Наилучшие, наиболее убедительные объяснения сущности души неизменно оказываются вместе с тем и самыми малопонятными. Полагая, что душа – это нечто не от мира сего, а так оно, по всей видимости, и есть, мы неизбежно приходим к труднодоступным простому уму диалектическим положениям: душа сразу делима и неделима, индивидуальна и всеобща, имеет величину и не имеет величины, локализована в пространстве и времени, но вместе с тем вездесуща и вечна. Связанная с живым существом, душа преисполнена переживаний, но как таковая безотносительна ко всему и не затронута никакими переживаниями этого мира. Ну и так далее.
Но ради понятности и простоты сейчас мы не станем вдаваться в подобные диалектические размышления и оставим в стороне вопросы о том, смертна душа или бессмертна, телес-на или бестелесна, конечна или бесконечна, является ли самой жизнью, логосом, чистым субъектом или чем-то иным. Пока нам достаточно и непосредственного представления о душе, проистекающего из того, что она – это мы сами. Только под «мы сами» имеется в виду не наша индивидуальность – имя, вес, рост, внешний вид, образ мыслей, характер, земная судьба и т. п., а нечто такое, что сознаёт себя как себя, причём независимо от того, находимся мы в реальности или во сне: «я» – это «я», и оно одно и то же дома, в лесу, в ослепительных грёзах, страшных кошмарах, галлюцинациях, в юности, зрелости, старости.
Обращаясь к такому простому, непосредственному представлению о душе, можно заметить, что в отношении вопроса о её связи с телом, возможности или невозможности существования без него, с давних времён известны две альтернативные гипотезы.
Первая – это гипотеза о том, что душа может существовать и без этого тела, какое-то время или даже всегда. Существует ли она самостоятельно как некая не зависимая ни от чего сущность или всегда обретается в каком-то субтильном теле (либо связана с множеством разных субтильных тел), не так уж и важно. Неважно и то, находится ли она по разлучении с телом в активном состоянии – действует, воспринимает, переживает, проходит через мытарства или прозревает небесные истины – либо же пребывает в состоянии латентном и до определённого срока не чувствует вообще ничего. Главное – то, что душа эта есть. И перевоплощение, воскресение – не что иное, как смена тела при той же душе, а воссоединение с бесконечностью – не что иное, как окончательное освобождение от него.
Вторая гипотеза заключается в том, что в момент смерти умирает не только тело, но и душа, причём полностью и абсолютно. Не остаётся вообще ничего, вернее, почти ничего. Только шлейф бывшей жизни.
Но всё дело в том, что при кажущейся эфемерности шлейф этот важен чрезвычайно. Ни одно движение в космосе, даже наитончайшая вибрация небытия, не может остаться безо всяких последствий, иногда несоизмеримо могущественных и радикальных. Хотя прошлая жизнь – нечто рассеивающееся и угасающее, она вместе с тем – это завязь, причина, зерно для грядущего. Напряжение, вихрь прошлой жизни не могут пропасть просто так – они требуют продолжения и разрешения и потому с необходимостью создают, вызывают к бытию новую жизнь, которая есть не что иное, как следствие прежней. Создаётся и новая, однако такая же точно душа, что вполне можно назвать новым рождением.
Трудно, конечно, себе и представить, что столь эфемерная вещь, как прошлая жизнь, может привести к появлению плотского существа колоссальной реальности. Однако не менее трудно понять, как чистая мысль обретает реальность и воплощается в Нотр-Дам де Пари или как из невзрачного семени вдруг возникает роскошный цветок. Именно таким образом – как необходимость следствия при наличии причины – сторонники этой гипотезы объясняют перевоплощения и воскресения. Правда, иные из них, не признающие власти причины и следствия, объясняют воскресение волей, могуществом Бога, заново создающего точно такие же души, тела, однако отныне бессмертные, которые по заслугам земным отправятся в рай или в ад.
С точки зрения индивидуума, претерпевающего смерть и переход в другой мир, перевоплощение или воскресение, эти гипотезы сходны и не различаются принципиально, поскольку для него нет существенной разницы, освободившись от тела, погружается ли его душа в сон без сновидений либо вообще перестаёт существовать до своего воссоздания в мире ином. То есть ему представляется, что сначала он здесь, потом сразу на той стороне, безо всякого перерыва.
Но вот при взгляде на событие перехода извне, с позиции умозрительной, эти гипотезы сильно разнятся.
Первая вообще не признаёт и не понимает смерть, полагая её лишь сменой внешних обличий либо возвратом к изначальному состоянию, не имеющему таковых. Душа неизменна, бессмертна и не от мира сего. Она вечно «Там», однако, случается, также и «Здесь».
