Касательно будущего, даже и настоящего, ещё можно надеяться на победу над ним, так как воля, усилие, действие, похоже, имеют здесь власть. Но вот в отношении прошлого сделать нельзя решительно ничего: свершённое вечно и неизменно. Безобразное, пошлое, зло и вместе с ними последний человек не могут быть изгнаны из ослепительной роскоши бытия.
Поэтому Ницше и не ставит задачи окончательного избавления от всякого зла. Вместо этого он ориентируется на радикальное изменение отношения к нему. Для последнего человека необходимо найти должное место… Но не вблизи тех вершин, на которые поднялся философ…
Некогда Заратустра был преисполнен отвращения к последнему человеку, и не только к последнему, маленькому человеку, но и к человеку вообще, поскольку и в самом великом из них не видел ещё безусловного преобладания небесного над земным (заметим, что достижение такого преобладания – новая цель, сверхчеловек).
«Нагими я некогда видел обоих, самого великого и самого маленького человека: слишком похожи они друг на друга – слишком ещё „человечен“ даже самый великий человек!
Слишком мал самый великий! – отсюда тогда исходила моя неприязнь к человеку! Вечное возвращение также и самого маленького человека! – отсюда тогда исходила моя неприязнь ко всякому существованию!
Ах, отвращение! Отвращение! Отвращение!» – вспоминал Заратустра («Так говорил Заратустра». Выздоравливающий, 2).
Поднявшись на новую высоту, он переосмыслил своё отношение к низменному и безобразному и даже своё отношение к самому отвращению.
«Некогда спрашивал я и почти задыхался от сути вопроса: как? неужели жизни нужен и весь этот сброд?
Нужны отравленные источники, зловонные очаги, пошлые грёзы и черви в хлебе жизни?..
Что же случилось со мной? Как избавился я от отвращения? Кто омолодил мой взор? Как поднялся я на такую высоту, где у родника больше не сидит никакого сброда?
Не само ли отвращение моё дало мне крылья и наделило силами, влекущими к источнику? Поистине, я должен был подняться в самую высь, чтобы вновь обрести источник радости!
О, я нашёл его, братья мои! Здесь, на высоте, бьёт для меня родник радости! Есть всё же жизнь, от которой не пьёт всякий сброд» (Там же. О всяком сброде).
То есть Заратустре удалось подняться на высоту, недоступную маленькому человеку и с которой тот видится в отдалении. Последний человек более не активная тёмная сила, действующая совсем рядом, всюду вокруг и даже внутри, а незначительный штрих в общей картине великой Вселенной, пусть штрих неприятный, однако для общей гармонии необходимый.
Каким образом Заратустре удалось подняться так высоко и куда именно он поднялся, недоступно рассудку: чтобы это понять, необходимо многое пережить – преодолеть все препятствия, преодоленные Заратустрой, испытать все испытанные им состояния, пройти через сферы небесные и через ад. Но даже при этом гарантии нет никакой: глубочайшее открывается, когда хочет и кому хочет, всегда неожиданно и внезапно. Ницше свидетельствует о достигнутой высоте всеми возможными способами: иносказательно, прямо, намёками, поэтически либо как будто скрывая самую суть. Худшее, что можно сделать, – это рассмотреть всё логически и успокоиться на какой-то интерпретации. Но все интерпретации неадекватны. К сказанному Ницше добавить решительно нечего, и ничего здесь нельзя разъяснить. Но даже если у нас нет окончательного понимания, каким образом Заратустре удалось преодолеть последнего человека, всё же мы знаем, что это ему удалось и, значит, возможно.
Там, куда Заратустра поднялся, довлеет не рок, не «объективные истины» внешнего мира – там воля, намерение, действие выходят на первый план. Стихия земли не доминирует, и всё, даже прошлое, там можно преобразить.
«Всякое „было“ – это фрагмент и загадка, ужасающая случайность, пока созидающая воля не скажет: „Но так хотела я!“» (Там же. Об избавлении).
Категорический императив вечного возвращения
Про этику Канта
Размышляя о нравственности и морали, Кант вывел принцип, сообразуясь с которым можно понять, являются ли те или иные добрые дела проявлением высшего начала человеческого существа или же на самом-то деле своекорыстны. Если кто хочет следовать своей истинной природе, а не погружаться в трясину инстинктов, тёмных желаний, страстей, должен всегда, во всех своих действиях обращаться к этому принципу.
Причём речь идёт не только о людях, но и о любых разумных существах. Поскольку сей принцип не является следствием личного опыта – не постигается, так сказать, в ходе жизни, – а относится к чистому разуму, то есть a priori дан всем, кто таковым наделён, то и причастность к этому принципу зависит исключительно от наличия разума, а не от места и времени жизни, внешнего облика, строения тела, свойств нрава, характера, органов чувств, прочих особенностей какого-нибудь существа.
