). К статьям в «Русском Искусстве» я относилась как к чему-то случайному, вспоминая всё прямо противоположное, что он всегда – потом и раньше – говорил. Теперь я вижу, что это был роковой момент – он тогда мог погибнуть. Этого больного очень мало – это тонет в жизнеутверждающем (чудные фельетоны о Сухаревке, о Киеве, о Батуме12 и т. п.). Если б я не знала Городецкого, я бы, может, не увидела бы этого. Но – увы! – я его видела – и поняла. Жаль, что я тогда была молодой дурой.
Я действительно должна заставить Николашу записать с моих слов всё, что я знаю о его настоящих оценках и о том, почему появились вступительные строчки о «случайных» статьях перед сборником статей, который он выпустил. Он тогда злился, когда его уговаривали издать «полный» сборник статей; таких разговоров при мне было несколько. Затем он собрал сборник статей и фельетонов для какого-то издательства в Киеве (там был Ушаков), и эти разговоры повторились (26 год)13. Женя тоже их помнит. Переписанную статью из «Р [усского] Иск [усства]» он сразу порвал и не оставил ее в архиве – и еще ту статью о прозе, о кот[орой] я пишу (там ничего особенного – о фольклоре у Серапионов). Но у Жени нашелся второй экземпляр (о прозе) и я его бросила в архив. Вот сейчас и прочла.
Всё это письмо очень бестолково. Вы выбросьте его. Но просто это продолжает наш разговор о статье о поэзии в «Р [усском] Иск[усстве]», и я вдруг поняла, что это не какая-то глупая случайность, а просто момент – быть или не быть. И я поняла, как вы были правы, когда сказали, чтобы я записала, как он относился к статьям «случайным» и каковы у него были постоянные, а не «случайные» оценки. Как хорошо, что мы встретились в Детском Селе в тот год…14 После этого «городецкое» и «лефовское» отступило навсегда. Не было даже самых крошечных рецидивов. Каким вы были молодцом в отношениях с Осей – до чего вы были умнее всех мужчин. Целую вас.
Надя.
Письмо выбросьте. Я постараюсь всё записать толково и передать в Союз Писателей с архивом и подготовленным собранием. Это в биограф [ической] справке, которую должна составить комиссия по наследству.
Ануш, голубка, я почему-то вам всё выложила и ничего не сказала о себе и не спросила о вас. И вообще я, по-моему, пишу вам в первый раз в жизни. Письмо дурацкое. Я бы сказала всё гораздо толковее. И жаль, что теперь, понимая, я не могу уже сказать этого Осе.
А Вы в Москве не будете? Как быть? Я приеду в Москву и позвоню.ОР РНБ. Ф. 1073. Ед. хр. 892. Л. 13–14 об. Впервые: Крайнева, 1991. С. 99-100.
1 Интересно, что здесь под периодом удушья Н.Я. подразумевает не 1925–1930 гг., когда О.М. не писал стихов, а предшествующие им 1922–1924 гг., когда сочинение стихов сочеталось с большим объемом прозаических и критических текстов.
2 Речь идет о статьях О.М. «Буря и натиск» и «Vulgata. Заметки о поэзии» (журнал «Русское искусство». 1923. № 1 и 2), «Литературная Москва» и «Литературная Москва. Рождение фабулы» (журнал «Россия». 1922. № 2 иЗ).
3 В дальнейшем Н.Я. дала обоснование случайности связи С.М. Городецкого и акмеизма как литературной группы (с. 192), а посвященную ему главу во «Второй книге» назвала «Лишний акмеист».
4 Речь идет о статье «Буря и натиск»; при подготовке сборника «О поэзии» О.М. снял ее в наборной рукописи.
5 В предисловии к сборнику «О поэзии» О.М. писал: «Случайные статьи, выпадающие из основной связи, в этот сборник не включены».
6 См. примеч. 2.
7 ЛЕФ (Левый фронт искусств) – литературно-художественное объединение, существовавшее в 1922–1929 гг. Среди его членов Н.Н. Асеев, С.И. Кирсанов, Б.Л. Пастернак (до 1927 г.), А.М. Родченко, В.Е. Татлин, О.М. Брик, В.Б. Шкловский и др. Во главе объединения стоял В.В. Маяковский.
8 Из стихотворения О.М. «Влез бесенок в мокрой шерстке…» (1937).
9 Н.Я. имеет в виду следующие фрагменты из статей О.М. «Литературная Москва» (1922): «Здесь Маяковским разрешается элементарная и великая проблема „поэзии для всех, а не для избранных“. Экстенсивное расширение площади под поэзию, разумеется, идет за счет интенсивности, содержательности, поэтической культуры. Великолепно осведомленный о богатстве и сложности мировой поэзии, Маяковский, основывая свою „поэзию для всех“, должен был послать к черту всё непонятное, то есть предполагающее в слушателе малейшую поэтическую подготовку. Однако обращаться в стихах к совершенно поэтически неподготовленному слушателю – столь же неблагодарная задача, как попытаться усесться на кол. Совсем неподготовленный совсем ничего не поймет, или же поэзия, освобожденная от всякой культуры, перестанет вовсе быть поэзией и тогда уже по странному свойству человеческой природы станет доступной необъятному кругу слушателей. Маяковский же пишет стихи, и стихи весьма культурные: изысканный раешник, чья строфа разбита тяжеловесной антитезой, насыщена гиперболическими метафорами и выдержана в однообразном коротком паузнике. Поэтому совершенно напрасно Маяковский обедняет самого себя. Ему грозит опасность стать поэтессой, что уже наполовину совершилось» (О. Мандельштам. Собр. соч. Т. 2. С. 258–259) и «Буря и натиск» (1923): «Как бы для контраста, рядом с Хлебниковым насмешливый гений судьбы поставил Маяковского с его поэзией здравого смысла. Здравый смысл есть во всякой поэзии. Но специальный здравый смысл – не что иное, как педагогический прием. Школьное преподавание, внедряющее заранее известные истины в детские головы, пользуется наглядностью, то есть поэтическим орудием. Патетика здравого смысла есть часть школьного преподавания. Заслуга Маяковского в поэтическом усовершенствовании школьного преподавания – в применении могучих средств наглядного обучения для просвещения масс. Подобно школьному учителю, Маяковский ходит с глобусом, изображающим земной шар, и прочими эмблемами наглядного метода. Отвратительную газету недавней современности, в которой никто ничего не мог понять, он заменил простой здоровой школой. Великий реформатор газеты, он оставил глубокий след в поэтическом языке, донельзя упростив синтаксис и указав существительному почетное и первенствующее место в предложении. Сила и меткость языка сближают Маяковского с традиционным балаганным раешником» (Там же. С. 296–297).
10 Подробнее об О.М. и Шкловском в лефовско-опоязовском контексте см.: Тоддес Е.А. Мандельштам и опоязовская филология // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 78–102.
11 «Литературная Москва. Рождение фабулы» (Россия. 1922,№ 3).
12 Речь идет о статьях О.М. «Сухаревка», «Киев» и «Батум» (О.