Вторая гипотеза призывает готовиться к смерти, к несуществованию, небытию… но затем и к рождению, такому же непостижимому и сверхъестественному, как и рождение, которое некогда уже пришлось пережить. Душа и бессмертна, и смертна; и от мира сего, и от мира того…
Хотя ни одна из этих гипотез не противоречит концепции вечного возвращения, Ницше, не признающий реальности умозрительного и потустороннего, склоняется ко второй:
«И если бы ты захотел теперь умереть, о Заратустра, мы знаем и то, что стал бы ты говорить самому себе…
„Вот я умираю и исчезаю, – ты бы сказал, – и в один миг стану ничто. Души так же смертны, как и тела.
Но связь причин, в которую я вплетён, вновь возвратится и снова меня воссоздаст! И сам я – одна из причин вечного возвращения“» («Так говорил Заратустра». Выздоравливающий, 2).
Одна или множество жизней у Заратустры на круге времён? Земная судьба – это всё и за её пределами для него начинается царство ничто или она – лишь незначительный эпизод, секундный сон в его безмерно огромной небесной судьбе, в нескончаемом странствии в других воплощениях по космическим далям, высотам и безднам, эпохам, мирам? Ответа у Ницше нет. Видимо, потому, что это неважно, ведь тот, кто готов к утверждению в вечности именно этой своей жизни, не может нуждаться в другой, стремиться к другой. Многие жизни или одна, ему всё равно…
Безысходность и скука или роскошь и красота круга времён?
В романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы», вышедшем в свет в 1880 году, то есть за год до столкновения Ницше с «мыслью мыслей» у озера Сильваплана, чёрт знакомит Ивана Карамазова с концепцией вечного возвращения.
«Да ведь теперешняя земля, может, сама-то биллион раз повторялась; ну, отживала, леденела, трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала, опять вода, яже бе над твердию, потом опять комета. Опять солнце, опять из солнца земля – ведь это развитие, может, уже бесконечно раз повторяется, и всё в одном и том же виде, до чёрточки. Скучища неприличнейшая…» (Глава «Чёрт. Кошмар Ивана Фёдоровича»).
Повторение одного и того же вызывает скуку. Так полагает не только чёрт, так думают многие.
Почему повторение ассоциируется со скукой? Потому что механическое следование по наезженному пути, полная предсказуемость происходящего, история, в тех же деталях рассказываемая снова и снова, вызывает именно это чувство. Свободная воля, внезапный каприз, произвол исключены, нигде никакой неожиданности, свежести, новизны… известно всё наперед… При таких обстоятельствах безысходности, скуки как будто и вправду не избежать.
Но всё не так просто: скука сопутствует повторению отнюдь не всегда. Снова и снова проводить ночь с возлюбленной – это что, скучно? Или, положим, очень болит голова, тоже не в первый раз. Никакой неожиданности, новизны, однако не скучно, а только мучительно, нудно, нехорошо.
Сильному чувству неважно, повторяется оно или нет. Захватывая нас, оно доминирует безусловно: стирает весь мир, отодвигает его на задний план и оставляет только себя. Сильное чувство есть жизнь, а не мысли о ней, ну а жизнь не бывает скучна.
В сочинениях Достоевского все персонажи пребывают в состоянии чрезвычайной лишённости, порождающей массу желаний. Одни жаждут денег, признания, славы, другие страдают от безответной любви, для третьих невыносимо, что их светлые помыслы и мечты, идеи всеобщего счастья не соотносятся с жизнью, слишком наивны и просто смешны, четвёртые жалки из-за того, что не в состоянии подняться до собственных идеалов, пятых гнетёт подозрение, что их тайные надежды на хорошую жизнь вместо этой плохой, возможно, не сбудутся никогда и так далее. Однако при этом никак нельзя сказать, что всем этим людям недостает сильных чувств, даже наоборот: рутины у них никакой – сплошной вихрь страданий, страстей.
Допустим, героям романов стало известно, что всё уже было и повторится опять. Вряд ли от этого появилась бы скука – им просто не до того, не до мыслей о будущем, поскольку живут они исключительно настоящим. Мысль о круговоротах вовсе не ослабила бы переживаемых чувств, лишив их свежести и новизны, наоборот, из-за бесконечного повторения придала бы им ещё больше силы, реальности.
Скучно бывает тому, кто, обладая холодным умом, смотрит на сей переменчивый мир, снова и снова возвращающийся на те же круги, как бы извне. Скучно, видимо, чёрту, знающему эту земную жизнь во всех проявлениях, обликах и до мелочей, но не являющемуся ей, не погруженному в неё.
Скука могла бы нахлынуть и на героев романов, если бы чувства их стихли или угасли совсем. Мысль о бесконечном повторении одного и того же в этом случае обнажила бы всю нужду и тщету, всю бессмысленность их бытия. Правда, скука могла бы легко превратиться в отчаяние, а оно – уже сильное чувство: угасшая жизнь превратилась бы в жажду свободы, в планы побега из этой тюрьмы.
Но и заурядная жизнь в общем-то не скучна, скорее притягательна – это зависит от того, как на неё посмотреть: вспоминая эпизоды своей прошлой жизни, бывает, весьма ординарные, скучные, тем не менее часто страстно желают их повторения, грезят о возвращении в минувшие времена. (Заметим, что такое