Неразумные существа подчиняются только природным законам, разумные – также придуманным, воображаемым, по произволу либо в согласии с каким-то намерением, установленным ими самими. То есть звери живут исключительно по инстинктам, люди же, следуя принятым ими самими нормам и правилам, часто инстинктам противостоят, создавая собственную реальность, основанную на условностях, призванных изменить этот мир. Эти условности поначалу весьма зыбки и существуют только в умах, но постепенно материализуются и становятся непреложными законами. Зелёный и красный свет светофора управляет движением человеческих масс, направляет потоки машин. Это – условность, но ныне – как бы природный закон. Во всяком случае, любой инопланетный исследователь перемещений людей и машин на Земле счёл бы его таковым. Сюда же относятся законодательства, моральные нормы и правила, традиционные устои, религиозные представления, мифология, космология и т. п. – все умозрительные позиции и положения, формирующие человеческий мир.
Поведение неразумных существ изучает область философии под названием «физика», а разумных кроме неё ещё «этика», причём в первую очередь «этика».
По Канту, свободная воля, идея добра, чувство долга, другие этические категории имперсональны, едины для всех, относятся к метафизическому архетипу разумного существа. Трудно, даже почти невозможно, совершить доброе дело «продуманно», так как в этом случае оно непременно окажется мотивированным побуждениями, в том числе и корыстными, и обязательно будет нацелено на результат. Настоящее благое деяние совершается иррационально, спонтанно.
Подлинное благое деяние, по сути дела, – не что иное, как проявление важнейшей этической категории – доброй воли, которая по своей сущности вообще не имеет мотива и, соответственно, не направлена ни на какой результат, которая самодостаточна и ценна сама по себе. В благом деянии добрая воля просто являет себя, ни для чего. Совесть и долг – как раз то, что способствует её проявлению. Прорываясь сквозь все заблуждения, они направляют на правильный путь. Как и всякое чувство или, например, как интуиция, совесть и долг иррациональны, не порождаются размышлениями, а предшествуют им. Они не могут быть вызваны или устранены по желанию или решению, но появляются и исчезают сами собой. Их невозможно взять под контроль. Можно лишь прислушиваться к ним, следовать им или, напротив, стараться не слышать их голос, не соглашаться и спорить, всячески им противостоять.
С другой стороны, раз идея добра нам дана вместе с разумом, раскрывается исключительно в нём и через него, всё же должен быть и сознательный путь к её постижению, и размышление, но отвлечённое от собственных нужд и желаний, от всех страстей, всех невзгод и забот, тоже должно к ней привести. Иными словами, хотя совесть и долг интуитивные, необъяснимые чувства, отстранившись от нашего эгоцентризма, сделав шаг в сторону от себя, их всё-таки можно осмыслить, понять. Доступный нам метод и принцип, позволяющий это осуществить, у Канта называется «категорический императив».
Категорический императив – не моральный закон, но своего рода критерий, посредством которого можно путём беспристрастного логического размышления различить, какие наши законы, поступки и действия могли бы быть благом, а какие всегда будут злом. Применение категорического императива к свойственным вообще всем народам (историческим, доисторическим, воображаемым, мифическим, легендарным) первейшим моральным законам, таким как «не лги», «не убий», «не кради», раскрывает и подтверждает их метафизическую универсальность, независимость от места и времени.
Категорический императив Канта формулируется следующим образом: «…поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой, ты одновременно можешь желать, чтобы она стала всеобщим законом» («Основы метафизики нравственности». Второй раздел).
Этот императив понятен, и ему можно следовать или пытаться следовать, находясь в любом состоянии, даже в тяжёлом невежестве, во власти страстей, в нужде и лишениях. Хотя перед реальным, а не перед иллюзорным выбором человек оказывается крайне редко, практически никогда, поскольку сознательно или бессознательно всегда заранее склоняется к тому или другому поступку, следуя линии предустановленной судьбы, всё же у него есть возможность изменить эту самую линию или по крайней мере оценить свой поступок как идущий во благо или во зло. Для этого надо всего-навсего поразмыслить над тем, может ли данный поступок стать всеобщим законом. Правда, поразмыслить достаточно отстранённо. Понятно, что оценка поступка – это одно, а следование или не следование высоким мотивам – совершенно другое, ведь мало кто может противостоять бесконечным соблазнам, желаниям и страстям. Но дело не в этом, а в первую очередь в том, что категорический императив помогает увидеть истинный фарватер, попытаться держаться которого можно в любой момент.
Так как категорический императив Канта, равно как и основные этические категории, не направлены на результат, то есть в будущее, а имеют дело именно с тем, что происходит в данный момент, они не привязаны к течению времени. Поэтому для них не имеет значения, время – прямая или же круг. Этика Канта одинаково приложима или неприложима к действительности в том и другом случае. Иными словами, категорическим императивом К