Появление государственного секретаря, несмотря на то, что в те времена он пользовался такими же полномочиями, как в наши дни министр, не произвело на присутствующих ни малейшего впечатления.
– Если это действительно так, сударь, дайте мне, пожалуйста, прочесть памфлет против Гизов, я знаю, что он у вас есть, – попросила Роберте м-ль Давила.
– Я его уже отдал, – ответил секретарь, направляясь к герцогине Гиз.
– Он у меня, – сказал граф Граммон, – но я его вам отдам только при условии…
– Он еще ставит условия… Фи! – воскликнула г-жа Фьеско.
– Вы же не знаете, чего я прошу, – ответил Граммон.
– О, это нетрудно угадать! – сказала ла Лимейль.
Итальянский обычай называть светских дам так, как крестьяне называют своих жен, lа такая-то, был в те времена в моде при французском дворе.
– Вы ошибаетесь, – решительно возразил граф, – речь идет о том, чтобы передать мадемуазель де Мата, одной из фрейлин того стана, письмо моего двоюродного брата де Жарнака.
– Пожалуйста, не компрометируйте моих фрейлин, – сказала графиня Фьеско, – я передам это письмо сама. А вы знаете, что сейчас происходит во Фландрии?[108] – спросила она у кардинала Турнонского. – Похоже на то, что граф Эгмонт что-то затевает.
– Вместе с принцем Оранским, – ответил Сипьер, многозначительно пожав плечами.
– Герцог Альба и кардинал Гранвелла едут туда, не так ли, монсеньор? – спросил Амио кардинала Турнонского, который после разговора с канцлером встревожился и нахмурился.
– По счастью, нам нечего беспокоиться: с ересью мы будем бороться только на сцене, – сказал юный герцог Орлеанский, намекая тем самым на роль, которую он исполнял накануне: он изображал рыцаря, укрощающего гидру, на лбу которой было написано «Реформация».
Екатерина Медичи и ее невестка разрешили занять под сцену огромный зал, где впоследствии заседали Генеральные штаты, созванные в Блуа; зал этот, как мы уже говорили, находился на стыке замка Франциска I и замка Людовика XII.
Кардинал ничего не ответил и продолжал расхаживать посреди зала, разговаривая вполголоса то с г-ном Роберте, то с канцлером. Мало кто знает, с какими трудностями было сопряжено учреждение государственных секретариатов, впоследствии преобразованных в министерства, и каких усилий это стоило французским королям. В эту эпоху государственный секретарь, вроде г-на Роберте, был всего-навсего писцом: принцы и вельможи, решавшие государственные дела, не очень-то с ним считались.
В те времена было только три министерских должности: главный интендант, канцлер и хранитель печати. Короли особыми указами предоставляли места в Совете тем из своих подданных, с чьим мнением в государственных делах они особенно считались. Право заседать в Совете мог получить президент парламента, епископ, наконец, просто человек без всякого звания, если он был любимцем короля. Сделавшись членом Совета, этот человек укреплял свое положение в нем, занимая какую-нибудь из освободившихся должностей, на которую назначал король, – например, губернатора, коннетабля, главного инспектора артиллерии, маршала; становился начальником какого-либо рода войск, адмиралом, капитаном галер или нередко получал какую-нибудь должность при дворе, например, гофмаршала, как герцог Гиз.
– Как, по-вашему, герцог Немурский женится на Франсуазе? – спросила герцогина Гиз у наставника герцога Орлеанского.
– Сударыня, – ответил тот, – я ничего не знаю, кроме латыни.
Этот ответ вызвал улыбку на лицах тех, кто его слышал. Тогда у всех только и разговору было о том, что герцог Немурский соблазнил Франсуазу де Роан. Но так как герцог Немурский приходился кузеном Франциску II и был связан двойным родством по материнской линии с домом Валуа, Гизы смотрели на него скорее не как на соблазнителя, а как на соблазненного. Но тем не менее дом Роанов был настолько силен, что после смерти Франциска II герцог Немурский вынужден был покинуть пределы Франции: Роаны затеяли против него процесс. Гизам пришлось пустить в ход все свое влияние, чтобы замять дело. Женитьба герцога Немурского на герцогине Гиз после того, как Польтро убил Франсуа де Гиза, делает понятным вопрос, который герцогиня задала Амио: она и м-ль Роан были соперницами.
– Поглядите-ка на эту кучку недовольных, – сказал граф Граммон, указывая на Колиньи, кардинала Шатильонского, Данвиля, Торе, Море и еще нескольких вельмож, которых подозревали в сочувствии реформатам и которые в эту минуту все собрались между окнами возле противоположного камина.
– Гугеноты зашевелились, – сказал Сипьер. – Известно, что Теодор де Без отправился в Нерак добиваться, чтобы королева Наваррская открыто стала на сторону реформатов, – добавил он, поглядывая на Бальи города Орлеана, который одновременно был канцлером королевы Наваррской; тот стоял и посматривал на придворных.
– Так оно и будет! – сухо сказал Орлеанский Бальи.
Этот человек, орлеанский Жак Кер, был одним из самых богатых купцов того времени. Он носил фамилию Гроло и ведал делами Жанны д’Альбре при французском дворе.
– Вы так думаете? – спросил канцлер Франции канцлера Наваррского, по достоинству оценив утверждение Гроло.
