29. Соответственно, вся суть взаимоотношений состоит в том, чтобы выявить своеобразие, создать видимость своеобразия. Однако эта видимость всеобщности как переплетения своеобразных элементов внешне противопоставлена всеобщности, которая по-настоящему отчуждена в абсолютной равнозначности.
«Мана исчезает. Давайте заново изобретём магию»
30. Итак, родовые связи представляют собой некое движение, в процессе которого заведомо абсолютная равнозначность с неизменно нарастающей силой и деспотизмом утверждается во взаимоотношениях как выражение своеобразия или даже простого отличия. В этом и заключается инверсия родовых связей. Ничто так не идёт вразрез с тробрианской выставкой достижений, как современные витрины магазинов или одежда крутой молодёжи.
III. Критическая метафизика
И головоломка общества
Выдала последнюю свою раскладку.
31. Два товара априори и по-настоящему равнозначны. И лишь во вторую очередь, на поверхности, они кажутся своеобразными. Товар всегда должен казаться своеобразным, в этом вся его мана. Только тогда он становится желанным, иными словами, заключённая в нём идея обмена как условия равнозначности приобретает публичное выражение и, следовательно, может участвовать в магическом ритуале потребления. Сперва этот ритуал утверждает абсолютную меновую равнозначность товара, а затем абсолютная потребительная равнозначность деспотично и резко обрекает всех Блумов, купивших этот товар, на обеднение. Видимое своеобразие оказывается рыночным, то есть лишённым каких бы то ни было отличий. И нет больше маны.
32. Это своеобразие лишено отличий прежде всего потому, что каждый вид товара производится и потребляется в массовых масштабах, а массы состоят из одинаковых предметов. К тому же мнимые особенности, которые якобы обусловливали различие видов, оказываются абстрактными. Ведь то, что действительно привлекало – и что исчезло в то самое мгновение, когда, казалось бы, наконец удалось получить желаемое, – и есть рыночная мана, сущность, запакованная в консервную банку для индивида без сущности, чистое, обобщённое, абстрактное своеобразие.
33. Впрочем, такая сущность – это, скорее, какое-то активное ничто, и в итоге товар представляет собой чистую форму, пустую скорлупу, безжизненный осколок разбитого и опустошённого сосуда. Основу такой формальной сущности определяет её способность принимать вид беспримесной, непосредственной силы, и своеобразие она примеряет на себя лишь для того, чтобы задействовать ту самую лежащую в её основе чистую, непосредственную силу. Внешнее своеобразие позволяет товару реализовать собственный образ: он кажется чем-то непосредственным, не таящим в себе никакой загадки, тогда как на самом деле он пронизан волшебством. Товар должен быть волшебным, чтобы действительно существовать как товар, и по этой же причине ему нужно скрывать свои магические свойства, ведь он ещё должен выражать чистую непосредственность и чистую самоочевидность. Именно поэтому его можно охарактеризовать как единство профанного и сакрального, причём профанное и сакральное здесь не преодолеваются, а разобщаются. Товар – это вовсе не преодоление профанного и сакрального, хотя они это преодоление и обусловили. Товар – просто содомский союз этих двух элементов, не превосходящий, а скорее смешивающий их, как и положено в мире, где правят клипот[11].
34. Причина, по которой форма и сущность товара выступают не как неразделимые свойства, преодолённые в высшем единстве, а как элементы, попросту доведённые до абстракции через гипостазис формы, заключается в том, что товар – это, по сути, опредмеченное бытие-для-себя, представленное как нечто внешнее по отношению к человеку.
примечание: Также и стоимость – это не «кристаллизованный труд»23, как полагал Маркс, а кристаллизованное бытие-для-себя.
35. Во внешнем бытии-для-себя, в этой опредмеченной Публичности воплощается всё самое желанное, что только существует в эпоху Спектакля, когда раскол Публичности свидетельствует именно об отсутствии бытия-для-себя, об отсутствии Публичности, и в то же время самым недолговечным здесь оказывается как раз это упакованное в целлофан бытие-для-себя, эта мана.
36. А всё потому, что в процессе потребления бытие-для-себя остаётся для потребителя чем-то внешним. И это внешнее положение тотчас же отрицает его как бытие-для-себя, как самонаправленность. Вот почему мана исчезает, а потребитель не способен удовлетворить свои желания.
37. Но тогда товар выступает не просто как внешнее ⁄ опредмеченное бытие-для-себя, а как объектный принцип абсолютно внешнего существования этого бытия-для-себя, а значит, и внешнего по отношению к самому себе характера бытия-для-себя. Таким образом, товар выражает как раз то опосредование, которое отделяет Блума от бытия-для-себя и всеобщность от её видимости, – а движение товаров представляет собой движение, раскалывающее Публичность.
