В знакомой всем скуке, к примеру, где теряется интерес ко всему и происходит бессознательное отстранение от привязанности к любому сущему, Хайдеггер усматривает открытие сущего-в-целом, приближение тени ничто и столкновение с бытием, существованием как таковым в его изначальном единстве с ничто. Испытывая скуку, но не вдумываясь в неё и ничего не понимая, человек тем не менее оказывается выброшенным далеко за пределы ежедневности, в само таинство наличия мира, присутствия в нём.
Сравнивая страдание, скорбь с радостью, Ницше находит в этих «обычных» чувствах глубочайшие устремления, ориентиры души, побуждающие к созданию грандиозных мировоззрений, мифологем, утверждающих либо отрицающих сей преходящий мир. Причём радость оказывается предпочтительнее страдания, так как ведёт к ещё более далёким и тайным, к ещё более запредельным горизонтам. Его знаменитые строки:
Глубока боль мира,
Но радость глубже скорби:
Боль говорит: пройди!
Но радость хочет вечности,
Хочет глубокой, глубокой вечности!
Скорбь, особенно неизбывная, хочет отринуть невзгоды, страдания, тяготы, боль, которыми полна настоящая жизнь, хочет уйти из этого настоящего, уйти в будущее, где этого нет. Хочет, чтобы данное мгновение, вся эта жизнь как можно скорее прошли и наступило избавление – новая, лучшая жизнь. Скорбь не хочет этого, отрицает сей мир, и всецело устремлена к тому: жаждет только грядущего, поскольку с ним и только с ним связана её высшая надежда. Скорбь хочет движения времени, движет его, стремится вперёд, как можно скорее вперёд.
В мгновении радости, воодушевления, вдохновения, тем более высочайшего счастья, забывают весь мир, вернее, привычный мир. Забывают все тяготы, планы, надежды, забывают себя. Но окружающее при этом не гаснет и не исчезает, наоборот, предстаёт во всей роскоши, блеске, в ином измерении, необъяснимом и невыразимом, но и не требующем ни объяснения, ни выражения. Внешний мир резонирует с внутренним, резонирует с радостью, раскрывает свою неисчерпаемую глубину. В мгновения радости не хотят никакого будущего, не думают вовсе о нём, приемлют открывшийся мир: хотят остановки мгновения, течения времени – хотят возвращения, вечности.
Об утверждении и отрицании мира
Позиция отрицания мира, проистекающая из соответствующего желания, почти никогда не является безусловной, поскольку обычно отрицают не весь этот мир, а только страдание, зло, невежество, несовершенство. Что-то всегда принимают, хотят его вечности. Даже отрицая весь этот мир как исполненный скорби, как нереальный и мимолётный всё равно жаждут бессмертия души, индивидуальности, самих себя, самосознания. При этом неважно, представляют себе это бессмертие как воскресение даже и тела, как слияние с мировой Душой, как бесконечные перевоплощения или как-то иначе – в любом случае должна сохраниться наша индивидуальность, пусть в новом обличии или вообще очищенная от всего земного. По крайней мере, должно сохраниться наше метафизическое «я», наше присутствие, сознание своего бытия. Измениться, исчезнуть, преобразиться должен лишь окружающий мир.
Но ведь наша душа – тоже часть этого, данного мира. Невидимая, однако важнейшая часть. И даже весьма радикальные ненавистники этого мира всё равно принимают её, хотят её вечности.
Абсолютное, безупречное отрицание мира должно было бы отрицать также и душу, не хотеть её вечности – стремиться к ничто. Останется ли после смерти души какой-либо мир, какой-либо Бог, в этом случае никакого значения не имеет.
Очень трудно, но всё же возможно представить себе человека, который возжаждал не быть: не будет ни мира, ни Бога, ни света, ни тьмы, ни себя самого – вообще ничего. И вовсе не страшно: ведь нет ничего, никого. Как не было прежде рождения. Нет ни страданий, ни вообще каких-либо чувств, в том числе нет печали, сожаления об утраченном бытии. Нет просто-напросто ничего. Бояться решительно нечего – ни здесь, ни тем более там. Свобода получается абсолютная, поскольку ничто не подвластно ни Богу, ни чёрту – никому, ничему.
Недоступное никакому могуществу, воле, надежде, томлению, страсти, недоступное ничему, ничто непоколебимо: ничего, вообще ничего, как не было, так и нет. Ничто не длится и не пребывает, мгновеннее любого мгновения, но, как сон без сновидений, в один миг перешагивает через тянущиеся времена, через все неисчислимые времена и все веки вечные. Застывшее мгновение отсутствия, тишины, безвременья, бесконечности, не созерцаемое никем. Но и мгновения этого тоже нет…
Однако человек такой позиции, будь он настоящий философ, должен был бы немедленно шагнуть в вечность, причём не приемля даже возможности посмертного бытия. Ведь если он хочет побыть пока здесь, притом наслаждаясь полной свободой, то, значит, в земном мире не всё ему безразлично – он всё же привязан к нему и не готов к тотальному отрицанию данного преходящего бытия, да и вообще бытия.
