utile е опоге[1]…
примечание 3: Именно на этой метафизике полезного и строятся два варианта утилитаризма: один — теоретический, а другой — нормативный (ср. А. Кайе, «Критика утилитарного разума»). Первый – в рамках которого люди предстают обособленными индивидами, а все их поступки будто бы объясняются пользой, извлекаемой каждым человеком по отдельности, – это, очевидно, единственная антропологическая модель, способная вырасти из такого скудного метафизического перегноя, где любые отношения рассматриваются как отношения полезности. Нормативный утилитаризм исходит из истинности первого варианта и настаивает на том, что так и должно быть, добавляя, что высшая польза есть высшее Благо; а это всего-навсего принципы нравственности, причём якобы имманентные, продиктованные той самой метафизикой. Нельзя всерьёз оспаривать утилитаризм, не посягая на его основу – метафизику полезного.
II. Обмен как общее понятие
5. Наибольшая часть ошибочных представлений о древнем мире основывается на идее о вечности рыночных категорий и на вере в их естественность. Современный человек уверен, что в прошлом люди были такими же, каким он видит самого себя, с той только разницей, что они должны были быть менее совершенными. Нить нашего рассуждения проведёт нас через груды развалин, оставшихся от этой дивной эволюционистской умиротворённости.
а) Дар
6. Многие всё ещё расценивают первобытное общество как общество беспримесной потребности. Однако потребность – вовсе не первичный элемент человечества: она не обусловливает всю человеческую жизнь и являет собой не больше того, что существовало на заре человеческой истории. Потребность – не первобытное явление, а наоборот, порождение современности.
примечание: Утилитаризм, в общем-то, признаёт, что потребности вписаны в историю, что они меняются в зависимости от структуры общества и т. д. К слову, даже высшая польза привязана к конкретной эпохе, поскольку воссоздаваемое общество не всегда одно и то же. Функционализм – это растяжимый, резиновый утилитаризм, однако резина эта лопается под напором истории. В историю вписан не просто способ существования потребностей и даже не единственно их сущность: само по себе существование потребностей как таковых – отнюдь не антропологическая константа, а продукт истории, который – как, впрочем, и этот особый образ жизни, именуемый выживанием, – лишь относительно недавно распространился по миру. Не секрет, что именно формирование современного рынка создало дефицит, эту «исходную предпосылку» так называемой экономики.
7. Первобытный обмен принимает форму дара.
примечание: Нет ничего более ошибочного, чем идея бартера. Вся гипотеза Адама Смита выстроена на заблуждении Кука, неверно истолковавшего намерения полинезийцев: поднимаясь на борт европейского судна, они предлагали обменяться вовсе не предметами, а подарками. Понятие бартера – предположительно утилитарного обмена условно равнозначными товарами, который отличается от торговой сделки разве только отсутствием денег – появилось в XVIII–XIX веках с подачи нашего утилитаризма. Марсель Мосс был тем человеком, который собрал внушительное количество примеров из жизни различных первобытных сообществ, выработав на их основе концепцию дара (см. его «Опыт о даре») и выделив несколько характерных особенностей этого понятия. И теперь уже, пожалуй, можно, ничем особо не рискуя, перенести результаты его изысканий на все первобытные сообщества. К слову, все нынешние робинзонады[2] опираются на один и тот же бестолковый постулат о том, что, дескать, в пещерах и на островах жил некий homo oeconomicus – вот ведь и впрямь уморительное фиглярство, учитывая, что такого вида в принципе не существует, и его не найти даже в лондонском Сити, хотя уж там-то полно всяких пещерных колдунов, которые зовутся биржевиками.
8. Дар представляется в первую очередь как обособленный жест одного человека, уступающего некое имущество другому. Однако такое обособление, отделение жеста от всей общественной жизни в целом кажется скорее абстракцией.
9. Дар, то есть простой жест дарения, тотчас же выявляет два других сопутствующих ему жеста: получение и ответный дар.
10. Фактически из трёх этих жестов – преподнесения дара, его получения и ответного дара – именно последний определяет цикличность процесса. Ведь ответный дар точно так же подразумевает получение и встречное подношение. В первобытном мире наличие долга — явление неизменное. И цикличная природа дара характеризует его как сочетание этих трёх моментов. примечание: В предисловии к сборнику Мосса «Социология и антропология» Леви-Стросс возражал автору: «Обмен, а не отдельные операции, на которые раскладывает обмен социальная жизнь, конституирует примитивный феномен»10. Иными словами, как сам же Мосс писал в «Очерке о магии», «единство целого ещё более реально, чем каждая его составляющая»11.
