«Черновики и наброски Ницше». Начало 1888, 14[188], 5). Данную заметку обычно интерпретируют атомистически: будто речь идёт о комбинациях атомов в масштабе Вселенной, что совершенно неверно, так как Ницше относился к атомизму, тем более современному, без особенного энтузиазма и в самóй этой заметке предлагает воображать мир не как атомы и пустоту, а как колоссальную, но ограниченную силу, единую, но в то же время данную в виде множества средоточий энергий, различных сил, физических и духовных, мыслимых и немыслимых, непрерывно изменяющихся, перетекающих одна в другую и заполняющих всё пространство, не терпящее пустоты. Не вызывает сомнений, что при таком представлении мира его аналогия с игральными костями крайне условна. Правда, Ницше только приводит подобную аналогию и никоим образом не развивает её, тем более не преподносит как строгое доказательство вечного возвращения. Как и зачем доказывать очевидное? Открывшееся, ставшее очевидным, доказывает и утверждает себя своей собственной силой, преображающей мир, а не логическими умозаключениями.
Поскольку речь идёт об откровении, понятно, что все высказывания Ницше о вечном возвращении, неважно, развернутые или до крайности лаконичные, предельно точны: мы это увидим, когда будем рассматривать их.
Считал ли сам Ницше эту концепцию истиной? Некорректный вопрос. Не какова истина на самом деле, а какой мы хотели бы её видеть – вот что стóит понять и решить прежде всего. То есть для начала наиважнейшее: поиски высшей надежды своей – не истины абсолютной, а того, чего мы хотели бы в вечности. Но для этого надо сначала расширить открытый нам мир до последних границ фантастического и умозрительного. Допустим, мы сможем вообразить жизнь в вечности, к которой в последней своей глубине стремится душа, или поймём, что не в состоянии этого вообразить. Не будет ли то и другое лишь выдумкой, грёзой, не имеющей никакого отношения к реальному миру, тем более к нашей судьбе в вечности? То есть может ли постижение умозрительных горизонтов и созидание в сфере свободной фантазии изменить нас самих, а затем и весь мир?
«Даже если круговращение мира – лишь вероятность иливозможность, сама мысль о возможности тоже способна нас потрясти и изменить, а не только чувства и определённые ожидания! Сколь сильно действовала возможность вечного проклятия!» («Nachgelassene Fragmente 1880—1882» // KSA. Bd. 9. 11[203]).
Отбросить уверенность в реальности привычного мира, постичь его как воплощённую мысль и вслед за тем допустить возможность кажущегося абсурдным и невероятным – вот первый шаг к воображаемому и фантастическому. Лишь при этом условии может пробудиться его скрытая сила, способная смести окружающий мир и утвердить вместо него совершенно иной в качестве новой реальности. И вопрос здесь не в истинности одного или другого, а в принятии, поиске или же созидании ориентации, отвечающей глубочайшим порывам души, и в движении в выбранном направлении.
Выше мы приводили высказывание Ницше, где он заявляет, что основная концепция книги «Так говорил Заратустра» – это мысль о вечном возвращении. В каком смысле «основная концепция»? Она – это центральная идея, которая должна быть раскрыта?
В таком случае почему же о вечном возвращении прямым текстом сказано в книге так мало?
Видимо, Ницше имеет в виду немного другое: что вся книга основана на этой концепции и без неё невозможна и что поэтому концепция так или иначе всюду присутствует между строк, выражается иносказательно, стоит за важнейшими образами, мыслями, настроениями, высказываниями, афоризмами.
Действительно, если, положим, вычеркнуть из книги всё сказанное о вечном возвращении прямым текстом, его присутствие не пропадёт, даже не преуменьшится, и оно по-прежнему останется основной концепцией книги.
Поясним этот важный момент. Например, возможно ли без подобной концепции с такой верой и страстью ориентироваться на эту жизнь, на этот мир, быть философом безусловного мироутверждения? Вряд ли, поскольку есть смерть, поскольку весь мир преходящ. Перспектива иного, загробного, потустороннего не может не волновать. Зыбкость и тленность, неизбежное исчезновение данного мира и вместе с ним нас самих хорошо всем известны и ещё лучше известны философам, особенно величайшим. Как тогда можно верить в сей мир? Ницше, однако, с явным презрением относится к ненавистникам жизни, ко всем мечтающим о мире ином. Философию потустороннего, метафизику, рассуждения об инобытии он считает болезнью и ерундой.
«Вот они, чахоточные душой: едва родившись, уже начинают умирать и жаждать учения усталости и отречения…
Встречается им больной, или старик, или покойник, и тут же заявляют они: „Жизнь опровергнута!“.
Но опровергнуты только они сами и глаза их, что видят лишь один лик сущего» («Так говорил Заратустра». О проповедниках смерти).