– Разве вы не знаете, – продолжал богатый орлеанец, – что королева – женщина только с виду? В действительности она занята мужскими делами. У нее хватает мужества на большие решения, и никаким врагам не сломить силы ее духа.
– Господин кардинал, – обратился канцлер Оливье к кардиналу Турнонскому, слышавшему все, что сказал Гроло, – какого вы мнения об этой дерзости?
– Королева Наваррская хорошо сделала, избрав себе в канцлеры человека, у которого Лотарингскому дому приходится брать взаймы деньги и который предлагает королю свое гостеприимство, когда тот едет в Орлеан, – ответил кардинал.
Канцлер и кардинал посмотрели друг на друга, не решаясь выразить вслух своих мнений. Роберте сделал это за них: он считал необходимым показать, что он более предан Гизам, чем все эти вельможи, хотя он и менее значительное лицо, чем они.
– Какое горе, что Наваррский дом готов отречься от религии своих отцов и вместе с тем не хочет отказаться от духа мщения и мятежа, который вселил в него коннетабль Бурбонский! Мы будем свидетелями нового столкновения арманьяков и бургиньонов.
– Нет, – ответил Гроло, – потому что в кардинале Лотарингском есть нечто от Людовика Одиннадцатого.
– И в королеве Екатерине тоже, – добавил Роберте.
В эту минуту Дайель, любимая камеристка Марии Стюарт, прошла по залу, направляясь в комнату королевы. Увидев это, все оживились.
– Мы скоро сможем войти, – сказала г-жа Фьеско.
– Не думаю, – возразила герцогиня де Гиз. – Их величество должны сейчас выйти: будет важное совещание.
Дайель проскользнула в королевские покои, но сначала тихонько поскреблась в дверь: это был придуманный Екатериной Медичи вежливый способ стучаться, который потом был принят при французском дворе.
VII. Влюбленные
– Какая сегодня погода, милая Дайель? – спросила королева Мария, высунув из кровати свое молоденькое личико и отдернув занавески.
– Ах, ваше величество…
– Что с тобою, моя Дайель? Можно подумать, что за тобой гонятся стражники!
– Ваше величество, король еще спит?
– Да.
– Мы сейчас должны уехать отсюда, и господин кардинал велел сказать, чтобы вы предупредили короля.
– Послушай, милая Дайель, а что же такое случилось?
– Реформаты хотят вас похитить.
– Ах, эта новая религия не дает мне покоя! Сегодня я видела во сне, что меня посадили в тюрьму, а ведь именно мне должна принадлежать корона трех величайших держав.
– Но это же сон, ваше величество!
– Меня похитить?.. Забавно! Только быть похищенной еретиками – это ужасно.
Королева соскочила с постели и уселась в большое, обитое красным бархатом кресло, накинув черный бархатный халат, слегка перехваченный в талии шелковым шнурком. Дайель затопила камин: на берегах Луары даже и в мае по утрам бывало прохладно.
– Так что же, мои дяди узнали обо всем этом сегодня ночью? – спросила королева у Дайель, с которой она особенно не стеснялась.
– Сегодня с самого утра господа Гизы расхаживали взад и вперед по террасе, чтобы никто не слышал, о чем они говорят; они приняли там посланцев, которые прискакали с разных концов страны, из мест, где начались волнения реформатов. Королева-мать была там со своими итальянцами; она ждала, что господа Гизы будут с ней советоваться, но те ее даже не пригласили.
– И разозлилась же она, наверное!
– Да, тем более, что гневается она еще со вчерашнего дня. Говорят, что, когда она увидела ваше величество в золотом платье и в этой прелестной вуали из темно-коричневого крепа, она не очень-то обрадовалась…
– Оставь нас одних, милая Дайель, король просыпается. Пусть никто, даже самые близкие, нас сейчас не тревожат. Есть важные государственные дела, и мои дяди не станут нас беспокоить.
– Мария, милая, ты встала? Разве уже так поздно? – спросил молодой король, протирая глаза.
– Милый, пока мы с тобой спим, наши враги бодрствуют, они хотят заставить нас уехать из этих чудесных мест.
– Зачем ты мне говоришь о врагах, моя милая! Разве вчера мы не веселились бы на славу, если бы досужие буквоеды не примешали к нашей французской речи латинские слова?
– Что же, это совсем неплохой язык, и Рабле уже пустил его в ход.
– Какая ты ученая, и как мне жаль, что я не могу воспеть тебя в стихах; не будь я королем, я стал бы снова заниматься с нашим наставником Амио, который сейчас так успешно обучает моего брата…
– Не завидуй брату. Что из того, что он пишет стихи, как я, и что мы читаем их друг другу? Ты же самый лучший из всех четырех братьев, и ты сумеешь столь же хорошо править государством, как и любить. Может быть, поэтому твоя мать так холодна к тебе! Но не огорчайся. Милый, я буду любить тебя за всех!
– Нечего хвалить меня за любовь к такой обольстительной королеве, как ты, – сказал юный король. – Не знаю, как это я удержался вчера, чтобы не расцеловать тебя перед всем двором, когда ты танцевала при свете факелов. Ведь в сравнении с тобой, моя прелестная Мария, все остальные дамы казались простыми служанками.