Последователи, ученики суть причастные к новому знанию, благодаря которым новая мифологема, концепция, мысль, получает должные обоснования, развивается и углубляется, преображает мир, утверждается на века.
В свою очередь исследователи, толкователи и оппоненты – это те, кто смотрит на изучаемую ими мифологему извне, не имея почти никакой или совсем никакой причастности к ней. То есть они анализируют мифологему исключительно со своей точки зрения. Хотя осторожный и честный исследователь старается изложить всё как есть, ничего не навязывая от себя, он всё равно излагает именно своё, а не другое мировоззрение, всё равно говорит от лица этого, а не другого мира.
Перестать быть фанатиком собственных знаний, увидеть вдруг мир как тайну из тайн и благодаря этому обрести способность свободно перемещаться от мифологемы к мифологеме может лишь тот, кто прислушивается к интеллектуальной интуиции, а это уже не исследователь.
Что касается учения о вечном возвращении, то в контексте сказанного, обращаясь в прошлое, мы имеем дело лишь с его толкователями, исследователями и оппонентами, которые при всём уважении понимают его не иначе, как в сравнении с белкой в колесе. А оно не таково. От провозвестников и последователей дошло до нас мало, да и то в основном в пересказах других. То есть «нить традиции» прервана. Поэтому раскрыть суть учения, обращаясь к наследию прошлого, весьма затруднительно, а то и вообще невозможно.
Второе рождение вечного возвращения
Тем не менее, при всей невозможности реставрации, это учение в наше время вдруг получило второе рождение, новую жизнь. Именно новую жизнь. То есть из обрывочных упоминаний, путаной критики, вульгарных трактовок и как будто бы очевидной нелепости и несостоятельности его основных положений оно вдруг превратилось в нечто могущественное и таинственное, имеющее силу и власть. Произошло это исключительно благодаря Фридриху Ницше. Даже не вникая в суть дела, считая его пассажи о вечном возвращении «всего лишь» поэзией, нельзя не почувствовать суггестии той стороны, явленной как этот мир.
Но каким образом учение это получило второе рождение? Разумеется, Ницше были известны рассуждения о вечном возвращении античных и средневековых философов. Вот его собственные слова:
«Учению о „вечном возвращении“, то есть о безусловном и бесконечно повторяющемся круговороте всех вещей, – этому учению Заратустры вполне могли научиться когда-то ещё у Гераклита. Следы тому можно найти по крайней мере у стоиков, унаследовавших от него почти все свои основные представления» («Ecce homo». Рождение трагедии, 3).
Кое-что Ницше мог почерпнуть также в текстах восточных, но сказать, что учение им взято из книг – понято и восстановлено по намёкам, обрывочным текстам и пересказам, потом переосмыслено и приложено ко всей его философии, причём как центральная и наиважнейшая часть, – никак нельзя. Ницше не последователь и не комментатор чего бы то ни было, тем более не скрупулёзный исследователь: всё, что он когда-либо и где-либо написал, по его выражению, «написано кровью», то есть пережито всем существом. Ретрансляция «чужих» мыслей, даже и глубочайших, хорошо понятых и хорошо пересказанных, для Ницше совсем невозможна: он искал подлинных знаний не в книгах, а в собственном духе, душе, в непосредственном постижении. Поэтому он провозвестник, первоисточник. Будучи таковым, для подтверждения своих мыслей он никогда не ссылается на авторитеты, не подкрепляет сказанное никакими цитатами из текстов фундаментальных, как это делают последователи и исследователи. Для него только сама мысль, точнее, только пережитая мысль, в состоянии подтвердить или опровергнуть себя, раскрыть свою подлинную глубину.
Хотя учение о вечном возвращении было по книгам известно Ницше давно, до какого-то момента ни в каких его записях не прослеживается ни малейшей попытки вникнуть в суть этого учения, разобраться в его положениях. Он просто не замечает его, проходит мимо. Надо полагать, учение ещё не было пережито, раскрыто: до времени мёртвая формула. Потом неожиданно оно в один миг превращается в «глубочайшую мысль», в «мысль мыслей», в «вершину созерцания», в основу его философии. Теперь это не чисто рациональная мысль, не абстрактная игра ума, но пережитая всем существом реальность, иная реальность… Как такое возможно и что, собственно, произошло?
Произошедшее называется озарением. Озарение снизошло на Ницше во время прогулки у озера. Ему вдруг стал ясен, открылся весь тайный смысл вечного возвращения. Философ пишет об этом так:
«Теперь расскажу я историю Заратустры. Основная концепция этой работы, мысль о вечном возвращении, эта высшая формула утверждения (die Bejahung), которая вообще может быть достигнута, относится к августу 1881 года: она набросана на листке бумаги с подписью: „6000 футов по ту сторону человека и времени“. Я шёл в тот день лесами у озера Сильваплана; у могучего пирамидального камня поблизости от Сурлея остановился. Там и пришла ко мне эта мысль…» («Ecce homo». Так говорил Заратустра, 1).