Лик обречённости, ужасающий лик, проступает всюду, везде, если считать, что весь этот мир в скором времени отправится в небытие. В перспективе грядущего небытия как прекрасное, так и безобразное блекнут, теряют и силу, и мощь, становятся призрачными и эфемерными. Всё сущее кажется угрожающей галлюцинацией, миражом, положиться нельзя ни на что, принять этот мир невозможно. Это понятно.
К тому же страдания, которыми полон сей мир. «Всё бытие – пылающая скорбь» – до такой крайности доводил Густав Майринк исходную доктрину буддизма «страдание есть». Доктрину саму по себе глубочайшую, тем более провозглашённую при безусловном признании иллюзорности множественного бытия.
Но что же Ницше имеет в виду под другими ликами сущего?
Вариант первый. Мир полон высоких моментов, полон роскоши и красоты – лик жизни в расцвете: бег чёрной пантеры, фаланга спартанцев, Афродита выходит на берег из пенистых волн, просто изящный букет на окне, встреча влюблённых… Но для признания мира этого недостаточно – мимолётность любого расцвета, величия, славы привносит во всё сожаление, страх и печаль: максимум, что возможно – забыв обо всём, о прошлом и будущем, захотеть остановки мгновения. Немало, но вовсе не всё.
Другой вариант. Сущее – это то, посреди чего мы находимся, действуем и живём. Весь этот мир радикально влияет на нас, а мы на него. Плох данный мир или хорош, иллюзия он или реальность, но отрицать его невозможно, поскольку мы в него полностью вовлечены и в состоянии действовать, созидать, постигать исключительно в нём и через него. Мир как средство для постижения истины, земной и небесной, – возможный девиз варианта второго. Однако и эта позиция, как и предыдущая, несовершенна, ибо все наши открытия и постижения тоже когда-то угаснут и пропадут, как и весь мир.
Третий вариант, так сказать, героический. Сознавая всю обречённость, непреодолимость земного или небесного рока, ведущего нас от рождения к расцвету, затем к угасанию, смерти, всё равно придают высоким мгновениям величайшую ценность. Да, всё исчезнет и, может быть, прямо сейчас. Да, всё вообще пропадёт, в том числе это мгновение и его высочайшая высота. Да, за любым эпизодом и действием, за всем бытием стоит тень ничто. Ну и что? Есть только здесь и теперь и более ничего, и, как бы там ни было, в данный момент свершится пусть то, что мы полагаем ценнейшим, единственно верным, чего мы желаем сильнее всего. Трагедия, близость развязки, конец, но вместе с тем торжество непокорного духа над роком, над силами света и тьмы.
Кримхильда, меч Зигфрида в её беспощадной руке – и Хаген лишается головы: возлюбленный отомщён. Пусть приближается белый от ярости Гильдербранд, готовый сразить и её. Но к Зигфриду на тот свет она отправится лишь через секунду, в другое мгновение, которое близко, но не наступит как будто вообще никогда: время застыло, миг остановлен – безмолвие, бесконечность, трагедия и торжество…
Четвёртый вариант обращения к здешнему, самый простой. Любви к жизни может способствовать удача, успех, благополучие, страсть, да и вообще любая привязанность к этому миру. Равным образом может способствовать страх перед смертью, особенно перед тем, что наступит потом: чтобы не смотреть в эту бездну, обращаются к миру сему, забываются в нём.
Тот вариант или другой, та или иная позиция, но если стремление к утверждению этого мира основывается на подобных чувствах, намерениях, взглядах и состояниях, то серьёзных сомнений не избежать, ведь власть времени абсолютна и ни для чего здешнего нет места в вечности.
Ницше поэтому и не исходит из перечисленных или аналогичных соображений, желаний и настроений, а строит свою философию более основательно: сначала фундамент, потом уже дом. Если за яркими, полными жизни ликами сущего, причём какими угодно, стоит доктрина вечного возвращения всех вещей, стоит понимание причастности мгновения к вечности, то все эти лики оказываются неомрачёнными. Они приобретают определённость и ясность, убедительность, силу и мощь. Не меньшую мощь, чем грядущая смерть отрицающих мир.
Вечность, стоящая за всеми вещами, раскрывает мир как отражение запредельного, божественного измерения, недвижного и нерушимого, не постижимого здесь. Привычное преображается в трансцендентное, мимолётное – в непреходящее. Всё становится ирреальным, но тем самым, наоборот, абсолютно реальным.
Целое и части, любой эпизод и вся наша жизнь, былое и настоящее, травинка и всё мироздание предстают как одно.
При этом мироздание в целом – не альтернатива ничто, но сосуществует с ним вместе. Ведь само ничто не свидетельствует о себе – о нём свидетельствует лишь сущее, мир, бытие. «Для» ничто и «внутри» самого по себе ничто нет никакого ничто, оно есть только «для» и «внутри» бытия. То есть именно бытие открывает ничто. Соответственно, и наоборот – неуловимое, однако присутствующее всюду ничто открывает нам бытие, поскольку без своей метафизической противоположности бытие было бы непостижимо.