11. Однако к обмену здесь предлагаются отнюдь не вещи, не слова, не любезности, не услуги и т. д. В первобытном мире предметом обмена становится сам дар. Получается, что обмен – это обмен обменом. Таким образом, дар как сочетание трёх моментов отражается в этих жестах, которые попросту служат ему средством самовоспроизведения. Первобытный человек дарит для того, чтобы Дар состоялся, и потому, что Дар существует. Собственно, передаваемая вещь – лишь символическое отражение самого Дара, точно так же как фигура Публичности[3] (в смысле принципа публичной истолкованности) представляет собой отражение бытия-для-себя[4] Мира, и это именно то, что Мосс называет тотальным социальным фактом12.
примечание 1: Дар как сочетание трёх моментов становится Даром лишь тогда, когда раскрывает в себе фигуру.
примечание 2: Очевидно, что мотивацией для жеста дарения служит не потребность, а Дар. Вот почему, к великому удивлению наблюдателя-утилитариста, предметом обмена становятся совершенно «бесполезные» вещи, не обладающие никакой «потребительной стоимостью». В качестве примера можно привести описанные у Малиновского (в «Аргонавтах западной части Тихого океана») тробрианские ваигу’а, две разновидности которых — соулава и мвали – составляют основу обмена кула, а в конечном итоге и всей социальной структуры на весьма обширной территории. Соулава можно обменять только на мвали, и наоборот. Однако в основном эти ваигу’а (длинные ожерелья и браслеты соответственно) не используются как предметы украшения из-за их размеров или особого символического значения. Более того, оказывается, что – в противовес весьма распространённым на Западе идеям, которые отстаивали Аристотель и Маркс, – в первобытном мире сюртук на сюртук всё-таки обменивают13. Теперь, когда нам понятен всеобъемлющий характер Дара, нет ничего странного в том, что и труд тоже подчинён Дару: причём от производителя к другому индивиду физически передаётся не только продукт труда (например, когда человек, сделав подарок свёкрам, в свою очередь принимает подарки от зятьёв), но и – что более символично – сам труд являет собой предмет гордости для производителя и прежде всего знаковый элемент Публичности (приведём в качестве примера эстетические стремления тробрианского земледельца и соответствующие усилия, затрачиваемые на обустройство огорода, а также ритуал, во время которого выращенный урожай ямса выкладывается конусообразными грудами и выставляется на всеобщее обозрение). В итоге можно даже сказать, что труд – это форма обмена, то есть выражение Дара. И Дар, как фигура Публичности, также предстаёт в виде сочетания труда и обмена. А если ещё и прибавить, что материальный дефицит в жизни первобытного общества по большому счёту отсутствует, то можно в пух и прах разнести привычную теорию, согласно которой человек якобы всегда трудился только для того, чтобы добыть себе пропитание, а в первобытном обществе трудиться приходилось якобы упорнее, чем в любом другом из-за гипотетического несоответствия количества «средств производства» столь же гипотетическим «потребностям». На самом же деле первобытное общество стремилось исключительно к Публичности, и средств там для этого было более чем достаточно. Единственное, чего там не хватало, так это публичного осознания Публичности именно как Публичности, то есть Публичности Публичности.
примечание 3: Вспомним между делом шутовскую диалектику господина Вуайе. Его концепцию Публичности мы у него забираем, он её не заслуживает, к тому же после «Введения в науку о публичности» – вполне ещё приличного труда – он так и не придумал, что с ней делать дальше. Хотя уже в этой книге прослеживается один недопустимый дефект: Вуайе испытывает какое-то подсознательное отвращение к БЕЗМОЛВИЮ. Более того, он искренне верит, что Публичность окончательно и бесповоротно основывается на самой себе, а это, разумеется, неправда (точно так же у понятий индивида и рода имеется непростительный изъян: за пресыщенной имманентностью они прячут неполноту человека; а ведь там есть ещё и остаток, и остаток этот – Блум[5]). Получается, что эта концепция, которой суждено было витать на самой вершине Духа, произвела на свет всего лишь анорексичную позитивную мышь по имени «коммуникация», а также идиотскую и гадкую утопию под названием «толки»[6]. Как бы Вуайе ни тужился и ни кривлялся, ему не скрыть того факта, что и он тоже