примечание: Иначе говоря, товар – это активное опосредование бытия-для-себя-как-для-другого (учитывая, что «Другим» в Спектакле всегда становятся ЛЮДИ), то есть дурной субстанциональности. Однако дурная субстанциональность также всегда переходит внутрь в виде бытия-для-себя-подобно-другому или, можно сказать, она являет собой опосредование конкретизации.
38. Спектакль – это товар, который наконец-то обнаруживает в себе фигуру Публичности.
39. Инверсия родовых связей для человека – то же, что и распространение родовых связей товара.
40. Такие родовые связи – это основное свойство товара как феномена в чистом виде. Действительно, 1) в них отражён процесс его возникновения; 2) поскольку речь идёт именно об инверсии родовых связей, то они подразумевают – в силу заведомой, абсолютной равнозначности – совершенную заурядность товаров, схематичность, откровенное отсутствие внутреннего содержания. Таким образом, заложенная в товарах чистая феноменальность – поскольку сама она также представляет собой феномен – тотчас же снимается. В итоге эта чистая феноменальность проявляется ещё и как вид раскрытия потаённого[12].
примечание и Слово «снимается» мы употребляем здесь как традиционный вариант перевода гегелевского aufheben (которое соединяет в себе отрицание, сохранение и преодоление).
примечание 2: Товар предстаёт как откровенная заурядность, и принять эту заурядность значит признать, что загадки не существует. Однако само его появление уже загадочно. Что и объяснялось в пункте 33.
42. И сами по себе, и как форма чистой рыночной феноменальности, инверсированные родовые связи выражают метафизические свойства товара: сверхчувственное и есть феномен как феномен.
примечание 1: Действительно, как правило, сверхчувственное позиционируется прежде всего как нечто, выходящее за пределы чувственного, как непостижимое Внутреннее. В таком безнадёжном положении, когда Внутри пустота (ведь эффект всё равно будет совершенно одинаковым, если открыть перед слепцом сокровищницу сверхчувственного мира – при условии, что в таком мире вообще есть сокровища, и неважно, правда ли они существуют, или их образ формируется в сознании, – и если привести зрячего в кромешную темноту или, положим, вывести его на слепящий свет, в зависимости от того, как выглядит сверхчувственный мир; в любом случае имеющий глаза ничего не увидит ни при слепящем свете, ни в кромешной темноте, а слепой не заметит разложенных перед ним сокровищ), сознанию только и остаётся, что цепляться за феномен – то есть принимать как истину нечто заведомо ложное – или заполнять пустоту химерами: уж лучше химеры, чем вообще ничего…
Но так или иначе, Внутреннее или то, что находится за пределами сверхчувственного, уже возникло, его породил феномен и феномен же становится его опосредованием и даже его сутью, его наполнением. Сверхчувственное – это чувственное и воспринимаемое, которые оцениваются как истинные, однако истинность чувственного и воспринимаемого заключается в том, что они и есть феномены. Именно поэтому сверхчувственное – это феномен как феномен. Если бы здесь имелось в виду, что сверхчувственное – это, соответственно, чувственный мир или мир, каким он выступает перед непосредственной чувственной достоверностью[13]или восприятием, то вывод был бы противоположным; ведь феномен – вовсе не мир чувственного знания и восприятия как таковых, а чувственное знание и восприятие, которые представлены как нечто преодолённое и выведены в своей истинности как нечто внутреннее. Можно было допустить, что сверхчувственное – это не феномен, однако под словом «феномен» понимался на самом деле не феномен, а сам чувственный мир, являющий собой действительную реальность (которая, к слову, не существует в-и-для-себя или в абсолютном смысле, а значит, ине может быть истинной сущностью).
В отличие от более давних вариантов метафизики, товар позитивным образом утверждает пустоту Внутреннего и даже его небытие. Он возвещает о том, что всё заканчивается на феномене, однако такой абсолютизм чистого феномена отрицает феноменальность феномена. Впрочем, как только отрицание феноменальности феномена само превращается в феномен, феномен вновь принимает вид феномена, обличая ложность этого отрицания, а феноменальность – как собственно феномен – оказывается снятой в сверхчувственности, и это ложное отрицание преобразуется в метафизическое свойство товара. В итоге, поскольку товар выступает как чистый феномен, его Внутреннее, то есть его сверхчувственная реальность, становится для него чем-то внешним. И такой разрыв между сакральным и профанным (которые, правда, друг с другом смешиваются), такой раскол внутри единого Мира, предстающего как всеобщность, как Метафизика, сам по себе ещё метафизичен; более того, он и есть фигура метафизики – точно так же, как раскол Публичности – это фигура Публичности.