То есть совершенно ясно, что в данном случае речь идёт не о завершающей стадии долгих исследований и размышлений, не об окончательном резюме, а о внезапном открытии, неожиданном и радикальном. Можно назвать это откровением, озарением или прозрением, инспирацией или инициацией, но суть дела одна: внезапно пришедшая мысль, которая есть и разгадка, и вместе с тем, наоборот, обнажение тайн бытия, раскрыла мир в совершенно ином свете, преобразила его.
Что было постигнуто Ницше в прозрении?
Ответ очевиден: причастность мгновения, мира и времени к вечности.
То есть было постигнуто знание, отлично известное в давние времена, но недоступное ныне.
Описать, тем более разъяснить прозрение, разумеется, невозможно; его можно лишь зафиксировать, обозначить каким-нибудь символом, фразой. Ницше выбирает точное и очень короткое словосочетание, не содержащее прямого намёка ни на причастность мгновения к вечности, ни на раскрытие всего мира в целом как неизменного и запредельного, пребывающего во вневременнóм измерении. «Вечное возвращение», – он говорит. То есть вечное возвращение для Ницше – это не какая-то хитроумная космологическая концепция, а просто название, вербальная фиксация его глубочайшего прозрения.
Чтобы проиллюстрировать и уточнить, что, собственно, имеют в виду, когда говорят о прозрении, откровении, инспирации, приведём разъяснения самого Ницше.
«Имеет ли кто-нибудь из живущих в конце девятнадцатого столетия ясное представление о том, чтó поэты сильных эпох называли инспирацией? Если нет, я расскажу. При малейшем оставшемся суеверии действительно трудно избавиться от впечатления, что становишься только инкарнацией, лишь глашатаем или медиумом могущественных сил. Понятие откровения, то есть когда нечто внезапно, с невыразимой убедительностью и во всех тонкостях, становится видимым, слышимым, когда оно поражает и потрясает до самых последних глубин, – это просто описание фактов. Слышишь, но ничего не ищешь, берёшь, но не спрашиваешь, кто даёт; как молния вспыхивает мысль, с необходимостью, в форме, не допускающей даже тени сомнений, – у меня никогда не было выбора. Экстатическое состояние, чудовищное напряжение которого подчас разрешается в потоки слёз, при этом шаги невольно становятся то стремительными, то замедленными; вне себя совершенно, но невероятно отчётливо сознаёшь бесчисленные волны тончайшей дрожи, нисходящие до пальцев ног; глубина счастья, где самое мучительное и самое мрачное – не противоречие, но некое обязательное условие, своего рода вызов – некий необходимый цвет внутри избытка света; инстинкт ритмических связей, которому открыты далёкие пространства форм, – продление глубочайшего напряженного ритма, потребность в нём, есть как бы мера могущества инспирации, своего рода уравновешивание её напора и напряжения… Всё происходит ни в коем случае не по собственной воле, но как бы в урагане свободы, безусловности, власти, божественности… Полнота и точность явившегося образа, символа – самое удивительное; перестаёшь понимать, чтó есть образ, чтó символ: всё предстаёт как самое верное, самое близкое, как наипростейшее выражение. Поистине кажется, если вспомнить слова Заратустры, что вещи сами приходят и предлагают себя в символы. („Сюда, в твоё уединение, приходят все вещи, ласкаются к речи твоей и льстят тебе: так хочется им тебя оседлать и покататься на спине твоей! Оседлав любой символ, отправляешься ты к любой истине. Здесь, в уединении, открываются перед тобой слова и ларцы слов всякого сущего; всякое сущее хочет здесь сделаться словом, всякое становящееся – научиться у тебя говорить“.) Это мой опыт инспирации; я не сомневаюсь, пришлось бы вернуться на тысячи лет, чтобы кого-нибудь отыскать, кто мог бы сказать: этот опыт также и мой» («Ecce homo». Так говорил Заратустра, 3).
Основная концепция книги «Так говорил Заратустра»
Несмотря на колоссальное значение, которое Ницше придавал вечному возвращению, написал он о нём поразительно мало, почти ничего. Но и из этого малого только часть относится собственно к данной концепции, остальное – разного рода намёки на её невероятную силу и глубину, намерения в скором времени приступить к её разъяснению и раскрытию, эскизы и планы построения на её основе радикально иной философии и тому подобное. Поначалу Ницше вообще не хотел ничего говорить о своём открытии и делиться столь грандиозной концепцией с не готовым к тому человечеством. Во всяком случае, он намеревался молчать ближайшие десять лет, в течение которых собирался как следует осмыслить её. Но этого не получилось: новая мысль так или иначе прорывается сквозь все его последующие сочинения, наброски и личные записи, а иногда возвещается и прямым текстом.
Надо заметить, что, размышляя о вечном возвращении, Ницше не уделяет никакого внимания обоснованиям его истинности, не ищет аргументов и доказательств его безупречности. Если он и бросает взгляд в эту сторону, то лишь мимоходом. Сюда относится, например, найденная в его личных бумагах заметка об аналогии мира с игральными костями: при конечности числа выпадающих комбинаций любая из них рано или поздно должна повториться, и, следовательно, при бесконечном времени вся последовательность всех комбинаций будет повторяться снова и снова (