При этом ни в коем случае нельзя путать эту высокую позицию ухода из жизни с суицидом, связанным с избавлением от кошмаров, проблем, с разрешением безвыходных ситуаций, с героическим подвигом или с суицидом характера эротического, где надежда на инобытие всё равно остаётся. Осмысленный шаг в ничто ради ничто – предприятие в высшей степени неординарное.
Однако проповедники абсолютного мироотрицания чаще предпочитают всё же задерживаться в бытии, что ставит под сомнение честность их философии. Правда, о многих мыслителях этого толка мы можем ничего и не знать, поскольку они очень быстро покидают сей мир.
Другая, на этот раз диалектическая слабость данной позиции заключается в том, что человеку (да и не только человеку, а вообще всякому сущему), хоть на миг появившемуся в этом мире, исчезнуть совсем, стать абсолютным ничто уже невозможно. Его, может быть, больше и нет, но в умозрительном мире, в мире идей, в изначальном вселенском Уме навечно запечатлена возможность его бытия – прообраз всей его жизни и его самого. Подтверждает эту возможность, причём по всей логике неоспоримо, факт его некогда прожитой жизни: он некогда был – здесь, на земле, во плоти, – значит, возможен.
Выходит, что, умерший человек не становится абсолютным ничто, не имеющим никакого отношения ни к какому существованию в прошлом, настоящем или будущем: он становится всего лишь несущим, а вовсе не чистым ничто. То есть становится лишь умозрительной тенью себя – невоплощённым феноменом, который не существует, но в принципе может существовать. Этот феномен можно помыслить, представить себе, пережить. Былые закаты, к примеру, – это несущее, но не ничто. Ведь ничто не соотносится ни с какими образами, прообразами, умозрительными феноменами: ничто есть ничто, оно немыслимо и невообразимо. Ничто не является и ни при каких обстоятельствах не может стать сущим или несущим, существующим актуально или потенциально, возможным или невозможным, так как становиться тем или другим просто-напросто нечему. Ничто не может превратиться во что-то, и равным образом что-то не может превратиться в ничто. Абсолютная смерть невозможна. След в бытии неизгладим и не позволяет стать чистым ничто.
Аналогичная диалектика, кстати, относится и к вопросу о предсуществовании душ. Ведь до рождения человек уже неким образом был – был как возможность. Не будь возможности его и именно его появления в мире, разве он мог бы родиться? Поэтому, даже если он появляется в бытии в первый раз, нельзя сказать, что его душа при рождении творится из чистого ничто. То же касается вообще всего мира и его творения из ничего: мир до творения уже был, как возможность.
Возможность явиться даже песчинке, именно такой, какова она есть, в том самом месте и в то самое время, – может осмыслить лишь Ум колоссальный, космический, поскольку подобное осмысление должно обнимать всё мироздание во все времена и учитывать абсолютно все, даже мельчайшие, взаимосвязи вещей, симпатические, причинно-следственные и другие, известные и неизвестные. Всё настолько связано и взаимозависимо, большое и малое, бывшее в прошлом и явленное сейчас, что вместо того, что мы видим вокруг, и не могло быть ничего другого, даже почти что такого же точно, отличающегося, допустим, одним только солнечным бликом на каком-нибудь заиндевевшем стекле. Неучтённая капля росы доисторических времён, по всей логике мироздания, вполне может привести к совершенно другим пейзажам – к невозможности человечества например. Будь появление данной песчинки, данного человека, данной души, даже всего нынешнего мира при учёте всего мироздания в целом невозможно, они бы и не появились. То есть возможность чего бы то ни было идёт прежде обретения им бытия. Должна или не должна любая адекватная возможность с необходимостью когда-то и где-то реализоваться – ещё более сложная тема.
Вечна ли сама по себе возможность чего-то либо конечна – явлена, рождена, сотворена – тот же вопрос, что и вопрос о вечности умозрительного – треугольника как такового, как такового числа, операций над числами. «Место пребывания» возможностей, как и вообще всего умозрительного, очевидно, не Единое и не Бог, поскольку там нет никакой множественности. Скорее всего, они пребывают во вселенском Уме, в мировом Логосе, где Единое отражается как всевозможное многое, данное разом. Поскольку всё умозрительное пребывает в Уме и без него невозможно, вопрос о его вечности может получить положительное разрешение лишь при условии вечности самого Ума. Но, в принципе, вся проблематика обоснования возможности, её вечносущести или сотворённости, бестелесности или телесности, реальности или нереальности, того, каким образом она в состоянии воплощаться и воздействовать на первоматерию, на вещество и тому подобное, во многом сходна с проблематикой обоснования эйдосов, логосов, прообразов, архетипов и даже того, что теперь называют «законами природы».